одной этой чудесной  лестницы
стоит жить; а вы знаете, ради чего  живете,  -  ради  того,  чтобы  одни  не
порабощали других, чтобы художник и тот,  кто  растирает  для  него  краски,
обедали одинаково. Но ведь это мещанская, кухонная, серая сторона  жизни,  и
для нее одной жить - неужели не противно?  Если  одни  насекомые  порабощают
других, то и черт с ними, пусть съедают  друг  друга!  Не  о  них  нам  надо
думать, - ведь они все равно помрут и сгниют, как ни спасайте их от рабства,
- надо думать о  том  великом  иксе,  который  ожидает  все  человечество  в
отдаленном будущем.
   Благово спорил со мною горячо, но в то же время было заметно,  что  его
волнует какая-то посторонняя мысль.
   - Должно быть, ваша сестра не придет, - сказал он, посмотрев на часы. -
Вчера она была у наших и говорила, что  будет  у  вас.  Вы  все  толкуете  -
рабство, рабство... - продолжал он. - Но ведь  это  вопрос  частный,  и  все
такие вопросы решаются человечеством постепенно, само собой.
   Заговорили о постепенности. Я сказал, что вопрос  -  делать  добро  или
зло, каждый решает сам за себя, не дожидаясь, когда человечество подойдет  к
решению этого вопроса путем постепенного развития. К тому же постепенность -
палка о двух концах. Рядом с процессом постепенного развития  идей  гуманных
наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет,  зато
растет капитализм. И в самый разгар освободительных  идей,  так  же  как  во
времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь
само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно  уживается  с
какими угодно веяниями и течениями, потому что  искусство  порабощения  тоже
культивируется постепенно. Мы уже не дерем на конюшне наших  лакеев,  но  мы
придаем рабству утонченные формы, по крайней мере умеем  находить  для  него
оправдание в каждом отдельном случае. У  нас  идеи  -  идеями,  но  если  бы
теперь, в конце XIX века, можно было взвалить  на  рабочих  еще  также  наши
самые неприятные физиологические отправления, то мы  взвалили  бы  и  потом,
конечно, говорили  бы  в  свое  оправдание,  что  если,  мол,  лучшие  люди,
мыслители и  великие  ученые  станут  тратить  свое  золотое  время  на  эти
отправления, то прогрессу может угрожать серьезная опасность.
   Но вот пришла и сестра. Увидев доктора, она засуетилась,  встревожилась
и тотчас же заговорила о том, что ей пора домой, к отцу.
   - Клеопатра Алексеевна, - сказал Благово убедительно, прижимая обе руки
к сердцу, - что станется с нашим батюшкой,  если  вы  проведете  со  мною  и
братом каких-нибудь полчаса?
   Он был простосердечен  и  умел  сообщать  свое  оживление  другим.  Моя
сестра, подумав минуту, рассмеялась и повеселела вдруг, внезапно, как  тогда
на пикнике. Мы пошли в поле  и,  расположившись  на  траве,  продолжали  наш
разговор и смотрели на город, где все окна, обращенные  на  запад,  казались
ярко-золотыми оттого, что заходило солнце.
   После этого, всякий раз  когда  приходила  ко  мне  сестра,  являлся  и
Благово, и оба здоровались с таким видом, как будто встреча их у  меня  была
нечаянной. Сестра слушала, как я и доктор спорили, и в это время выражение у
нее было радостно восторженное, умиленное и пытливое, и  мне  казалось,  что
перед ее глазами открывался мало-помалу  иной  мир,  какого  она  раньше  не
видала даже во сне и какой старалась угадать теперь. Без  доктора  она  была
тиха и грустна, и если теперь иногда плакала, сидя на моей постели,  то  уже
по причинам, о которых не говорила.
   В августе Редька приказал нам собираться на линию.  Дня  за  два  перед
тем, как нас "погнали" за город, ко мне пришел отец. Он сел и не  спеша,  не
глядя на меня,  вытер  свое  красное  лицо,  потом  достал  из  кармана  наш
городской "Вестник" и медленно, с ударением на каждом слове, прочел  о  том,
что  мой  сверстник,  сын  управляющего  конторою  Государственного   банка,
назначен начальником отделения в казенной палате.
