в сад
и гулял, пока мальчик не прибегал сказать, что стучит аппарат.  Обедал  я  у
госпожи Чепраковой. Мясо подавали очень редко, блюда все были молочные, а  в
среду и в пятницу - постные, и в эти дни подавались к столу розовые тарелки,
которые назывались постными. Чепракова постоянно подмигивала -  это  была  у
нее такая привычка, и в ее присутствии мне  всякий  раз  становилось  не  по
себе.
   Так как работы во флигеле не хватало и на одного, то Чепраков ничего не
делал, а только спал или уходил с ружьем на плес стрелять уток.  По  вечерам
он напивался в деревне или на станции, и перед тем, как спать,  смотрелся  в
зеркальце и кричал:
   - Здравствуй, Иван Чепраков!
   Пьяный он был очень бледен и все потирал руки и  смеялся,  точно  ржал:
ги-ги-ги! Из озорства он раздевался донага и бегал по полю голый. Ел  мух  и
говорил, что они кисленькие.

IV

   Как-то после обеда он прибежал во флигель, запыхавшись, и сказал:
   - Ступай, там сестра твоя приехала.
   Я вышел. В  самом  деле,  у  крыльца  большого  дома  стояла  городская
извозчичья линейка. Приехала моя  сестра,  а  с  нею  Анюта  Благово  и  еще
какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был
брат Анюты, доктор.
   - Мы к вам на пикник приехали, - сказал он. - Ничего?
   Сестра и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе  молчали  и
только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится,
и у сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной.  Пошли  в  сад.
Доктор шел впереди всех и говорил восторженно:
   - Вот так воздух! Мать честная, вот так воздух!
   По наружному виду это был еще совсем студент. И говорил,  и  ходил  он,
как студент, и взгляд его серых глаз был такой же живой, простой и открытый,
как у хорошего студента. Рядом  со  своею  высокою  и  красивою  сестрой  он
казался слабым, жидким; и бородка  у  него  была  жидкая,  и  голос  тоже  -
жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный. Он  служил  где-то  в  полку
теперь приехал в отпуск к своим, и говорил, что осенью  поедет  в  Петербург
держать экзамен на доктора медицины. У него уже была своя  семья  -  жена  и
трое детей; женился он рано, когда еще был  на  втором  курсе,  и  теперь  в
городе рассказывали про него, что он несчастлив в семейной жизни  и  уже  не
живет с женой.
   - Который  теперь  час?  -  беспокоилась  сестра.  -  Нам  бы  пораньше
вернуться, папа отпустил меня к брату только до шести часов.
   - Ох, уж ваш папа! - вздохнул доктор.
   Я поставил самовар. На ковре перед террасой большого дома мы пили  чай,
и доктор, стоя на коленях, пил из блюдечка  и  говорил,  что  он  испытывает
блаженство. Потом Чепраков сходил за ключом и отпер стеклянную дверь, и  все
мы вошли в дом. Было здесь сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши
издавали гулкий шум, точно  под  полом  был  подвал.  Доктор,  стоя,  тронул
клавиши фортепиано, и оно ответило  ему  слабо,  дрожащим,  сиплым,  но  еще
стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой-то  романс,  морщась  и
нетерпеливо стуча ногой, когда какой-нибудь  клавиш  оказывался  немым.  Моя
сестра уже не собиралась домой, а в волнении ходила по комнате и говорила:
   - Мне весело! Мне очень, очень весело!
   В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным,  что  у
нее тоже может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел ее  такою
веселою. Она даже похорошела. В профиль она была некрасива, у нее нос и  рот
как-то выдавались вперед и было такое выражение, точно она дула,  но  у  нее
были прекрасные темные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное
выражение доброты и печали, и когда она говорила, то казалась  миловидною  и
даже красивою. Мы оба, я и она, уродились в нашу  мать,  широкие  в  плечах,
сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла,
и в глазах у нее я иногда подмечал выражение, какое бывает у людей,  которые
серьезно больны, но почему-то скрывают это. В ее теперешней  веселости  было
что-то детское, наивное, точно та радость, которую во время  нашего  детства
пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь в душе и
вырвалась на свободу.
   Но когда наступил вечер и подали лошадей, сестра притихла, осунулась  и
села на линейку с таким видом. как будто это была скамья подсудимых.
