казала:
   - Прошу тебя, пойдем.
   Я пошел. За сценой, в дверях стояла Анюта Благово,  тоже  в  шляпке,  с
темною вуалькой. Это была дочь председателя товарищеского суда, служившего в
нашем городе давно, чуть ли не с самого основания окружного  суда.  Так  как
она была высока ростом и хорошо сложена, то  участие  ее  в  живых  картинах
считалось обязательным, и когда она изображала какую-нибудь фею  или  Славу,
то ее лицо горело от стыда; но в спектаклях она не участвовала,  а  заходила
на репетиции только на минуту по какому-нибудь делу,  и  не  шла  в  зал.  И
теперь видно было, что она зашла только на минутку.
   - Мой отец говорил о вас, - сказала  она  сухо,  не  глядя  на  меня  и
краснея. - Должиков обещал вам место на  железной  дороге.  Отправляйтесь  к
нему завтра, он будет дома.
   Я поклонился и поблагодарил за хлопоты.
   - А это вы можете оставить, - оказала она, указав на тетрадку.
   Она и  сестра  подошли  к  Ажогиной  и  минуты  две  шептались  с  нею,
поглядывая на меня. Они советовались о чем-то.
   - В самом деле, - сказала Ажогина тихо, подходя мне и пристально  глядя
в лицо, - в самом деле, если это отвлекает вас от серьезных занятий,  -  она
потянула из моих рук тетрадь, - то вы можете передать  кому-нибудь  другому.
Не беспокойтесь, мой друг, идите себе с богом.
   Я простился с нею и вышел сконфуженный. Спускаясь вниз по  лестнице,  я
видел, как уходили сестра и Анюта Благово; они оживленно говорили о  чем-то,
должно быть о моем поступлении на железную дорогу, и спешили. Сестра  раньше
никогда не бывала на репетициях, и теперь, вероятно, ее  мучила  совесть,  и
она боялась, как бы отец не  узнал,  что  она  без  его  позволения  была  у
Ажогиных.
   Я отправился к Должикову на другой день, в первом часу. Лакей  проводил
меня в очень красивую комнату, которая была у инженера гостиной и  в  то  же
время  рабочим  кабинетом.  Тут  было  все  мягко,  изящно  и   для   такого
непривычного человека, как я, даже странно. Дорогие ковры, громадные кресла,
бронза, картины, золотые и плюшевые рамы; на  фотографиях,  разбросанных  по
стенам, очень красивые женщины, умные, прекрасные лица, свободные  позы;  из
гостиной дверь ведет прямо в сад,  на  балкон,  видна  сирень,  виден  стол,
накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и  дорогою
сигарой, пахнет счастьем, - и все, кажется, так и хочет сказать, что  вот-де
пожил человек, потрудился и достиг, наконец, счастья, возможного  на  земле.
За письменным столом сидела дочь инженера и читала газету.
   - Вы к отцу? -  спросила  она.  -  Он  принимает  душ,  сейчас  придет.
Посидите пока, прошу вас.
   Я сел.
   - Вы ведь, кажется, против нас  живете?  -  спросила  она  опять  после
некоторого молчания.
   - Да.
   - Я от скуки каждый день наблюдаю из окна, уж вы извините, - продолжала
она, глядя в газету, - и часто вижу вас и вашу сестру. У  нее  всегда  такое
доброе, сосредоточенное выражение.
   Вошел Должиков. Он вытирал полотенцем шею.
   - Папа, monsieur Полознев, - сказала дочь.
   - Да, да, мне говорил Благово, - живо обратился он ко мне,  не  подавая
руки. - Но, послушайте, что же я могу вам дать? Какие у меня места? Странные
вы люди, господа! - продолжал он громко и таким тоном, как будто  делал  мне
выговор. - Ходит вас ко мне по двадцать человек в день,  вообразили,  что  у
меня департамент! У меня линия, господа, у меня каторжные работы, мне  нужны
механики, слесаря, землекопы, столяры, колодезники, а  ведь  все  вы  можете
только сидеть и писать, больше ничего! Все вы писатели!
