за пояс. Показывается другая подвода  -  с  тесом,  потом
третья с бревном, четвертая... и место перед домом мало-помалу запруживается
лошадьми, бревнами, досками.  Мужики  и  бабы  с  окутанными  головами  и  с
подтыканными платьями, озлобленно глядя на наши окна, шумят, требуют,  чтобы
к ним вышла барыня; слышны грубые ругательства. А в стороне стоит Моисей,  и
нам кажется, что он наслаждается нашим позором.
   - Не станем больше возить! - кричат мужики. - Замучились! Пошла бы сама
и возила!
   Маша, бледная, оторопев, думая,  что  сейчас  к  ней  ворвутся  в  дом,
высылает на полведра; после этого шум стихает,  и  длинные  бревна  одно  за
другим ползут обратно со двора.
   Когда я собирался на постройку, жена волновалась и говорила:
   - Мужики злятся. Как бы они тебе не сделали чего-нибудь. Нет, погоди, и
я с тобой поеду.
   Мы уезжали в Куриловку вместе, и там плотники просили  у  нас  на  чай.
Сруб уже был  готов,  пора  уже  было  класть  фундамент,  но  не  приходили
каменщики; происходила задержка,  и  плотники  роптали.  А  когда,  наконец,
пришли каменщики, то оказалось, что нет песку: как-то упустили из виду,  что
он нужен.  Пользуясь  нашим  безвыходным  положением,  мужики  запросили  по
тридцати копеек за воз, хотя от постройки до реки, где брали песок, не  было
и четверти версты, а всех возов понадобилось более пятисот.  Конца  не  было
недоразумениям,    брани    и    попрошайству,    жена    возмущалась,     а
подрядчик-каменщик, Тит Петров, семидесятилетний старик, брал ее за  руку  и
говорил:
   - Гляди ты сюда! Гляди ты сюда! Привези ты мне  только  песку,  пригоню
тебе сразу десять человек, и в два дня будет готово. Гляди ты сюда!
   Но привезли песок, прошло и два, и четыре дня, и  неделя,  а  на  месте
будущего фундамента все еще зияла канава.
   - Этак с ума сойдешь! - волновалась жена. - Что за народ! Что за народ!
   Во время этих  неурядиц  к  нам  приезжал  инженер  Виктор  Иваныч.  Он
привозил с собою кульки с винами и закусками, долго ел и потом ложился спать
на террасе и храпел так, что работники покачивали головами и говорили:
   - Одначе!
   Маша бывала не рада его  приезду,  не  верила  ему  и  в  то  же  время
советовалась с ним; когда он, выспавшись после обеда и вставши  не  в  духе,
дурно отзывался о нашем хозяйстве или выражал сожаление, что купил  Дубечню,
которая принесла  ему  уже  столько  убытков,  то  на  лице  у  бедной  Маши
выражалась тоска; она жаловалась ему, он зевал и говорил, что  мужиков  надо
драть.
   Нашу женитьбу и нашу  жизнь  он  называл  комедией,  говорил,  что  это
каприз, баловство.
   - С нею уже бывало нечто подобное, - рассказывал он мне про Машу. - Она
раз вообразила себя оперною певицей и ушла от маня; я искал ее два месяца и,
любезнейший, на одни телеграммы истратил тысячу рублей.
   Он уже не называл  меня  ни  сектантом,  ни  господином  маляром  и  не
относился с одобрением к моей рабочей жизни, как раньше, а говорил:
   -  Вы  -  странный  человек!  Вы  -  ненормальный  человека   Не   смею
предсказывать, но вы дурно кончите-с!
   А Маша плохо спала по ночам и все думала о чем-то, сидя  у  окна  нашей
спальни. Не было уже смеха за ужином, ни милых гримас. Я  страдал,  и  когда
шел дождь, то каждая капля его врезывалась в мое  сердце,  как  дробь,  и  я
готов был пасть перед Машей на колени и извиняться за погоду. Когда во дворе
шумели мужики, то я  тоже  чувствовал  себя  виноватым.  По  целым  часам  я
просиживал на одном месте, думая только о том,  какой  великолепный  человек
Маша, какой это чудесный человек. Я страстно любил ее, и меня восхищало все,
что она делала, все, что говорила. У нее была склонность к тихим  кабинетным
занятиям, она  любила  читать  подолгу,  изучать  что-нибудь;  она,  знавшая
хозяйство только по книгам, удивляла всех нас своими познаниями,  и  советы,
какие она давала, все пригодились, и ни один из них не  пропал  в  хозяйстве
даром. И при всем том сколько благородства, вкуса и благодушия,  того  самою
благодушия, какое бывает только у прекрасно воспитанных людей!