   Вот они все уехали, шум затих... Я вспомнил, что Анюта Благово  за  все
время не сказала со мною ни одного слова.
   "Удивительная девушка! - подумал я. - Удивительная девушка!"
   Наступил петровский пост, и нас уже каждый  день  кормили  постным.  От
праздности и неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я,
недовольный собою, вялый,  голодный,  слонялся  по  усадьбе  и  только  ждал
подходящего настроения, чтобы уйти.
   Как-то перед вечером, когда у нас во флигеле сидел  Редька,  неожиданно
вошел Должиков, сильно загоревший и серый от пыли.  Он  три  дня  пробыл  на
своем участке и теперь приехал в Дубечню на паровозе, а  к  нам  со  станции
пришел пешком. В ожидании экипажа, который должен был прийти из  города,  он
со своим приказчиком обошел усадьбу, громким голосом давая приказания, потом
целый час сидел у нас во флигеле и писал какие-то письма: при нем на его имя
приходили телеграммы, и он сам выстукивал  ответы.  Мы  трое  стояли  молча,
навытяжку.
   - Какие беспорядки! - сказал он, брезгливо заглядывая  в  ведомость.  -
Через две недели я перевожу контору на станцию и уж не знаю, что мне с  вами
делать, господа.
   - Я стараюсь, ваше высокородие, - проговорил Чепраков.
   - То-то, вижу, как вы стараетесь. Только жалованье умеете  получать,  -
продолжал инженер, глядя на меня. -  Все  надеетесь  на  протекцию,  как  бы
поскорее и полегче faire la carriere. Ну, я не  посмотрю  на  протекцию.  За
меня никто не хлопотал-с. Прежде чем мне дали дорогу,  я  ходил  машинистом,
работал в Бельгии как простой смазчик-с. А ты, Пантелей, что здесь  делаешь?
- спросил он, повернувшись к Редьке. - Пьянствуешь с ними?
   Он всех простых людей почему-то называл Пантелеями, а таких,  как  я  и
Чепраков, презирал и за глаза называл пьяницами, скотами, сволочью. Вообще к
мелким служащим он был жесток и штрафовал и гонял  их  службы  холодно,  без
объяснений.
   Наконец, приехали за ним лошади. Он на прощанье пообещал  уволить  всех
нас через две недели, обозвал приказчика болваном и  затем,  развалившись  в
коляске, покатил в город.
   - Андрей Иваныч, - сказал я Редьке, - возьмите меня к себе в рабочие.
   - Ну, что ж!
   И мы пошли вместе по направлению к  городу.  Когда  станция  и  усадьба
остались далеко за нами, я спросил:
   - Андрей Иваныч, зачем вы давеча приходили в Дубечню?
   - Первое,  ребята  мои  работают  на  линии,  а  второе  -  приходил  к
генеральше проценты платить. Летошний год я у  нее  полсотню  взял  и  плачу
теперь ей по рублю в месяц.
   Маляр остановился и взял меня за пуговицу.
   - Мисаил Алексеич, ангел вы наш, - продолжал он, - я так понимаю, ежели
какой простой человек или господин берет даже самый малый процент,  тот  уже
есть злодей. В таком человеке не может правда существовать.
   Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой  и  изрек
тоном философа:
   - Тля ест траву, ржа -  железо,  а  лжа  -  душу.  Господи,  спаси  нас
грешных!

V

   Редька был непрактичен и  плохо  умел  соображать;  набирал  он  работы
больше, чем мог исполнить, и при расчете тревожился, терялся и потому  почти
всегда бывал в убытке. Он красил, вставлял стекла, оклеивал стены  обоями  и
даже принимал на себя кровельные работы, и я помню, как  он,  бывало,  из-за
ничтожного  заказа  бегал  дня  по  три,  отыскивая  кровельщиков.  Это  был
превосходный мастер, случалось ему иногда зарабатывать до  десяти  рублей  в
день, и если бы не это желание - во что  бы  то  ни  стало  быть  главным  и
называться подрядчиком, то у него, вероятно, водились бы хорошие деньги.