   И от него пахнуло на меня тем же  счастьем,  что  и  от  его  ковров  и
кресел. Полный, здоровый, с красными щеками, с широкою  грудью,  вымытый,  в
ситцевой рубахе и шароварах, точно фарфоровый, игрушечный ямщик. У него была
круглая, курчавая бородка - и ни одного седого волоска, нос с  горбинкой,  а
глаза темные, ясные, невинные.
   - Что вы умеете делать? - продолжал  он.  -  Ничего  вы  не  умеете!  Я
инженер-с, я обеспеченный человек-с, но, прежде чем мне дали дорогу, я долго
тер лямку, я ходил машинистом,  два  года  работал  в  Бельгии  как  простой
смазчик. Посудите сами, любезнейший, какую работу я могу вам предложить?
   - Конечно, это так... - пробормотал я в сильном смущении, не вынося его
ясных, невинных глаз.
   - По крайней мере умеете ли вы управляться с аппаратом?  -  спросил  он
подумав.
   - Да, я служил на телеграфе.
   - Гм... Ну, там посмотрим. Отправляйтесь пока в Дубечню. Там у меня уже
сидит один, но дрянь ужасная.
   - А в чем будут заключаться мои обязанности? - спросил я.
   - Там увидим. Отправляйтесь пока, я распоряжусь. Только, пожалуйста,  у
меня не пьянствовать и не беспокоить меня никакими просьбами. Выгоню.
   Он отошел от меня и даже головой не кивнул.  Я  поклонился  ему  и  его
дочери, читавшей газету, и вышел. На  душе  у  меня  было  тяжело  до  такой
степени, что когда сестра стала спрашивать, как принял меня инженер, то я не
мог выговорить ни одного слова.
   Чтобы идти в Дубечню, я встал рано утром, с восходом солнца.  На  нашей
Большой Дворянской не было ни души, все еще спали, и  шаги  мои  раздавались
одиноко и глухо. Тополи, покрытые росой, наполняли воздух  нежным  ароматом.
Мне было грустно и не хотелось уходить из города. Я любил свой родной город.
Он казался мне таким красивым и теплым! Я любил эту зелень, тихие  солнечные
утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в  этом  городе,  были
мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и не понимал их.
   Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей.
Я знал, что  Кимры  добывают  себе  пропитание  сапогами,  что  Тула  делает
самовары и ружья, что Одесса портовый город, но что такое наш город и что он
делает - я не знал. Большая Дворянская  и  еще  две  улицы  почище  жили  на
готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками  из  казны;  но  чем
жили остальные восемь улиц, которые тянулись параллельно  версты  на  три  и
исчезали за холмом, - это для меня было всегда непостижимою загадкой. И  как
жили эти люди, стыдно сказать! Ни сада, ни театра, ни порядочного  оркестра;
городская и клубная библиотеки посещались  только  евреями-подростками,  так
что журналы и новые  книги  по  месяцам  лежали  неразрезанными;  богатые  и
интеллигентные спали в душных, тесных спальнях,  на  деревянных  кроватях  с
клопами,  детей  держали  в  отвратительно  грязных  помещениях,  называемых
детскими, а слуги, даже  старые  и  почтенные,  спали  в  кухне  на  полу  и
укрывались лохмотьями. В скоромные дни в домах пахло борщом, а в  постные  -
осетриной, жаренной на подсолнечном масле.  Ели  невкусно,  пили  нездоровую
воду. В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили  о
том, что у нас в городе нет хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у
казны двести тысяч на водопровод; очень богатые люди, которых у нас в городе
можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали  в  карты
целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе -
и я не понимал этого; мне казалось, было  бы  проще  взять  и  выложить  эти
двести тысяч из своего кармана.
   Во всем городе я не знал ни одного честного  человека.  Мой  отец  брал
взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его  душевным  качествам;
гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба  к  своим
учителям, и эти брали с них большие деньги;  жена  воинского  начальника  во
время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз  в  церкви
никак не могла подняться с колен, так как была пьяна; во время набора  брали
и врачи, а городовой врач  и  ветеринар  обложили  налогом  мясные  лавки  и
трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими  льготу  по
третьему разряду;  благочинные  брали  с  подчиненных  причтов  и  церковных
старост; в городской, мещанской, во  врачебной  и  во  всех  прочих  управах
каждому  просителю  кричали  вослед:  "Благодарить  надо!"  -  и   проситель
возвращался, чтобы дать 30-40 копеек. А те, которые взяток  не  брали,  как,
например, чины судебного ведомства,  были  надменны,  подавали  два  пальца,
отличались холодностью и узостью суждений, играли много в карты, много пили,
женились на богатых и, несомненно,  имели  на  среду  вредное,  развращающее
влияние. Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из
них были высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали  жизни
и верили, что взятки даются из  уважения  к  душевным  качествам,  и,  выйдя
замуж, скоро старились, опускались  и  безнадежно  тонули  в  тине  пошлого,
мещанского существования.

