не видал,
чтоб она когда-нибудь улыбнулась. Она как будто заперлась на  замок  и  ключ
бросила в воду. Она, должно быть, много  горя  перенесла  на  своем  веку  и
никогда ни с кем не поделилась им: все в себе затаила. Она до того  приучила
себя не давать воли своим чувствам, что даже стыдилась выказывать  страстную
любовь свою к дочери; она ни разу не  поцеловала  ее  при  мне,  никогда  не
называла ее уменьшительным именем, всегда - Вера. Помню  одно  ее  слово;  я
как-то сказал ей, что все мы, современные люди, надломленные... "Надламывать
себя не для чего, - промолвила она, - надо всего себя переломить или  уж  не
трогать..."
     Весьма немногие ездили к Ельцовой; но я  посещал  ее  часто.  Я  втайне
сознавал, что она ко мне благоволила; а Вера Николаевна мне очень нравилась.
Мы с ней разговаривали, гуляли... Мать не мешала нам; сама  дочь  не  любила
быть без матери, и я,  с  своей  стороны,  тоже  не  чувствовал  потребности
уединенной беседы. У Веры Николаевны была странная привычка думать вслух; по
ночам она во сне громко и явственно  говорила  о  том,  что  ее  поразило  в
течение дня. Однажды, поглядев на меня внимательно и, по обыкновению своему,
тихонько подпершись  рукою,  она  сказала:  "Мне  сдается,  что  Б.  хороший
человек; но положиться на него нельзя".  Отношения  между  нами  были  самые
дружелюбные и ровные; только однажды мне показалось,  что  я  подметил  там,
где-то далеко, в самой глубине ее светлых глаз,  что-то  странное,  какую-то
негу и нежность... Но, может быть, я ошибся.
     Между тем время шло, и мне уже пора было собираться в отъезд. Но я  все
медлил. Бывало, как подумаю, как вспомню, что скоро я не  увижу  более  этой
милой девушки, к которой я так привязался,  -  жутко  мне  станет...  Берлин
начинал терять свою притягательную силу. Я не смел самому себе  сознаться  в
том, что во мне происходило, да я л не понимал, что происходило  во  мне,  -
точно туман бродил в душе. Наконец, в одно утро мне вдруг  все  стало  ясно.
"Чего еще искать, - подумал я, - куда стремиться?  Ведь  истина  все-таки  в
руки не дастся. Не остаться ли лучше здесь, не  жениться  ли?"  И,  вообрази
себе, эта мысль о женитьбе нисколько не испугала  меня  тогда.  Напротив,  я
обрадовался ей. Мало того: в тот же день я объявил о своем намерении, только
не Вере Николаевне, как бы следовало  ожидать,  а  самой  Ельцовой.  Старуха
посмотрела на меня.
     - Нет, - сказала она, - мой милый, поезжайте в  Берлин,  надломитесь-ка
еще. Вы добры; но не такой муж нужен для Веры.
     Я потупился, покраснел и, что тебя, вероятно, удивит еще более,  тотчас
же внутренне согласился с Ельцовой. Через неделю я уехал и с тех пор уже  не
видал ни ее, ни Веры Николаевны.
     Я описал тебе мои похождения вкратце, потому что  знаю,  ты  не  любишь
ничего "пространственного". Приехав в  Берлин,  я  очень  скоро  забыл  Веру
Николаевну... Но, признаюсь, неожиданное известие о  ней  меня  взволновало.
Меня поразила мысль, что она так близко, что она моя соседка, что  я  ее  на
днях увижу. Прошедшее, словно из земли, внезапно выросло передо мною, так  и
надвинулось на меня. Приимков объявил мне, что посетил меня именно  с  целью
возобновить наше старинное знакомство и  что  он  надеется  в  самом  скором
временя увидать меня у себя. Он мне сообщил, что служил в кавалерии, вышел в
отставку поручиком,  купил  имение  в  восьми  верстах  от  меня  и  намерен
заниматься хозяйством, что у него было  трое  детей,  но  что  двое  умерли,
осталась пятилетняя дочь.
     - И жена ваша меня помнит? - спросил я.
     - Да, помнит, - отвечал он с небольшой запинкой. - Конечно,  она  тогда
была еще, можно сказать, ребенок; но ее матушка вас всегда очень хвалила,  а
вы знаете, как она дорожит каждым словом покойницы.
     Пришли мне на память слова Ельцовой, что я не  гожусь  для  ее  Веры...
"Стало  быть,  _ты_ годился", - подумал я, сызбока посматривая на Приимкова.
Он  у  меня  пробыл  несколько  часов.  Он очень хороший, милый  малый,  так
скромно  говорит,  так  добродушно  смотрит; его нельзя  не  полюбить...  но
умственные  способности  его  не  развились о тех пор, как мы его  знали.  Я
непременно   к  нему поеду, может быть, завтра же. Чрезвычайно любопытно мне
посмотреть, что такое вышло из Веры Николаевны?
     Ты,  злодей,  вероятно,  смеешься  теперь  надо  мною,  сидя  за  своим
директорским столом;  а  я  все-таки  тебе  напишу,  какое  впечатление  она
произведет на меня. Прощай! До следующего письма.