   Для  этой  женщины  со  здоровым,  положительным   умом   беспорядочная
обстановка с мелкими заботами и дрязгами, в которой  мы  теперь  жили,  была
мучительна; я это видел и сам не мог слать по ночам, голова моя работала,  и
слезы подступали к горлу. Я метался, не зная, что делать.
   Я скакал в город и привозил Маше  книги,  газеты,  конфекты,  цветы,  я
вместе со Степаном ловил рыбу, по целым часам бродя по шею в  холодной  воде
под дождем, чтобы поймать налима и разнообразить наш стол, я униженно просил
мужиков не шуметь, поил их водкой, подкупал, давал  им  разные  обещания.  И
сколько я еще делал глупостей!
   Дожди, наконец,  перестали,  земля  высохла.  Встанешь  утром,  часа  в
четыре, выйдешь в сад, - роса блестит на цветах, шумят птицы и насекомые, на
небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но  воспоминания
о мужиках, о подводах, об инженере! Я  и  Маша  вместе  уезжали  на  беговых
дрожках в поле взглянуть на овес. Она правила, я сидел сзади;  плечи  у  нее
были приподняты, и ветер играл ее волосами.
   - Права держи! - кричала она встречным.
   - Ты похожа на ямщика, - сказал я ей как-то.
   - А может быть! Ведь мой дед, отец инженера,  был  ямщик.  Ты  не  знал
этого? - спросила она, обернувшись ко мне,  и  тотчас  же  представила,  как
кричат и как поют ямщики.
   "И слава богу! - думал я, слушая ее. - Слава богу!"
   И опять воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере...

XIII

   Приехал на велосипеде доктор Благово. Стала часто бывать сестра.  Опять
разговоры о физическом труде, о прогрессе, о  таинственном  иксе,  ожидающем
человечество в отдаленном будущем. Доктор не любил нашего хозяйства,  потому
что оно мешало нам спорить, и  говорил,  что  пахать,  косить,  пасти  телят
недостойно  свободного  человека  и  что  все  эти  грубые  виды  борьбы  за
существование люди со временем возложат на животных  и  на  машины,  а  сами
будут заниматься исключительно научными исследованиями. А сестра все просила
отпустить ее пораньше домой,  и  если  оставалась  до  позднего  вечера  или
ночевать, то волнениям не было конца.
   - Боже мой, какой вы еще ребенок! - говорила с упреком Маша. - Это даже
смешно, наконец.
   - Да, смешно, - соглашалась сестра, - я сознаю, что это смешно; но  что
делать, если я не в силах побороть себя? Мне все  кажется,  что  я  поступаю
дурно.
   Во время сенокоса у меня с непривычки болело все тело; сидя вечером  на
террасе со своими и разговаривая,  я  вдруг  засыпал,  и  надо  мною  громко
смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и
я, как в забытый, видел огни, лица, тарелки, слышал голоса и не понимал  их.
А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или  уходил  на  постройку  и
работал весь день.
   Оставаясь в праздники дома, я замечал, что жена и  сестра  скрывают  от
меня что-то и даже  как  будто  избегают  меня.  Жена  была  нежна  со  мною
по-прежнему, но были у нее какие-то свои мысли, которых она не сообщала мне.
Было несомненно, что раздражение ее против крестьян  росло,  жизнь  для  нее
становилась все тяжелее, а между тем она уже не жаловалась мне.  С  доктором
теперь она говорила охотнее, чем со мною, и я не понимал, отчего это так.
   В нашей губернии был обычай:  во  время  сенокоса  и  уборки  хлеба  по
вечерам на барский двор приходили рабочие и их угощали водкой, даже  молодые
девушки выпивали по стакану. Мы не держались этого; косари и бабы  стояли  у
нас на дворе до позднего вечера, ожидая водки, и потом уходили с  бранью.  А
Маша в это время сурово хмурилась  и  молчала  или  же  говорила  доктору  с
раздражением, вполголоса:
   - Дикари! Печенеги!