III

   В нашей местности строилась железная  дорога.  Накануне  праздников  по
городу толпами ходили оборванцы, которых звали "чугункой" и которых боялись.
Нередко приходилось мне видеть, как оборванца с  окровавленною  физиономией,
без шапки, вели в полицию, а сзади,  в  виде  вещественного  доказательства,
несли самовар или недавно вымытое, еще мокрое белье.  "Чугунка"  обыкновенно
толпилась около кабаков и на базарах; она пила, ела,  нехорошо  бранилась  и
каждую мимо проходившую женщину легкого  поведения  провожала  пронзительным
свистом. Наши лавочники, чтобы позабавить эту голодную рвань, поили собак  и
кошек водкой или привязывали  собаке  к  хвосту  жестянку  из-под  керосина,
поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от ужаса;
ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко
за город, в поле, и там выбивалась из сил; и у нас в городе  было  несколько
собак, постоянно дрожавших, с поджатыми хвостами, про которых говорили,  что
они не перенесли такой забавы, сошли с ума.
   Вокзал строился в пяти верстах от города. Говорили, что инженеры за то,
чтобы дорога подходила к самому городу, просили взятку в пятьдесят тысяч,  а
городское управление соглашалось  дать  только  сорок,  разошлись  в  десяти
тысячах, и теперь горожане раскаивались, так  как  предстояло  проводить  до
вокзала шоссе, которое по смете обходилось дороже. По всей  линии  были  уже
положены шпалы и рельсы, и ходили служебные  поезда,  возившие  строительный
материал и рабочих, и  задержка  была  только  за  мостами,  которые  строил
Должиков, да кое-где не были еще готовы станции.
   Дубечня - так называлась наша первая станция - находилась в  семнадцати
верстах от города. Я шел пешком. Ярко зеленели озимь  и  яровые,  охваченные
утренним солнцем. Место было ровное, веселое, и  вдали  ясно  вырисовывались
вокзал, курганы, далекие усадьбы... Как хорошо было тут на  воле!  И  как  я
хотел проникнуться сознанием свободы, хотя бы на одно  это  утро,  чтобы  не
думать о том, что делалось в городе, не думать о  своих  нуждах,  не  хотеть
есть! Ничто так не мешало мне жить, как острое  чувство  голода,  когда  мои
лучшие мысли странно мешались с мыслями о  гречневой  каше,  о  котлетах,  о
жареной рыбе. Вот я стою один в поле и смотрю вверх  на  жаворонка,  который
повис в воздухе на одном месте и залился, точно в  истерике,  а  сам  думаю:
"Хорошо бы теперь поесть хлеба с маслом!" Или вот сажусь у дороги и закрываю
глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму, и  мне
припоминается, как пахнет  горячий  картофель.  При  моем  большом  росте  и
крепком сложении мне приходилось есть вообще мало, и потому главным чувством
моим в течение дня был голод, и  потому,  быть  может,  я  отлично  понимал,
почему такое множество  людей  работает  только  для  куска  хлеба  и  может
говорить только о харчах.
   В Дубечне штукатурили внутри станцию и строили верхний деревянный  этаж
у водокачки. Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили  по,  кучам
щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо  в
лицо. Ни одного дерева. Слабо гудела телеграфная проволока, и на ней кое-где
отдыхали ястреба. Бродя тоже по кучам, не зная, что делать, я вспоминал, как
инженер на мой вопрос, в чем будут заключаться мои обязанности, ответил мне:
"Там увидим". Но что можно было увидеть в этой пустыне?  Штукатуры  говорили
про десятника и про  какого-то  Федота  Васильева,  я  не  понимал,  и  мною
мало-помалу овладела тоска, - тоска физическая, когда чувствуешь свои  руки,
ноги и все свое большое тело и не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
   Походив по крайней мере с два часа, я заметил, что от  станции  куда-то
вправо  от  линии  шли  телеграфные  столбы  и  через   полторы-две   версты
оканчивались у белого каменного забора; рабочие сказали, что там контора, и,
наконец, я сообразил, что мне нужно именно туда.
