понимаю,  -  сказала  Мария  Викторовна.  -  Вы
сегодня бог знает какой скучный!
   - Наше дело - учиться и учиться, стараться  накоплять  возможно  больше
знаний, потому что серьезные Общественные течения там, где знания, и счастье
будущего человечества только в знании. Пью за науку!
   - Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь  как-нибудь  по-иному,  -
сказала Мария Викторовна, помолчав и подумав, - а та жизнь,  какая  была  до
сих пор, ничего не стоит. Не будем говорить о ней.
   Когда мы вышли от нее, то в соборе било уже два часа.
   - Понравилась? - спросил доктор. - Не правда ли, славная?
   В первый день рождества мы  обедали  у  Марии  Викторовны  и  потом,  в
продолжение всех праздников, ходили к ней почти каждый день. У нее никто  не
бывал, кроме нас, и она была  права,  когда  говорила,  что,  кроме  меня  и
доктора, у нее в городе нет никого  знакомых.  Время  мы  проводили  большею
частью в разговорах; иногда доктор приносил с собою какую-нибудь  книгу  или
журнал и читал нам вслух. В сущности это был  первый  образованный  человек,
какого я встретил в жизни. Не могу судить, много ли он знал, но он постоянно
обнаруживал свои знания, так как хотел, чтобы и другие также знали. Когда он
говорил о чем-нибудь относящемся к медицине, то не походил ни на  одного  из
наших  городских  докторов,   а   производил   какое-то   новое,   особенное
впечатление, и мне казалось, что  если  бы  он  захотел,  то  мог  бы  стать
настоящим ученым. И это, пожалуй, был единственный  человек,  который  в  то
время имел серьезное влияние на меня. Видаясь  с  ним  и  прочитывая  книги,
какие он давал мне, я стал мало-помалу чувствовать  потребность  в  знаниях,
которые одухотворяли бы мой невеселый труд. Мне уже казалось  странным,  что
раньше я не знал, например, что весь мир состоит из шестидесяти простых тел,
не знал, что такое олифа, что такое краски, и как-то мог обходиться без этих
знаний. Знакомство с доктором подняло меня и нравственно. Я часто  спорил  с
ним, и хотя обыкновенно оставался при своем мнении, но все же благодаря  ему
я мало-помалу стал замечать, что для самого меня не все было ясно, и  я  уже
старался выработать в себе возможно определенные убеждения,  чтобы  указания
совести были определенны и не имели бы в себе ничего смутного. Тем не  менее
все-таки этот самый образованный и лучший человек в городе далеко еще не был
совершенством. В его манерах, в привычке всякий разговор сводить на спор,  в
его приятном  теноре  и  даже  в  его  ласковости  было  что-то  грубоватое,
семинарское, и когда он снимал сюртук и оставался в  одной  шелковой  рубахе
или бросал в трактире лакею на чай, то мне казалось всякий раз, что культура
- культурой, а татарин все еще бродит в нем.
   На крещение он опять уехал в Петербург. Он уехал утром, а  после  обеда
пришла ко мне сестра. Не снимая  шубы  и  шапки,  она  сидела  молча,  очень
бледная, и смотрела в одну точку. Ее познабливало, и  видно  было,  что  она
перемогалась.
   - Ты, должно быть, простудилась, - сказал я.
   Глаза у нее наполнились слезами, она встала  и  пошла  к  Карповне,  не
сказав мне ни слова, точно я обидел ее. И немного погодя я слышал,  как  она
говорила тоном горького упрека:
   - Нянька, для чего я жила до сих пор? Для чего? Ты скажи:  разве  я  не
погубила своей молодости? В лучшие годы своей  жизни  только  и  знать,  что
записывать расходы,  разливать  чай,  считать  копейки,  занимать  гостей  и
думать, что выше этого ничего нет на свете! Нянька, пойми,  ведь  и  у  меня
есть человеческие запросы, и  я  хочу  жить,  а  из  меня  сделали  какую-то
ключницу. Ведь это ужасно, ужасно!
   Она швырнула ключи в дверь, и они со звоном упали в моей  комнате.  Это
были ключи от буфета, от кухонного шкапа, от погреба и от чайной шкатулки, -
те самые ключи, которые когда-то еще носила моя мать.
   - Ах, ох, батюшки! - ужасалась старуха. - Святители-угодники!
   Уходя домой, сестра зашла ко мне, чтобы подобрать ключи, и сказала:
   - Ты извини меня. Со мною в последнее время делается что-то странное.

VIII

   Как-то, вернувшись от Марии Викторовны поздно вечером, я застал у  себя
в комнате молодого околоточного в новом мундире; он сидел за моим  столом  и
перелистывал книгу.