   Сам он получал издельно, а мне и  другим  ребятам  платил  поденно,  от
семидесяти копеек до рубля в день. Пока стояла жаркая  и  сухая  погода,  мы
исполняли  разные  наружные  работы,  главным  образом  красили   крыши.   С
непривычки моим ногам было горячо, точно я ходил  по  раскаленной  плите,  а
когда надевал валенки, то ногам было душно. Но это только на  первых  порах,
потом же я привык, и все пошло как по маслу. Я жил теперь среди  людей,  для
которых труд был обязателен и неизбежен  и  которые  работали,  как  ломовые
лошади, часто не сознавая нравственного значения труда  и  даже  никогда  не
употребляя в разговоре самого слова "труд"; около них и  я  тоже  чувствовал
себя ломовиком, все более проникаясь обязательностью и  неизбежностью  того,
что я делал, и это облегчало мне жизнь, избавляя от всяких сомнений.
   В первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился.
Я мог спать на земле, мог ходить босиком, - а это чрезвычайно  приятно;  мог
стоять в толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на  улице  падала
извозчичья лошадь, то я бежал и помогал поднять ее, не боясь запачкать  свое
платье. А главное, я жил на свой собственный счет и никому не был в тягость!
   Окраска крыш, особенно  с  нашею  олифой  и  краской,  считалась  очень
выгодным делом, и потому этою грубой, скучной  работою  не  брезговали  даже
такие хорошие мастера, как Редька. В коротких  брючках,  с  тощими  лиловыми
ногами, он ходил по крыше, похожий  на  аиста,  и  я  слышал,  как,  работая
кистью, он тяжело вздыхал и говорил:
   - Горе, горе нам, грешным!
   По крыше он ходил так же свободно, как по полу. Несмотря на то, что  он
был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него  была  необыкновенная;  он
так же, как молодые, красил купол и главы церкви без подмостков, только  при
помощи лестниц, и веревки, и было немножко страшно, когда он  тут,  стоя  на
высоте, далеко от земли, выпрямлялся во весь свой рост и изрекал  неизвестно
для кого:
   - Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу!
   Или же, думая о чем-нибудь, отвечал вслух своим мыслям:
   - Все может быть? Все может быть!
   Когда я возвращался с работы домой, то все эти, которые сидели у  ворот
на лавочках, все приказчики, мальчишки и их хозяева пускали мне вслед разные
замечания, насмешливые и злобные, и это на первых  порах  волновало  меня  и
казалось просто чудовищным.
   - Маленькая польза! - слышалось со всех сторон. - Маляр! Охра!
   И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще
так недавно сами были простыми людьми и добывали  себе  кусок  хлеба  черным
трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы
нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец,  -
рыбник, седой старик, загородил мне  дорогу  и  сказал,  глядя  на  меня  со
злобой:
   - Не тебя, дурака, жалко! Отца твоего жалко!
   А мои  знакомые  при  встречах  со  мною  почему-то  конфузились.  Одни
смотрели на меня, как на чудака и шута, другим было жаль меня, третьи же  не
знали, как относиться ко мне, и понять их было трудно. Как-то днем, в  одном
из переулков около нашей Большой Дворянской, я встретил Анюту Благово. Я шел
на работу и нес две длинных кисти и  ведро  с  краской.  Узнав  меня,  Анюта
вспыхнула.
   - Прошу вас не кланяться мне на  улице...  -  проговорила  она  нервно,
сурово, дрожащим голосом, не подавая мне руки,  и  на  глазах  у  нее  вдруг
заблестели слезы. - Если, по-вашему, все это так нужно, то  пусть...  пусть,
но прошу вас, не встречайтесь со мною!
   Я уже жил не на Большой Дворянской, а в предместье  Макарихе,  у  своей
няни Карповны, доброй, но мрачной старушки, которая  всегда  предчувствовала
что-нибудь дурное, боялась всех снов вообще  и  даже  в  пчелах  и  в  осах,
которые залетали к ней в  комнату,  видела  дурные  приметы.  И  то,  что  я
сделался рабочим, по ее мнению, не предвещало ничего хорошего.
   - Пропала твоя головушка! - говорила она печально, покачивая головой. -
Пропала!
   С нею в домике жил ее приемыш Прокофий,  мясник,  громадный,  неуклюжий
малюй лет тридцати, рыжий, с жесткими усами. Встречаясь со мною в сенях,  он
молча и почтительно уступал мне дорогу и если был  пьян,  то  всей  пятерней
делал мне под козырек. По вечерам он ужинал, и  сквозь  дощатую  перегородку
мне слышно было, как он крякал и вздыхал, выпивая рюмку за рюмкой.