   - А теперь взгляни на себя, - сказал он,  складывая  газету,  -  нищий,
оборванец, негодяй! Даже мещане  и  крестьяне  получают  образование,  чтобы
стать  людьми,  а  ты,  Полознев,  имеющий  знатных,  благородных   предков,
стремишься в грязь! Но я пришел сюда не  для  того,  чтобы  разговаривать  с
тобою; на тебя я уже махнул  рукой,  -  продолжал  он  придушенным  голосом,
вставая. - Я пришел затем, чтобы узнать: где твоя сестра, негодяй? Она  ушла
из дому после обеда, и вот уже восьмой  час,  а  ее  нет.  Она  стала  часто
уходить, не говоря мне, она уже менее почтительна, - и я вижу тут твое злое,
подлое влияние. Где она?
   В руках у него был знакомый мне зонтик, и я уже растерялся и вытянулся,
как школьник, ожидая, что отец начнет бить меня, но он заметил  взгляд  мой,
брошенный на зонтик, и, вероятно, это сдержало его.
   - Живи, как хочешь! - сказал он. - Я лишаю тебя моего благословения!
   - Батюшки-светы, - бормотала за дверью  нянька.  -  Бедная,  несчастная
твоя головушка! Ох, чует мое сердце, чует!
   Я работал на линии. Весь август  непрерывно  шли  дожди,  было  сыро  и
холодно; с полей не свозили  хлеба,  и  в  больших  хозяйствах,  где  косили
машинами, пшеница лежала не в  копнах,  а  в  кучах,  и  я  помню,  как  эти
печальные кучи с каждым днем становились все темнее, и  зерно  прорастало  в
них. Работать было трудно: ливень портил все, что мы успевали сделать.  Жить
и спать в станционных зданиях нам не позволялось, и ютились  мы  в  грязных,
сырых землянках, где летом жила "чугунка" и по  ночам  я  не  мог  спать  от
холода и оттого, что по лицу и по рукам ползали мокрицы.  А  когда  работали
около мостов, то по вечерам приходила к нам гурьбой "чугунка" только  затем,
чтобы бить маляров, - для нас это был род спорта. Нас  били,  выкрадывали  у
нас кисти и, чтобы раздразнить нас и вызвать на драку, портили нашу  работу,
например, вымазывали будки зеленою краской.  В  довершение  всех  наших  бед
Редька стал платить крайне неисправно. Все малярные работы на  участке  были
сданы подрядчику, этот сдал другому, и уже этот сдал Редьке, выговорив  себе
процентов двадцать. Работа сама по себе была невыгодна,  а  тут  еще  дожди:
время пропадало даром, мы не работали, а Редька был обязан  платить  ребятам
поденно. Голодные маляры едва не били его,  обзывали  жуликом,  кровопийцей,
Иудой-христопродавцем, а он, бедняга, вздыхал, в отчаянии  воздевал  к  небу
руки и то и дело ходил к госпоже Чепраковой за деньгами.

VII

   Наступила дождливая, грязная, темная осень. Наступила безработица, и  я
дня по три сидел дома без дела или же исполнял разные  не  малярные  работы,
например, таскал землю для черного наката, получая за это по двугривенному в
день. Доктор Благово уехал в Петербург. Сестра не приходила ко  мне.  Редька
лежал у себя дома больной, со дня надень ожидая смерти.
   И настроение было осеннее. Быть может, оттого, что, ставши  рабочим,  я
уже видел нашу городскую жизнь только с ее изнанки, почти  каждый  день  мне
приходилось делать открытии, приводившие меня  просто  в  отчаяние.  Те  мои
сограждане, о которых раньше я не был никакого мнения или которые с  внешней
стороны  представлялись  вполне  порядочными,  теперь   оказывались   людьми
низкими, жестокими,  способными  на  всякую  гадость.  Нас,  простых  людей,
обманывали, обсчитывали, заставляли по целым  часам  дожидаться  в  холодных
сенях или в кухне, нас оскорбляли и обращались с нами крайне грубо. Осенью в
нашем клубе я оклеивал обоями читальню и две комнаты; мне заплатили по  семи
копеек за кусок, но  приказали  расписаться  -  по  двенадцати,  и  когда  я
отказался исполнить это, то благообразный господин в золотых  очках,  должно
быть один из старшин клуба, сказал мне:
   - Если ты, мерзавец, будешь еще много  разговаривать,  то  я  тебе  всю
морду побью.
   И когда лакей шепнул ему,  что  я  сын  архитектора  Полознева,  то  он
сконфузился, покраснел, но тотчас же оправился и сказал:
   - А черт с ним!