   - Наконец-то! - сказал он, вставая и потягиваясь.  -  Я  к  вам  уже  в
третий раз, прихожу. Губернатор приказал, чтобы  вы  пришли  к  нему  завтра
ровно в девять часов утра. Непременно.
   Он  взял  с  меня  подписку,  что  я  в  точности  исполню  приказ  его
превосходительства, и ушел. Это позднее посещение околоточного и неожиданное
приглашение к губернатору подействовали на меня самым угнетающим образом.  У
меня  с  раннего  детства  остался  страх  перед  жандармами,  полицейскими,
судейскими, и теперь меня томило беспокойство, будто  я  в  самом  деле  был
виноват в чем-то. И я никак не мог  уснуть.  Нянька  и  Прокофий  тоже  были
взволнованы и не спали. К тому же еще у няньки болело  ухо,  она  стонала  и
несколько раз принималась плакать от боли. Услышав, что я не сплю,  Прокофий
осторожно вошел ко мне с лампочкой и сел у стола.
   - Вам бы перцовки выпить... - сказал он подумав.  -  В  сей  юдоли  как
выпьешь, оно и ничего. И ежели бы мамаше влить в ухо  перцовки,  то  большая
польза.
   В третьем часу он собрался в бойню за мясом. Я знал,  что  мне  уже  не
уснуть до утра, и, чтобы как-нибудь  скоротать  время  до  девяти  часов,  я
отправился вместе с ним. Мы шли  с  фонарем,  а  его  мальчик  Николка,  лет
тринадцати, с синими пятнами на лице от ознобов, по выражению -  совершенный
разбойник, ехал за нами в санях, хриплым голосом понукая лошадь.
   - Вас у губернатора, должно, наказывать будут, -  говорил  мне  дорогой
Прокофий. - Есть губернаторская  наука,  есть  архимандритская  наука,  есть
офицерская наука, есть докторская наука, и  для  каждого  звания  есть  своя
наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить.
   Бойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только  издали.  Это
были три мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их
стороны ветер, летом в жаркие дни несло удушливою вонью.  Теперь,  войдя  во
двор, в потемках, я не видел сараев;  мне  все  попадались  лошади  и  сани,
пустые и уже нагруженные мясом;  ходили  люди  с  фонарями  и  отвратительно
бранились. Бранились и Прокофий и Николка так же гадко, и  в  воздухе  стоял
непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.
   Пахло трупами и навозом. Таяло, снег уже перемешался с грязью, и мне  в
потемках казалось, что я хожу по лужам крови.
   Набравши полные сани мяса, мы отправились  на  рынок  в  мясную  лавку.
Стало светать. Пошли одна за другою кухарки с корзинами  и  пожилые  дамы  в
салопах. Прокофий с топором в руке,  в  белом  обрызганном  кровью  фартуке,
страшно клялся, крестился на церковь, кричал громко на весь  рынок,  уверяя,
что он отдает мясо по своей  цене  и  даже  себе  в  убыток.  Он  обвешивал,
обсчитывал, кухарки видели это, но, оглушенные его криком, не  протестовали,
а только обзывали его катом. Поднимая и  опуская  свой  страшный  топор,  он
принимал картинные позы и всякий раз со  свирепым  выражением  издавал  звук
"гек!", и я боялся, как бы в самом деле он отрубил  кому-нибудь  голову  или
руку.
   Я  пробыл  в  мясной  лавке  все  утро,  и  когда,  наконец,  пошел   к
губернатору, то от моей шубы пахло мясом и кровью. Душевное состояние у меня
было такое, будто я, по чьему-то приказанию, шел с рогатиной на  медведя.  Я
помню высокую лестницу с полосатым ковром и молодого чиновника во  фраке  со
светлыми пуговицами, который молча, двумя руками,  указал  мне  на  дверь  и
побежал доложить. Я вошел в зал, в  котором  обстановка  была  роскошна,  но
холодна и безвкусна, и особенно  неприятно  резали  глаза  высокие  и  узкие
зеркала в простенках и  ярко-желтые  портьеры  на  окнах;  видно  было,  что
губернаторы менялись, а обстановка оставалась все та  же.  Молодой  чиновник
опять указал мне двумя руками на дверь, и я направился к  большому  зеленому
столу, за которым стоял военный генерал с Владимиром на шее.
   - Господин Полознев, я просил вас явиться, - начал  он,  держа  в  руке
какое-то письмо и раскрывая рот широко и кругло, как буква о, - я просил вас
явиться, чтобы объявить вам следующее. Ваш  уважаемый  батюшка  письменно  и
устно обращался к губернскому предводителю дворянства, прося его вызвать вас
и поставить вам на  вид  все  несоответствие  поведения  вашего  со  званием
дворянина, которое вы имеете честь носить. Его превосходительство  Александр
Павлович, справедливо полагая, что поведение ваше может служить соблазном, и
находя, что тут одного убеждения с  его  стороны  было  бы  недостаточно,  а
необходимо серьезное административное вмешательство, представил  мне  вот  в
этом письме свои соображения относительно вас, которые я разделяю.