                                                                  Твой П. Б.


ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

                            От того же к тому же

                                                Сельцо М...ое, 16 июня 1850.

     Ну, брат, был я у ней, влдел ее.  Прежде  всего  должен  сообщить  тебе
удивительное обстоятельство: верь мне или не верь, как хочешь, но она  почти
ничего не изменилась ни в лице, ни в стане. Когда она вышла мне навстречу, я
чуть не ахнул: семнадцатилетняя девочка, да и полно! Только глаза не  как  у
девочки; впрочем, у ней и в молодости глаза были не детские, слишком светлы.
Но то же спокойствие, та же ясность, голос тот же, ни одной морщинки на лбу,
точно она все эти годы пролежала где-нибудь в снегу. А  ей  теперь  двадцать
восемь лет, и трое детей у ней было... Непонятно! Ты, пожалуйста, не  думай,
что я из предубежденья преувеличиваю; напротив, мне эта "неизменность" в ней
вовсе не понравилась.
     Женщина в двадцать восемь лет, жена  и  мать,  не  должна  походить  на
девочку: недаром же она  жила.  Она  очень  приветливо  меня  встретила;  но
Приимкова мой приезд просто обрадовал: этот добряк так и смотрит, как  бы  к
кому привязаться. Дом у них очень уютный и чистый. Вера Николаевна  и  одета
была девочкой: вся в белом, с голубым поясом и тоненькой золотой цепочкой на
шее. Ее дочка очень мила и на нее нисколько не похожа; она  напоминает  свою
бабку. В  гостиной,  над  диваном,  висит  портрет  этой  странной  женщины,
поразительно схожий. Он мне бросился в глаза как только я  вошел.  Казалось,
она строго и внимательно смотрела на меня. Мы уселись, вспомнили про старину
и понемногу разговорились. Я поневоле то  и  дело  взглядывал  на  сумрачный
портрет Ельцовой. Вера Николаевна сидела  прямо  под  ним:  это  ее  любимое
место. Представь мое изумление: Вера Николаевна до  сих  пор  не  прочла  ни
одного романа,  ни  одного  стихотворения  -  елевом,  ни  одного,  как  она
выражается,   выдуманного   сочинения!   Это   непостижимое   равнодушие   к
возвышеннейшим удовольствиям ума меня рассердило. В женщине умной и, сколько
я могу судить, тонко чувствующей это просто непростительно.
     - Что же, - спросил я, - вы положили себе за правило никогда таких книг
не читать?
     - Не пришлось, - отвечала она, - некогда было.
     - Некогда! Я удивляюсь! Хоть  бы  вы,  -  продолжал  я,  обратившись  к
Прилмкову, - приохотили вашу жену.
     - Я с удовольствием... - начал было Приимков, но  Вера  Николаевна  его
перебила.
     - Не притворяйся: ты сам небольшой охотник до стихов.
     - До стихов, точно, - начал он, - я не очень; но романы, например...
     - Да что же вы делаете, чем вы занимаетесь по вечерам? - спросил я, - в
карты играете?
     - Иногда играем, - отвечала она, - да мало ли  есть  чем  заняться?  Мы
тоже читаем: есть хорошие сочинения, кроме стихов.
     - Что вы на стихи так нападаете?
     - Я на них не нападаю: я с детства привыкла не читать  этих  выдуманных
сочинений; матушке так  было  угодно,  а  я  чем  больше  живу,  тем  больше
убеждаюсь в том, что все, что матушка ни делала, все, что она  ни  говорила,
была правда, святая правда.
     - Ну, как вы хотите, а я с вами согласиться не могу: я убежден, что  вы
напрасно лишаете себя самого чистого, самого законного наслаждения. Ведь  вы
не отвергаете музыки, живописи: отчего же вы отвергаете поэзию?
     - Я ее не отвергаю: я до сих пор с ней не познакомилась - вот и все.
     - Так я возьмусь за это! Ведь ваша матушка не на  всю  жизнь  запретила
вам знакомство с произведениями изящной словесности?
     - Нет; как я вышла замуж, матушка сняла с меня всякое  запрещение;  мне
самой в мысля не приходило читать...  как  вы  это  сказали?.,  ну,  словом,
читать романы.