   - Мамаша! - звал он вполголоса.
   - Ну? - отзывалась Карповна, любившая без  памяти  своего  приемыша.  -
Что, сынок?
   - Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни буду вас
питать на старости лет в юдоли, а когда  помрете,  на  свой  счет  похороню.
Сказал - и верно.
   Вставал я каждый день, до восхода солнца, ложился рано. Ели мы, маляры,
очень много и спали крепко,  и  только  почему-то  по  ночам  сильно  билось
сердце. С товарищами я не ссорился.  Брань,  отчаянные  клятвы  и  пожелания
вроде  того,  например,  чтобы  лопнули  глаза  или  схватила   холера,   не
прекращались весь день, но тем  не  менее  все-таки  жили  .мы  между  собою
дружно.  Ребята  подозревали  во  мне  религиозного  сектанта  и  добродушно
подшучивали надо мною, говоря, что от меня даже родной отец отказался, и тут
же рассказывали, что сами они редко заглядывают в храм божий и что многие из
них по десяти лет на духу не бывали, и  такое  свое  беспутство  оправдывали
тем, что маляр среди людей все равно, что галка среди птиц.
   Ребята уважали меня и относились ко  мне  с  почтением;  им,  очевидное
нравилось, что я не пью, не курю и веду тихую, степенную  жизнь.  Их  только
неприятно шокировало, что .я не участвую в краже олифы и вместе  с  ними  не
хожу к заказчикам просить на чай. Кража хозяйской  олифы  и  краски  была  у
маляров в обычае и не считалась  кражей,  и  замечательно,  что  даже  такой
справедливый человек, как Редька, уходя с работы, всякий раз уносил с  собою
немножко белил и олифы.  А  просить  на  чай  не  стыдились  даже  почтенные
старики, имевшие в Макарихе собственные дома, и было досадно и стыдно, когда
ребята гурьбой поздравляли  какое-нибудь  ничтожество  с  первоначатием  или
окончанием и, получив от него гривенник, униженно благодарили. С заказчиками
они  держали  себя,  как  лукавые  царедворцы,  и  мне  почти  каждый   день
вспоминался шекспировский Полоний.
   - А, должно быть, дождь будет, - говорил заказчик,  глядя  на  небо.  -
Будет, беспременно будет! - соглашались маляры.
   - Впрочем, облака не дождевые. Пожалуй, не будет дождя.
   - Не будет, ваше высокородие! Верно, не будет.
   Заглазно они  относились  к  заказчикам  вообще  иронически,  и  когда,
например, видели барина, сидящего на балконе с газетой, то замечали:
   - Газету читает, а есть небось нечего.
   Дома у своих я не бывал. Возвращаясь с работы, я часто находил  у  себя
записки, короткие и тревожные, в которых сестра писала мне об  отце:  то  он
был за обедом как-то особенно задумчив и ничего не  ел,  то  пошатнулся,  то
заперся у себя и долго не выходил. Такие известия волновали меня, я  не  мог
спать и, случалось даже, ходил ночь по Большой Дворянской мимо нашего  дома,
вглядываясь в темные окна и стараясь угадать, все ли дома  благополучно.  По
воскресеньям приходила ко мне сестра, но украдкой, будто  не  ко  мне,  а  к
няньке. И если входила ко мне, то очень бледная, с заплаканными  глазами,  и
тотчас же начинала плакать.
   - Наш отец не перенесет этого! - говорила она. - Если, не  дай  бог,  с
ним случится что-нибудь, то тебя всю жизнь будет мучить совесть. Это ужасно,
Мисаил? Именем нашей матери умоляю тебя: исправься!
   - Сестра, дорогая моя, - говорил я, - как исправляться, если я убежден,
что поступаю по совести? Пойми!
   - Я знаю, что по совести, но, может быть, это можно  как-нибудь  иначе,
чтобы никого не огорчать.
   - Ох, батюшки! - вздыхала за дверью старуха. - Пропала твоя  головушка!
Быть беде, родимые мои, быть беде!