   В деревне новичков  встречают  неприветливо,  почти  враждебно,  как  в
школе. Так встретили и нас. В первое время на нас  смотрели,  как  на  людей
глупых и простоватых, которые купили себе имение только потому,  что  некуда
девать денег. Над нами смеялись. В нашем лесу и даже  в  саду  мужики  пасли
свой скот, угоняли к себе в деревню наших коров и лошадей и потом  приходили
требовать за потраву. Приходили целыми обществами к  нам  во  двор  и  шумно
заявляли,  будто  мы,  когда  косили,   захватили   край   какой-нибудь   не
принадлежащей нам Бышеевки или Семенихи; а так как мы  еще  не  знали  точно
границ  нашей  земли,  то  верили  на  слово  и  платили  штраф;  потом   же
оказывалось, что косили  мы  правильно.  В  нашем  лесу  драли  липки.  Один
дубеченский мужик, кулак, торговавший водкой  без  патента,  подкупал  наших
работников и вместе с ними обманывал нас самым предательским образом:  новые
колеса на телегах заменял старыми, брал наши пахотные хомуты и  продавал  их
нам же и т. п. Но обиднее всего было то,  что  происходило  в  Куриловке  на
постройке; там бабы по ночам крали тес, кирпич, изразцы, железо; староста  с
понятыми делал у них обыск, сход штрафовал каждую на два рубля, и потом  эти
штрафные деньги пропивались всем миром.
   Когда Маша узнавала об этом, то с  негодованием  говорила  доктору  или
моей сестре:
   - Какие животные! Это ужас! ужас!
   И я слышал не раз, как она  выражала  сожаление,  что  затеяла  строить
школу.
   - Поймите, - убеждал ее доктор, - поймите,  что  если  вы  строите  эту
школу и вообще делаете добро, то не для мужиков, а во имя культуры,  во  имя
будущего. И чем эти мужики хуже, тем больше поводов строить школу. Поймите!
   В голосе его, однако, слышалась неуверенность, и мне казалось,  что  он
вместе с Машей ненавидел мужиков.
   Маша часто уходила на мельницу и брала с собою сестру, и  обе,  смеясь,
говорили, что они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как
оказалось, был медлителен и неразговорчив только с мужчинами, в  женском  же
обществе держал себя развязно и говорил  без  умолку.  Раз,  придя  на  реку
купаться, я невольно подслушал разговор.  Маша  и  Клеопатра,  обе  в  белых
платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а  Степан  стоял  возле,
заложив руки назад, и говорил:
   - Нешто мужики - люди? Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у
мужика жизнь? Только есть да пить, харчи бы подешевле, да в  трактире  горло
драть без ума; и ни тебе разговоров хороших, ни обращения, ни  формальности,
а так - невежа! И сам в грязи, и жена в грязи, и дети в грязи, в чем был,  о
том и лег, картошку из щей тащит прямо пальцами, квас пьет  с  тараканом,  -
хоть бы подул!
   - Бедность ведь! - вступилась сестра.
   - Какая  бедность!  Оно  точно,  нужда,  да  ведь  нужда  нужде  рознь,
сударыня. Вот ежели человек в остроге сидит, или, скажем,  слепой,  или  без
ног, то это, действительно, не дай бог никому, а ежели он на воле, при своем
уме, глаза и руки у него есть,  сила  есть,  бог  есть,  то  чего  ему  еще?
Баловство, сударыня, невежество, а  не  бедность.  Ежели  вот  вы,  положим,
хорошие господа, по образованию вашему, из  милости  пожелаете  оказать  ему
способие, то он ваши деньги пропьет по своей подлости или,  того  хуже,  сам
откроет питейное заведение  и  на  ваши  деньги  начнет  народ  грабить.  Вы
изволите говорить - бедность. А  разве  богатый  мужик  живет  лучше?  Тоже,
извините, как свинья. Грубиян, горлан,  дубина,  идет  поперек  себя  толще,
морда пухлая, красная - так бы, кажется, размахнулся и ляпнул его,  подлеца.
Вот Ларион дубеченский тоже богатый, а небось лубки в вашем  лесу  дерет  не
хуже бедного; и сам ругатель, и дети ругатели, а как выпьет лишнее,  чкнется
носом в лужу и спит. Все они,  сударыня,  не  стоющие.  Поживешь  с  ними  в
деревне, так словно в аду. Навязла она у меня в  зубах,  деревня-то  эта,  и
благодарю господа, царя небесного, и сыт я, и одет, отслужил в драгунах свой
срок, отходил старостой три года, и вольный я казак теперь: где хочу, там  и
живу. В деревне жить не желаю,  и  никто  не  имеет  права  меня  заставить.