     Я с недоумением слушал Веру Николаевну: я этого не ожидал.
     Она смотрела на меня своим спокойным взором. Птицы так  смотрят,  когда
не боятся.
     - Я вам принесу книгу! -  воскликнул  я.  (У  меня  в  голове  мелькнул
недавно мной прочтенный "Фауст".)
     Вера Николаевна тихонько вздохнула.
     - Это... это не будет Жорж Санд? - спросила она не без робости.
     - А! значит, вы слыхали о ней? Ну, хоть бы она, что же за беда?..  Нет,
я вам принесу другого автора. Ведь вы по-немецки не забыли?
     - Нет, не забыла.
     - Она говорит, как немка, - подхватил Приимков.
     - Ну и прекрасно! Я вам принесу... да  вот  вы  увидите,  какую  я  вам
удивительную вещь принесу.
     - Ну, хорошо, увижу. А теперь пойдемте в сад, а то Наташе на  месте  не
сидится.
     Она надела круглую соломенную шляпу, детскую  шляпу,  точно  такую  же,
какую надела ее дочь, только побольше немного, и мы отправились в сад. Я шел
с ней рядом. На свежем воздухе, в тени высоких лип ее  лицо  мне  показалось
еще милее, особенно когда она слегка  поворачивалась  и  закидывала  голову,
чтоб посмотреть на меня из-под края  шляпки.  Если  бы  не  шедший  за  нами
Приимков, если бы  не  прыгавшая  перед  нами  девочка,  я  бы,  право,  мог
подумать, что мне не тридцать пять лет, а двадцать три года;  что  я  только
собираюсь еще в Берлин, тем более что и сад, в котором мы находились, весьма
походил на сад в имении Ельцовой. Я не удержался и передал  мое  впечатление
Вере Николаевне.
     - Мне все говорят, что я наружно мало изменилась,  -  отвечала  она,  -
впрочем, я и внутренно осталась та же.
     Мы подошли к небольшому китайскому домику.
     - Вот такого домика у нас в Осиповке не было, - сказала она, - но вы не
смотрите, что он так обвалился и полинял: внутри очень хорошо и прохладно.
     Мы вошли в домик. Я оглянулся.
     - Знаете ли что, Вера Николаевна, -  промолвил  я,  -  велите  к  моему
приезду принести сюда стол и несколько стульев. Здесь в самом деле  чудесно.
Я вам здесь прочту... Гетева "Фауста"... вот какую вещь я вам прочту.
     - Да, здесь мух нет, - заметила она простодушно, - а когда вы приедете?
     - Послезавтра.
     - Хорошо, - возразила она, - прикажу. Наташа,  которая  вместе  с  нами
вошла в домик, вдруг вскрикнула и отскочила вся бледная.
     - Что такое? - спросила Вера Николаевна.
     - Ах, мама, - проговорила девочка, указывая в угол пальцем, - посмотри,
какой страшный паук!..
     Вера Николаевна взглянула в угол - большой пестрый паук  тихо  всползал
по стене.
     - Чего же тут бояться? - сказала она, - он не кусается, посмотри.
     И, прежде чем я успел остановить ее, она взяла безобразное насекомое  в
руку, дала ему побегать по ладони и выбросила его вон.
     - Ну, какая же вы храбрая! - воскликнул я.
     - В чем же тут храбрость? Этот паук не из ядовитых.
     - Видно, вы по-прежнему сильны в естественной истории; а  я  бы  его  в
руки не взял.
     - Его нечего бояться, - повторила Вера Николаевна.
     Наташа молча посмотрела на нас обоих и усмехнулась.
     - Как она похожа на вашу матушку! - заметил я.
     - Да, - возразила Вера Николаевна с улыбкой удовольствия,  -  это  меня
очень радует. Дай бог, чтобы она не одним лицом на нее походила!
     Нас позвали обедать, и после обеда я уехал. NB. Обед был очень хорош  и
вкусен - это я в скобках замечаю для тебя, объедало! Завтра я  к  ним  свезу
"Фауста". Боюсь я, как бы мы со стариком Гете не провалились. Опишу тебе все
подробно.
     Ну, а теперь что ты думаешь обо всех "сих происшествиях"? Небось, - что
она произвела на меня сильное впечатление, что я готов влюбиться  и  т.  д.?
Пустяки, брат! Пора и честь знать. Довольно подурачился;  полно!  Не  в  мои
годы начинать жизнь сызнова.  Притом  же  мне  и  прежде  не  такие  женщины
нравились... Впрочем, какие женщины мне нравились!!