   В лавках нам, рабочим, сбывали тухлое мясо, леглую муку и спитой чай; в
церкви нас толкала полиция, в больницах нас обирали фельдшера и сиделки,  и,
если мы по бедности не давали им  взяток,  то  нас  в  отместку  кормили  из
грязной посуды;  на  почте  самый  маленький  чиновник  считал  себя  вправе
обращаться с нами, как с животными, и кричать грубо и нагло:  "Обожди!  Куда
лезешь?" Даже дворовые собаки  -  и  те  относились  к  нам  недружелюбно  и
бросались на нас с какою-то особенною злобой. Но, главное, что больше  всего
поражало  меня  в  моем  новом   положении,   это   совершенное   отсутствие
справедливости, именно то самое, что у народа  определяется  словами:  "Бога
забыли". Редкий день  обходился  без  мошенничества.  Мошенничали  и  купцы,
продававшие нам олифу, и подрядчики, и ребята, и сами заказчики. Само собою,
ни о каких наших правах не могло быть и речи, и свои заработанные деньги  мы
должны были всякий раз выпрашивать как милостыню, стоя у черного крыльца без
шапок.
   Я оклеивал в клубе одну из комнат, смежных с читальней: вечером,  когда
я уже собирался уходить, в эту  комнату  вошла  дочь  инженера  Должикова  с
пачкой книг в руках.
   Я поклонился ей.
   - А, здравствуйте! - сказала она, тотчас же  узнав  меня  и  протягивая
руку. - Очень рада вас видеть.
   Она улыбалась и осматривала с любопытством и с недоумением  мою  блузу,
ведро с клейстером, обои, растянутые на полу; я смутился, и  ей  тоже  стало
неловко.
   - Вы извините, что я на вас смотрю так, -  сказала  она.  -  Мне  много
говорили о вас. Особенно доктор Благово, - он просто  влюблен  в  вас.  И  с
сестрой вашей я уже познакомилась; милая, симпатичная девушка, но я никак не
могла убедить ее, что в вашем опрощении нет ничего  ужасного.  Напротив,  вы
теперь самый интересный человек в городе.
   Она опять поглядела на ведро с клейстером, на обои и продолжала:
   - Я просила доктора  Благово  познакомить  меня  с  вами  поближе,  но,
очевидно, он забыл или не успел. Как бы ни было, мы все-таки знакомы, и если
бы вы пожаловали ко мне  как-нибудь  запросто,  то  я  была  бы  чрезвычайно
обязана. Мне так хочется поговорить!  Я  простой  человек,  -  сказала  она,
протягивая мне руку, - и, надеюсь, у меня вы будете без стеснения. Отца нет,
он в Петербурге.
   Она ушла в читальню, шурша платьем, а я,  придя  домой,  долго  не  мог
уснуть.
   В эту же невеселую осень какая-то  добрая  душа,  очевидно  желая  хотя
немного облегчить мое существование, изредка присылала мне то чаю и лимонов,
те печений, то жареных рябчиков. Карповна говорила, что приносил это  всякий
раз солдат, а от кого - неизвестно; и  солдат  расспрашивал,  здоров  ли  я,
каждый ли день я обедаю и есть ли у  меня  теплое  платье.  Когда  наступили
морозы, мне таким же образом, в мое отсутствие, с солдатом  прислали  мягкий
вязаный шарф, от которого шел нежный, едва уловимый запах духов, и я угадал,
кто была моя добрая фея. От шарфа пахло  ландышами,  любимыми  духами  Анюты
Благово.
   К зиме набралось больше работы, стало веселей. Редька опять ожил, и  мы
вместе  работали  в  кладбищенской  церкви,  где  шпаклевали  иконостас  для
позолоты. Это была работа чистая, покойная и, как говорили наши,  спорая.  В
один день  можно  было  много  сработать,  и  притом  время  бежало  быстро,
незаметно. Ни брани, ни смеха, ни громких разговоров. Само место обязывало к
тишине и благочинию и располагало к тихим, серьезным мыслям.  Погруженные  в
работу, мы стояли или сидели неподвижно, как статуи;  была  тишина  мертвая,
какая подобает кладбищу, так что если падал инструмент или  трещал  огонь  в
лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко - и мы оглядывались.  После
долгой тишины слышалось гуденье, точно летели  пчелы:  это  у  притвора,  не
торопясь, вполголоса, отпевали младенца; или живописец, писавший  на  куполе
голубя и вокруг него звезды, начинал  тихо  посвистывать  и,  спохватившись,
тотчас же умолкал; или Редька, отвечая своим  мыслям,  говорил  со  вздохом:
"Все может быть! Все  может  быть!";  или  над  нашими  головами  раздавался
медленный заунывный звон, и маляры замечали, что это, должно быть,  богатого
покойника несут...
   Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные  вечера
играл на бильярде или ходил в театр на галерею в своей новой триковой  паре,
которую я купил  себе  на  заработанные  деньги.  У  Ажогиных  уже  начались
спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне
содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я
слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но идти к Ажогиным я
не решался.
   За неделю до рождества приехал доктор Благово. И опять мы спорили и  по
вечерам играли на бильярде. Играя, он снимал сюртук и расстегивал  на  груди
рубаху и вообще старался почему-то придать себе вид отчаянного  кутилы.  Пил
он немного, но шумно и ухитрялся оставлять в таком плохом, дешевом трактире,
как "Волга", по двадцати рублей в вечер.
   Опять у меня стала бывать сестра; оба они, увидев  друг  друга,  всякий
раз удивлялись, но по радостному, виноватому лицу ее видно было, что встречи
эти были не случайные. Как-то вечером, когда мы играли на  бильярде,  доктор
сказал мне:
   - Послушайте, отчего вы не бываете у Должиковой?  Вы  не  знаете  Марии
Викторовны, это умница, прелесть, простая, добрая душа.
   Я рассказал ему, как весною принял меня инженер.
   - Пустое! - рассмеялся доктор. - Инженер - сам по себе, а она - сама по
себе. Право, голубчик, не обижайте ее, сходите к ней  как-нибудь.  Например,
давайте сходим к ней завтра вечером. Хотите?
   Он уговорил меня. На другой день вечером, надевши свою  новую  триковую
пару и волнуясь, я отправился к Должиковой. Лакей уже не показался мне таким
надменным и страшным и мебель такою  роскошною,  как  в  то  утро,  когда  я
являлся сюда просителем. Мария Викторовна  ожидала  меня  и  встретила,  как
старого знакомого, и пожала руку крепко, дружески. Она была в сером суконном
платье с широкими рукавами и в прическе, которую у нас в городе год  спустя,
когда она вошла в моду, называли "собачьими ушами".  Волосы  с  висков  были
зачесаны на уши, и от этого лицо у Марии Викторовны стало как будто шире,  и
она показалась мне в этот раз очень похожей на своего отца, у которого  лицо
было широкое, румяное, и в выражении было что-то ямщицкое. Она была  красива
и изящна, но не молода, лет тридцати на вид, хотя  на  самом  деле  ей  было
двадцать пять, не больше.
   - Милый доктор, как я ему благодарна! - говорила  она,  сажая  меня.  -
Если бы не он, то вы не пришли бы то мне. Мне скучно до смерти! Отец уехал и
оставил ценя одну, и я не знаю, что мне делать в этом городе.
   Затем она стала расспрашивать  меня,  где  я  теперь  работаю,  сколько
получаю, где живу.
   - Вы тратите на себя только то, что зарабатываете? - спросила она.
   - Да.
   - Счастливый человек! - вздохнула она. - В жизни все зло, мне  кажется,
от праздности, от скуки, от душевной пустоты, а  все  это  неизбежно,  когда
привыкаешь жить на счет других. Не подумайте, что я  рисуюсь,  искренно  вам
говорю: неинтересно и неприятно быть богатым. Приобретайте друзей богатством
неправедным - так сказано, потому что вообще нет и не может  быть  богатства
праведного.
   Она с серьезным, холодным  выражением  оглядела  мебель,  точно  хотела
сосчитать ее, и продолжала:
   -  Комфорт  и  удобства  обладают  волшебною  силой;  они   мало-помалу
затягивают людей даже с сильною волей. Когда-то отец и  я  жили  небогато  и
просто, а теперь видите  как.  Слыханное  ли  дело,  -  сказала  она,  пожав
плечами, - мы проживаем до двадцати тысяч в год! В провинции!
   - На комфорт и удобства приходится смотреть как  неизбежную  привилегию
капитала и образования, -сказал я, - и мне кажется, что удобства жизни можно
сочетать с каким угодно, даже с самым тяжелым и  грязным  трудом.  Ваш  отец
богат, однако же, как он говорит, ему пришлось побывать и в машинистах  и  в
простых смазчиках.