Говорят, жена. Ты, говорят, обязан в избе с женой жить. А почему такое? Я  к
ней не нанимался.
   - Скажите, Степан, вы женились по любви? - спросила Маша.
   - Какая у нас в деревне  любовь?  -  ответил  Степан  и  усмехнулся.  -
Собственно, сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз.  Я  сам
не куриловский, а из Залегоща, а в  Куриловку  меня  потом  в  зятья  взяли.
Значит, родитель не пожелал  делить  нас  промежду  себе  -  нас  всех  пять
братьев, я поклонился и был таков, пошел в чужую деревню, в зятья. А  первая
моя жена померла в молодых летах.
   - Отчего?
   - От глупости. Плачет, бывало, все плачет и плачет без толку, да так  и
зачахла. Какие-то все травки пила, чтобы покрасиветь, да, должно,  повредила
внутренность. А вторая моя жена, куриловская - что в ней? Деревенская  баба,
мужичка, и больше ничего. Когда ее за меня сватали, мне  поманилось:  думаю,
молодая, белая из себя, чисто живут. Мать у ней словно бы хлыстовка и  кофей
пьет, а главное, значит, чисто живут. Стало быть, женился, а на другой  день
сели обедать, приказал я теще ложку подать, а она  подает  ложку  и,  гляжу,
пальцем ее вытерла. Вот тебе на, думаю, хороша у вас чистота. Пожил  с  ними
год и ушел. Мне, может, на городской бы жениться, - продолжал он помолчав. -
Говорят, жена мужу помощница. Для чего мне помощница, я и сам себе помогу, а
ты лучше со мной поговори, да не так, чтобы все те-те-те-те, а обстоятельно,
чувствительно. Без хорошего разговора - что за жизнь!
   Степан вдруг замолчал, и тотчас же послышалось его скучное,  монотонное
"у-лю-лю-лю". Это значило, что он увидел меня.
   Маша бывала часто на  мельнице  и  в  беседах  со  Степаном,  очевидно,
находила удовольствие; Степан так искренно и убежденно бранил мужиков - и ее
тянуло  к  нему.  Когда  она  возвращалась  с  мельницы,   то   всякий   раз
мужик-дурачок, который стерег сад, кричал на нее:
   - Девка Палашка! Здорово, девка Палашка! - И лаял на нее по-собачьи:  -
Гав! гав!
   А она останавливалась и смотрела на него  со  вниманием,  точно  в  лае
этого дурачка находила ответ на свои мысли, и, вероятно,  он  притягивал  ее
так же, как брань Степана. А дома ожидало ее  какое-нибудь  известие,  вроде
того, например, что деревенские гуси потолкли у нас на огороде  капусту  или
что Ларион вожжи украл, и она говорила, пожав плечами, с усмешкой:
   - Что же вы хотите от этих людей!
   Она негодовала, на душе у нее собиралась накипь, а я между тем привыкал
к мужикам, и меня все больше тянуло к ним. В большинстве это  были  нервные,
раздраженные, оскорбленные люди; это были люди с  подавленным  воображением,
невежественные, с бедным, тусклым кругозором, все с одними и теми же мыслями
о серой земле, о серых днях, о черном хлебе, люди, которые хитрили, но,  как
птицы, прятали за дерево только одну голову, - которые не умели считать. Они
не шли к вам на сенокос за двадцать рублей, но шли за полведра  водки,  хотя
за двадцать рублей могли бы купить четыре ведра. В самом деле, были и грязь,
и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем  том,  однако,  чувствовалось,
что жизнь мужицкая в общем держится на каком-то крепком,  здоровом  стержне.
Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы  он
ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему  поближе,  чувствуешь,
что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет,  например,  в  Маше  и  в
докторе, а именно, он верит, что главное на земле - правда  и  что  спасение
его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего  на  свете  он
любит справедливость. Я говорил жене, что она видит пятна на стекле,  но  не
видит  самого  стекла;  в  ответ  она  молчала  или  напевала,  как  Степан:
"у-лю-лю-лю"... Когда эта добрая, умная женщина бледнела от негодования и  с
дрожью в голосе говорила с доктором о пьянстве и обманах, то меня  приводила
в недоумение и поражала ее забывчивость. Как могла она забыть, что ее  отец,
инженер, тоже пил, много пил, и что деньги, на которые была куплена Дубечня,
были приобретены путем целого ряда наглых, бессовестных обманов?  Как  могла
она забыть?