   Это была очень старая,  давно  заброшенная  усадьба.  Забор  из  белого
ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который
своею глухою стеной выходил в поле, крыша  был  ржавая,  и  на  ней  кое-где
блестели латки из жести.  В  ворота  был  виден  просторный  двор,  поросший
бурьяном, и старый барский дом с жалюзи на окнах и с высокою  крышей,  рыжею
от ржавчины. По сторонам дома,  направо  и  налево,  стояли  два  одинаковых
флигеля; у одного окна были  забиты  досками,  около  другого,  с  открытыми
окнами, висело на веревке белье и ходили телята. Последний телеграфный столб
стоял во дворе, и проволока от него шла к окну того флигеля,  который  своею
глухою стеной выходил в поле. Дверь была отворена,  я  вошел.  За  столом  у
телеграфного станка сидел какой-то господин с темною,  кудрявою  головой,  в
пиджаке из парусинки; он сурово, исподлобья поглядел на меня, но  тотчас  же
улыбнулся и сказал:
   - Здравствуй, маленькая польза!
   Это был Иван Чепраков, мой товарищ по гимназии, которого  исключили  из
второго класса за курение табаку.  Мы  вместе  когда-то,  в  осеннее  время,
ловили щеглов, чижей и дубоносов и продавали их на базаре рано утром,  когда
еще наши родители  спали.  Мы  подстерегали  стайки  перелетных  скворцов  и
стреляли в них мелкою дробью, потом подбирали раненых, и одни у нас  умирали
в страшных мучениях (я до сих пор еще помню, как они ночью стонали у меня  в
клетке), других, которые выздоравливали, мы продавали и нагло  божились  при
этом, что все это одни самцы. Как-то раз  на  базаре  у  меня  остался  один
только скворец, которого я долго предлагал покупателям и, наконец,  сбыл  за
копейку. "Все-таки маленькая польза!" - сказал я себе  утешение,  пряча  эту
копейку, и с того времени  уличные  мальчишки  и  гимназисты  прозвали  меня
маленькою пользой;  да  и  теперь  еще  мальчишки  и  лавочники,  случалось,
дразнили меня так, хотя, кроме меня, уже никто не помнил,  откуда  произошло
это прозвище
   Чепраков был не крепкого сложения:  узкогрудый,  сутулый,  длинноногий.
Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих  -  с  кривыми
каблуками. Он редко мигал глазами  и  имел  стремительное  выражение,  будто
собирался что-то схватить, и все суетился.
   - Да ты постой, - говорил он суетясь. - Да ты послушай!.. О чем,  бишь,
я только что говорил?
   Мы разговорились. Я узнал, что имение, в котором  я  теперь  находился,
еще недавно принадлежало  Чепраковым  и  только  прошлою  осенью  перешло  к
инженеру Должикову, который полагал, что держать деньги  в  земле  выгоднее,
чем в бумагах, и уже купил в наших краях три порядочных имения  с  переводом
долга; мать Чепракова при продаже выговорила себе  право  жить  в  одном  но
боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при конторе.
   - Еще бы ему не покупать! - сказал Чепраков про  инженера.  -  С  одних
подрядчиков дерет сколько! Со всех дерет!
   Потом он повел меня обедать, решив суетливо, что  жить  я  буду  с  ним
вдвоем во флигеле, а столоваться у его матери.
   - Она у меня скряга, - сказал он, - но дорого с тебя не возьмет.
   В маленьких комнатах, где жила его мать, было  очень  тесно;  все  они,
даже сени и передняя,  были  загромождены  мебелью,  которую  после  продажи
имения перенесли сюда из большого дома; и  мебель  была  все  старинная,  из
красного дерева. Госпожа Чепракова, очень полная,  пожилая  дама,  с  косыми
китайскими глазами, сидела у окна в большом кресле и вязала  чулок.  Приняла
она меня церемонно.