   Она улыбнулась и с сомнением покачала головой.
   - Папа иногда ест и тюрю с квасом, - сказала она. - Забава, прихоть!
   В это время послышался звонок, и она встала.
   - Образованные и богатые должны работать, как все, - продолжала она,  -
а если комфорт, то одинаково для всех. Никаких привилегий  не  должно  быть.
Ну,  бог  с  нею,  с  философией.  Расскажите  мне  что-нибудь  веселенькое.
Расскажите мне про маляров. Какие они? Смешные ?
   Пришел доктор.  Я  стал  рассказывать  про  маляров,  но  с  непривычки
стеснялся  и  рассказывал,  как  этнограф,  серьезно  и  вяло.  Доктор  тоже
рассказал несколько анекдотов из жизни мастеровых. Он  пошатывался,  плакал,
становился на колени и даже, изображая пьяного, ложился  на  пол.  Это  была
настоящая актерская игра, и Мария Викторовна, глядя  на  него,  хохотала  до
слез. Потом он играл на рояле и пел  своим  приятным  жиденьким  тенором,  а
Мария Викторовна стояла возле и выбирала для него, что петь,  и  поправляла,
когда он ошибался.
   - Я слышал, вы тоже поете? - спросил я.
   - Тоже! - ужаснулся доктор. - Она - чудная певица,  артистка,  а  вы  -
тоже! Эка хватил!
   - Я когда-то занималась серьезно, - ответила она на мой  вопрос,  -  но
теперь бросила.
   Сидя на низкой  скамеечке,  она  рассказывала  нам  про  свою  жизнь  в
Петербурге и изображала в лицах известных певцов, передразнивая их голоса  и
манеру петь; рисовала в альбоме доктора, потом меня, рисовала плохо, но  оба
мы вышли похожи. Она смеялась, шалила, мило гримасничала, и это больше шло к
ней, чем разговоры о богатстве неправедном, и мне казалось, что говорила она
со мною давеча о богатстве и комфорте не серьезно, а подражая  кому-то.  Это
была превосходная комическая актриса. Я мысленно ставил ее  рядом  с  нашими
барышнями, и даже красивая, солидная Анюта Благово не выдерживала  сравнения
с нею; разница была громадная, как моду хорошей  культурной  розой  и  диким
шиповником.
   Мы втроем ужинали. Доктор и  Мария  Викторовна  пили  и  красное  вино,
шампанское и кофе с коньяком; они чокались и  пили  за  дружбу,  за  ум,  за
прогресс, за свободу, и не пьянели, а только раскраснелись и часто  хохотали
без причины, до слез. Чтобы не показаться скучным,  и  я  тоже  пил  красное
вино.
   - Талантливые, богато одаренные натуры, - сказала Должикова,  -  знают,
как им жить, и идут своею дорогой; средние же люди, как я, например,  ничего
не знают и ничего сами не могут; им ничего больше не остается, как подметить
какое-нибудь глубокое общественное течение и плыть, куда оно понесет.
   - Разве можно подметить то, чего нет? - спросил доктор.
   - Нет, потому что мы не видим.
   - Так ли? Общественные течения - это новая литература выдумала. Их  нет
у нас.
   Начался спор.
   - Никаких глубоких общественных течений у нас нет и не было, -  говорил
доктор громко. - Мало ли чего не выдумала новая литература! Она выдумала еще
каких-то интеллигентных тружеников в деревне, а у нас обыщите все деревни  и
найдете разве  только  Неуважай-Корыто  в  пиджаке  или  в  черном  сюртуке,
делающего в слове "еще"  четыре  ошибки.  Культурная  жизнь  у  нас  еще  не
начиналась. Та же дикость, то же сплошное хамство, то же ничтожество, что  и
пятьсот лет назад. Течения, веяния, но ведь  все  это  мелко,  мизерабельно,
притянуто к пошлым, грошовым интересикам - и  неужели  в  них  можно  видеть
что-нибудь  серьезное?  Если  вам  покажется,  что  вы  подметили   глубокое
общественное течение и, следуя за ним, вы посвятите вашу жизнь таким задачам
в современном вкусе, как освобождение насекомых от рабства  или  воздержание
от говяжьих котлет, то  -  поздравляю  вас,  сударыня.  Учиться  нам  нужно,
учиться и учиться, а с глубокими общественными течениями погодим: мы еще  не
доросли до них и, по совести, ничего в них не понимаем.
   - Вы не понимаете, а я