XIV

   И сестра тоже жила своею особою жизнью, которую тщательно  скрывала  от
меня. Она часто  шепталась  с  Машей.  Когда  я  подходил  к  ней,  она  вся
сжималась, и взгляд ее становился виноватым, умоляющим; очевидно, в ее  душе
происходило что-то такое, чего она боялась или стыдилась.  Чтобы  как-нибудь
не встретиться в саду  или  не  остаться  со  мною  вдвоем,  она  все  время
держалась около Маши, и мне приходилось говорить  с  нею  редко,  только  за
обедом.
   Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь с постройки. Уже  начинало
темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила  около  старой,
широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она была в  черном  и
ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя  в  землю,  Упало  с
дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась и прижала руки к вискам.
В это самое время я подошел к ней.
   В порыве нежной  любви,  которая  вдруг  прилила  к  моему  сердцу,  со
слезами, вспоминая почему-то нашу мать, наше детство, я обнял ее за плечи  и
поцеловал.
   - Что с тобою? - спросил я. - Ты страдаешь, я давно  это  вижу.  Скажи,
что с тобою?
   - Мне страшно... - проговорила она дрожа.
   - Что же с тобой? - допытывался я. - Ради бога, будь откровенна!
   - Я буду, буду откровенна, я скажу тебе всю правду. Скрывать от тебя  -
это так тяжело, так мучительно! Мисаил, я люблю... - продолжала она шепотом.
- Я люблю, я люблю... Я счастлива. но почему мне так страшно!
   Послышались шаги, показался между деревьями доктор Благово  в  шелковой
рубахе, в высоких сапогах. Очевидно, здесь около яблони у них было назначено
свидание. Увидев его, она бросилась к нему порывисто, с болезненным  криком,
точно его отнимали у нее:
   - Владимир! Владимир!
   Она прижималась к нему и с жадностью  глядела  ему  в  лицо,  и  только
теперь я заметил, как похудела и побледнела она в последнее время.  Особенно
это было заметно по ее кружевному воротничку, который я давно знал и который
теперь свободнее, чем когда-либо, облегал ее шею, тонкую и  длинную.  Доктор
смутился, но тотчас же оправился и сказал, приглаживая ее волосы:
   - Ну, полно, полно... Зачем так нервничать? Видишь, я приехал.
   Мы молчали, застенчиво поглядывая друг на друга. Потом мы шли втроем, и
я слышал, как доктор говорил мне:
   - Культурная жизнь у нас еще не начиналась. Старики утешают  себя,  что
если теперь нет ничего, то было что-то в сороковых или  шестидесятых  годах;
это - старики, мы же с вами молоды, наших  мозгов  еще  не  тронул  marasmus
senilis, мы не можем утешать себя  такими  иллюзиями.  Начало  Руси  было  в
восемьсот шестьдесят втором году, а начала культурной Руси, я  так  понимаю,
еще не было.
   Но я не вникал в эти соображения.  Как-то  было  страшно,  не  хотелось
верить, что сестра влюблена, что она вот идет и  держит  за  руку  чужого  и
нежно смотрит на него. Моя сестра,  это  нервное,  запуганное,  забитое,  не
свободное существо, любит человека, который уже женат и имеет детей? Чего-то
мне стало жаль, а чего именно, - не знаю; присутствие доктора почему-то было
уже неприятно, и я никак не мог понять, что может выйти из этой их любви.

XV

   Я и Маша ехали в Куриловку на освящение школы.
   - Осень, осень, осень... - тихо говорила Маша,  глядя  по  сторонам.  -
Прошло лето. Птиц нет, и зелены одни только вербы.
   Да, уже прошло лето. Стоят  ясные,  теплые  дни,  но  по  утрам  свежо,
пастухи выходят уже в тулупах, а в нашем саду на астрах роса не  высыхает  в
течение всего дня. Все слышатся жалобные звуки, и не  разберешь,  ставня  ли
это ноет на своих ржавых петлях, или летят журавли - и становится хорошо  на
душе и так хочется жить!
   - Прошло лето... - говорила Маша. - Теперь мы с  тобой  можем  подвести
итоги. Мы много работали, много думали, мы стали лучше от этого, - ч