                       Я содрогаюсь - сердцу больно -
                       Мне стыдно идолов моих.

     Во всяком случае, я очень рад этому соседству, рад возможности видеться
с умным, простым, светлым существом; а что  будет  дальше,  узнаешь  в  свое
время.
                                                                  Твой П. Б.


ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

                            От того же к тому же

                                                Сельцо М...ое, 20 июня 1850.

     Чтение произошло вчера, милый друг, и как именно, о том следуют пункты.
Прежде всего спешу сказать: успех неожиданный... то есть  "успех"  -  не  то
слово... Ну, слушай. Я приехал к обеду. За столом  нас  было  шестеро:  она,
Приимков, дочка, гувернантка (незначительная белая фигурка),  я  и  какой-то
старый немец, в коротеньком коричневом фраке, чистый, выбритый, потертый,  с
самым смирным и честным лицом,  с  беззубой  улыбкой,  с  запахом  цикорного
кофе... все старые немцы так пахнут. Меня с ним познакомили: это  был  некто
Шиммель, учитель немецкого языка у соседей  Приимкова,  князей  Х...х.  Вера
Николаевна, кажется, благоволит к нему и пригласила  его  присутствовать  на
чтении. Мы обедали поздно и долго не выходили  из-за  стола,  потом  гуляли.
Погода была чудесная. Утром шел дождь и ветер шумел, а к вечеру все  утихло.
Мы вместе с нею вышли на открытую поляну. Прямо над поляной легко  и  высоко
стояло большое розовое облако; как дым, тянулись по  нем  серые  полосы;  на
самом краю его, то показываясь, то исчезая,  дрожала  звездочка,  а  немного
подалее виднелся белый серп месяца на слегка поалевшей лазури. Я указал Вере
Николаевне на это облако.
     - Да, - сказала она, - это прекрасно, но посмотрите-ка сюда.
     Я оглянулся. Закрывая  собою  заходившее  солнце,  вздымалась  огромная
темно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей горы;  ее
верх широким снопом раскидывался по небу; яркой каймой окружал  ее  зловещий
багрянец и в одном месте, на самой середине, пробивал  насквозь  ее  тяжелую
громаду, как бы вырываясь из раскаленного жерла...
     - Быть грозе, - заметил Приимков.
     Но я отдаляюсь от главного. Я в последнем письме  забыл  тебе  сказать,
что, приехав домой от Приимковых, я раскаивался, что назвал именно "Фауста";
для первого раза Шиллер гораздо бы лучше годился,  уж  коли  дело  пошло  на
немцев. Особенно пугали меня первые сцены до знакомства  с  Гретхен;  насчет
Мефистофеля я тоже не был покоен. Но я находился  под  влиянием  "Фауста"  и
ничего другого не мог бы прочесть с охотой. Когда уже  совсем  стемнело,  мы
отправились в китайский домик; его накануне привели в порядок. Прямо  против
двери,  перед  диванчиком,  стоял  круглый  стол,  покрытый  ковром;  кругом
расставлены были кресла и стулья; на столе горела лампа. Я сел на  диванчик,
достал книжку. Вера Николаевна поместилась  на  креслах  несколько  поодаль,
недалеко от двери. За дверью,  среди  тьмы,  выставлялась,  слегка  качаясь,
зеленая ветка акации, освещенная лампой; изредка вливалась в  комнату  струя
ночного  воздуха.  Приимков  сел  близ  меня  у  стола,  немец  возле  него.
Гувернантка осталась с Наташей в доме. Я  произнес  небольшую  вступительную
речь: упомянул о старинной легенде доктора Фауста, о значении Мефистофеля, о
самом Гете и попросил остановить меня, если что покажется непонятным.  Потом
я откашлянулся... Приямков спросил меня, не нужно ли мне воды с  сахаром  и,
по всему можно было заметить, остался очень собой доволен,  что  сделал  мне
этот вопрос. Я отказался. Глубокое молчание воцарялось. Я начал  читать,  не
поднимая глаз; мне было неловко,  сердце  билось,  и  голос  дрожал.  Первое
восклицание сочувствия вырвалось у немца, и в  продолжение  чтения  он  один
нарушал тишину... "Удивительно! возвышенно! - твердил он, изредка прибавляя:
- А вот это глубоко". Приимков,  как  я  мог  заметить,  скучал:  по-немецки
понимал он довольно плохо и сам сознавался, что стихов не любит!.. Вольно  ж
было ему! Я за столом хотел было намекнуть, что чтение  может  обойтись  без
него, да посовестился. Вера Николаевна не шевелилась; раза  два  я  украдкой
взглянул на нее: глаза ее внимательно и прямо были устремлены  на  меня;  ее
лицо мне показалось бледным. После  первой  встречи  Фауста  с  Гретхен  она
отделилась от спинки кресел, сложила  руки  и  в  таком  положении  осталась
неподвижной до конца. Я чувствовал, что Приимкову тошно приходилось,  и  это
меня сперва охлаждало, но понемногу я забыл о нем, разгорячился  и  читал  с
жаром, с увлечением... Я читал для одной Веры Николаевны:  внутренний  голос
говорил мне, что "Фауст" на нее действует.  Когда  я  кончил  (интермеццо  я
пропустил: эта штука по манере принадлежит уже ко второй части; да из  "Ночи
на Брокене" я кое-что выкинул)...  когда  я  кончил,  когда  прозвучало  это
последнее "Генрих!" - немец с умилением  произнес:  "Боже!  как  прекрасно!"
Приимков,  словно  обрадованный  (бедняк!)   вскочил,   вздохнул   и   начал
благодарить меня за доставленное удовольствие... Но  я  не  отвечал  ему:  я
глядел на Веру Николаевну... Я хотел услыхать, что она скажет.  Она  встала,
подошла нерешительными шагами к двери, постояла на пороге и тихонько вышла в
сад. Я бросился за ней вслед. Она успела уже отойти несколько шагов;  платье
ее чуть белело в густой тени.
     - Что же? - крикнул я, - вам не понравилось? Она остановилась.
     - Можете вы оставить мне эту книгу? - раздался ее голос.
     - Я вам ее подарю, Вера Николаевна, если вы желаете иметь ее.
     - Благодарствуйте! - отвечала она и скрылась.
     Приимков и немец подошли ко мне.
     - Как удивительно тепло! - заметил Приимков, - даже душно. Но куда жена
пошла?
     - Кажется, домой, - отвечал я.
     - Я думаю, скоро пора ужинать, - возразил он. - Вы превосходно читаете,
- прибавил он погодя немного.
     - Вере Николаевне, кажется, понравился "Фауст", - проговорил я.
     - Без сомнения! - воскликнул Приимков.
     - О, конечно! - подхватил Шиммель.
     Мы пришли в дом.
     - Где барыня? - спросил Приимков у попавшейся нам навстречу горничной.
     - В спальню пойти изволили.
     Приимков отправился в спальню. Я вышел на террасу  вместе  с  Шиммелем.
Старик поднял глаза к небу.
     - Сколько звезд! - медленно проговорил он, понюхав табаку, - и это  все
миры, - прибавил он и понюхал в другой раз.
     Я не почел за нужное отвечать  ему  и  только  молча  посмотрел  вверх.
Тайное недоумение  тяготило  мою  душу...  Звезды,  мне  казалось,  серьезно
глядели на нас. Минут через пять явился Приимков и позвал  нас  в  столовую.
Скоро пришла и Вера Николаевна. Мы сели.
     - Посмотрите-ка на Верочку, - сказал мне Приимков.
     Я взглянул на нее.
     - Что? ничего не замечаете?
     Я действительно заметил  перемену  в  ее  лице,  но,  не  знаю  почему,
отвечал:
     - Нет, ничего.
     - Глаза у ней красны, - продолжал Пржимков.
     Я промолчал.
     - Вообразите, я пришел к ней наверх и застаю ее: она  плачет.  Этого  с
ней давно не случалось. Я вам  могу  оказать,  когда  она  в  последний  раз
плакала: когда Саша у нас скончалась. Вот что вы наделали с вашим "Фаустом"!
- прибавил он с улыбкой.
     - Стало быть, Вера Николаевна, - начал я, - вы теперь видите, что я был
прав, когда...
     - Я этого не ожидала, - перебила она меня, - но бог еще знает, правы ли
вы. Может быть, оттого матушка и запрещала мне читать  подобные  книги,  что
она знала...
     Вера Николаевна остановилась.
     - Что знала? - повторил я. - Говорите.
     - К чему? Мне и так совестно: о чем это я плакала? Впрочем,  мы  еще  с
вами потолкуем. Я многое не совсем поняла.
     - Отчего же вы меня не ост