VI

   В одно из воскресений ко мне неожиданно явился доктор Благово. Он был в
кителе поверх шелковой рубахи и в высоких лакированных сапогах.
   - А я к вам! - начал он, крепко, по-студенчески, пожимая  мне  руку.  -
Каждый день слышу про вас и все собираюсь к вам потолковать, как  говорится,
по душам. В городе страшная скука, нет ни одной живой души, не с  кем  слово
сказать. Жарко, мать пречистая! - продолжал он, снимая китель и оставаясь  в
одной шелковой рубахе. - Голубчик, позвольте с вами поговорить!
   Мне самому было скучно и  давно  уже  хотелось  отбыть  в  обществе  не
маляров. Я искренно обрадовался ему.
   - Начну с того, - сказал он,  садясь  на  мою  постель,  -  что  я  вам
сочувствую от всей души и глубоко уважаю эту вашу жизнь. Здесь в городе  вас
не понимают, да и некому понимать, так как, сами знаете,  здесь,  за  весьма
малыми исключениями, все гоголевские свиные рыла. Но я тогда же  на  пикнике
сразу угадал вас. Вы  -  благородная  душа,  честный,  возвышенный  человек!
Уважаю вас и считаю за великую  честь  пожать  вашу  руку!  -  продолжал  он
восторженно. - Чтобы изменить так резко круто свою жизнь,  как  сделали  это
вы, нужно было решить сложный душевный процесс, и, чтобы  продолжать  теперь
эту жизнь и постоянно находиться на высоте своих убеждений,  вы  должны  изо
дня в день напряженно работать и умом и сердцем. Теперь,  для  начала  нашей
беседы, скажите, не находите ли вы, что если бы силу воли,  это  напряжение,
всю эту потенцию, вы затратили на что-нибудь другое, например, на то,  чтобы
сделаться  со  временем  великим  ученым  или  художником,  то  ваша   жизнь
захватывала бы шире и глубже и была бы продуктивнее во всех отношениях?
   Мы разговорились, и когда у нас зашла речь о  физическом  труде,  то  я
выразил такую мысль:  нужно,  чтобы  сильные  не  порабощали  слабых,  чтобы
меньшинство не было для большинства паразитом или насосом,  высасывающим  из
него хронически лучшие соки, то есть нужно, чтобы все  без  исключения  -  и
сильные и слабые, богатые и  бедные,  равномерно  участвовали  в  борьбе  за
существование,  каждый  сам  за  себя,  а  в  этом  отношении  нет   лучшего
нивелирующего средства, как физический  труд  в  качестве  общей,  для  всех
обязательной повинности.
   - Стало быть, по-вашему, физическим трудом должны  заниматься  все  без
исключения? - спросил доктор.
   - Да.
   - А не находите ли вы, что  если  все,  в  том  числе  и  лучшие  люди,
мыслители и великие ученые, участвуя в борьбе за существование каждый сам за
себя, станут тратить время на битье щебня  и  окраску  крыш,  то  это  может
угрожать прогрессу серьезною опасностью?
   - В чем же опасность? - спросил я. - Ведь прогресс - в делах  любви,  в
исполнении нравственного закона. Если вы никого не порабощаете, никому не  в
тягость, то какого вам нужно еще прогресса?
   - Но позвольте! - вдруг вспылил Благово, вставая. - Но позвольте!  Если
улитка  в  своей  раковине  занимается   личным   самосовершенствованием   и
ковыряется в нравственном законе, то вы это называете прогрессом?
   - Почему же - ковыряется? - обиделся я. - Если вы не заставляете  своих
ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов,  то  в  жизни,
которая вся построена на рабстве,  разве  это  не  прогресс?  По-моему,  это
прогресс самый настоящий, и пожалуй,  единственно  возможный  и  нужный  для
человека.
   - Пределы общечеловеческого,  мирового  прогресса  в  бесконечности,  и
говорить о каком-то "возможном" прогрессе, ограниченном нашими  нуждами  или
временными воззрениями, это, извините, даже странно.
   - Если пределы прогресса в бесконечности, как вы говорите, то,  значит,
цели его неопределенны, - сказал я. - Жить и не знать определенно, для  чего
живешь?
   - Пусть! Но это "не знать" не так скучно, как ваше "знать".  Я  иду  по
лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду,
не зная определенно, куда иду, но, право, ради