   - Это, мамаша, Полознев, - представил меня Чепраков. - Он будет служить
тут.
   - Вы  дворянин?  -  спросила  она  странным,  неприятным  голосом;  мне
показалось, будто у нее в горле клокочет жир.
   - Да, - ответил я.
   - Садитесь.
   Обед был плохой. Подавали только пирог с горьким  творогом  и  молочный
суп. Елена Никифоровна, хозяйка, все время  как-то  странно  подмигивала  то
одним глазом, то другим. Она говорила, ела, но во всей ее  фигуре  было  уже
что-то мертвенное и даже как будто чувствовался запах  трупа.  Жизнь  в  ней
едва теплилась, теплилось и сознание, что  она  -  барыня-помещица,  имевшая
когда-то своих крепостных, что она - генеральша,  которую  прислуга  обязана
величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали  в
ней на мгновение, то она говорила сыну:
   - Жан, ты не так держишь нож!
   Или же  говорила  мне,  тяжело  переводя  дух,  с  жеманством  хозяйки,
желающей занять гостя:
   - А мы, знаете, продали наше имение. Конечно, жаль, привыкли мы тут, но
Должиков обещал сделать Жана начальником станции  Дубечни,  так  что  мы  не
уедем отсюда, будем жить тут на станции, а это  все  равно,  что  в  имении.
Инженер такой добрый! Не находите ли вы, что он очень красив?
   Еще недавно  Чепраковы  жили  богато,  но  после  смерти  генерала  все
изменилось. Елена Никифоровна стала ссориться с соседями, стала судиться, не
доплачивать приказчикам и рабочим; все боялась, как бы ее не ограбили - и  в
какие-нибудь десять лет Дубечня стала неузнаваемою.
   Позади  большого  дома  был  старый  сад,  уже  одичавший,  заглушенный
бурьяном и кустарником. Я прошелся  по  террасе,  еще  крепкой  и  красивой;
сквозь стеклянную дверь видна была комната с паркетным полом,  должно  быть,
гостиная; старинное фортепиано, да на стенах  гравюры  в  широких  рамах  из
красного дерева - и больше ничего. От прежних цветников уцелели одни пионы и
маки, которые поднимали из  травы  свои  белые  и  ярко-красные  головы;  по
дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые  клены  и  вязы,  уже
ощипанные коровами. Было густо, и сад казался непроходимым,  но  это  только
вблизи  дома,  где  еще  стояли  тополи,  сосны  и  старые  липы-сверстницы,
уцелевшие от прежних аллей, а дальше за ними сад расчищали для  сенокоса,  и
тут уже не парило, паутина не лезла в рот  и  глаза,  полувал  ветерок;  чем
дальше вглубь, тем  просторнее,  и  уже  росли  на  просторе  вишни,  сливы,
раскидистые яблони, обезображенные подпорками и  гангреной,  и  груши  такие
высокие, что даже не верилось, что это груши. Эту часть сада арендовали наши
городские торговки, и сторожил ее от воров и скворцов мужик-дурачок,  живший
в шалаше.
   Сад, все больше редея, переходя в  настоящий  луг,  спускался  к  реке,
поросшей зеленым камышом и  ивняком;  около  мельничной  плотины  был  плес,
глубокий и рыбный, сердито шумела небольшая мельница  с  соломенною  крышей,
неистово квакали лягушки. На воде,  гладкой,  как  зеркало,  изредка  ходили
круги, да вздрагивали речные  лилии,  потревоженные  веселою  рыбой.  По  ту
сторону речки находилась деревушка Дубечня.  Тихий,  голубой  плес  манил  к
себе, обещая прохладу и покой. И теперь все это -  и  плес,  и  мельница,  и
уютные берега принадлежали инженеру!
   И вот началась моя новая служба. Я получал телеграммы  и  отправлял  их
дальше, писал разные ведомости, и переписывал начисто требовательные записи,
претензии и рапорты, которые  присылались  к  нам  в  контору  безграмотными
десятниками и мастерами. Но большую часть дня я ничего не делал, а ходил  по
комнате, ожидая телеграмм, или сажал во флигеле мальчика, а сам уходил