   Он  говорил  это  тихо,  почтительно,  стоя  прямо,  точно  я  был  его
начальником, и глядя на меня совсем не строго. Лицо  у  него  было  дряблое,
поношенное, все в морщинах, под глазами отвисали мешки, волоса он красил,  и
вообще по наружности нельзя было определить, сколько ему  лет  -  сорок  или
шестьдесят.
   - Надеюсь, - продолжал он, - что  вы  оцените  деликатность  почтенного
Александра Павловича, который обратился ко  мне  не  официально,  а  частным
образом. Я  также  пригласил  вас  неофициально  и  говорю  с  вами  не  как
губернатор, а как искренний почитатель вашего родителя. Итак,  прошу  вас  -
или изменить ваше поведение и вернуться  к  обязанностям,  приличным  вашему
званию, или же, во избежание соблазна, переселиться в другое место, где  вас
не знают и где вы можете заниматься, чем вам угодно. В противном же случае я
должен буду принять крайние меры.
   Он с полминуты простоял молча, с открытым ртом, глядя на меня.
   - Вы вегетарианец? - спросил он.
   - Нет, ваше превосходительство, я ем мясо.
   Он сел и потянул к себе какую-то бумагу; я поклонился и вышел.
   До обеда уже не стоило идти на работу. Я отправился домой спать, но  не
мог уснуть от неприятного, болезненного чувства, навеянного на меня бойней и
разговором с губернатором,  и,  дождавшись  вечера,  расстроенный,  мрачный,
пошел к Марии Викторовне. Я рассказывал ей о том, как я был у губернатора, а
она смотрела на меня с недоумением, точно  не  верила,  и  вдруг  захохотала
весело, громко, задорно, как умеют хохотать  только  добродушные,  смешливые
люди.
   - Если бы это рассказать в Петербурге! - проговорила она, едва не падая
от смеха и склоняясь к своему столу. - Если бы это рассказать в Петербурге!

IX

   Теперь мы виделись уже часто, раза по два в день. Она почти каждый день
после обеда прижала на кладбище и, поджидая меня, читала надписи на  крестах
и памятниках; иногда входила в церковь, и, стоя возле меня, смотрела, как  я
работаю. Тишина, наивная работа живописцев и позолотчиков,  рассудительность
Редьки, и то, что я наружно  ничем  не  отличался  от  других  мастеровых  и
работал, как они, в одной жилетке и в опорках, и что мне говорили ты  -  это
было ново для нее и трогало ее. Однажды при ней живописец,  писавший  вверху
голубя, крикнул мне:
   - Мисаил, дай-ка мне 6елил!
   Я отнес ему белил, и, когда потом спускался вниз по жидким  подмосткам,
она смотрела на меня, растроганная до слез, и улыбалась.
   - Какой вы милый! - сказала она.
   У меня с детства осталось в памяти,  как  у  одного  из  наших  богачей
вылетел из клетки зеленый попугай, и как  потом  эта  красивая  птица  целый
месяц  бродила  по  городу,  лениво  перелетая  из  сада  в  сад,  одинокая,
бесприютная. И Мария Викторовна напоминала мне эту птицу.
   - Кроме кладбища, мне теперь положительно негде бывать, - говорила  она
мне со смехом. - Город прискучил до отвращения.  У  Ажогиных  читают,  поют,
сюсюкают, я не переношу их в последнее время; ваша сестра - нелюдимка, m-lle
Благово за  что-то  ненавидит  меня,  театра  я  не  люблю.  Куда  прикажете
деваться?
   Когда я бывал у нее, от меня пахло краской и скипидаром, руки мои  были
темны - и ей это нравилось; она хотела также, чтобы  я  приходил  к  ней  не
иначе, как в своем обыкновенном рабочем платье; но в  гостиной,  это  платье
стесняло меня, я конфузился, точно был в мундире, и потому, собираясь к ней,
всякий раз надевал свою новую триковую пару. И это ей не нравилось.
   - А вы, сознайтесь, не вполне еще освоились  с  вашею  новою  ролью,  -
сказала она мне однажды. - Рабочий костюм стесняет вас, вам неловко  в  нем.
Скажите, не  оттого  ли  это,  что  в  вас  нет  уверенности  и  что  вы  не
удовлетворены? Самый род труда, который  вы  избрали,  эта  ваша  малярия  -
неужели она удовлетворяет вас? - спросила она  смеясь.  -  Я  знаю,  окраска
делает предметы  красивее  и  прочнее,  но  ведь  эти  предметы  принадлежат
горожанам, богачам, и в конце концов составляют роскошь. К тому же  вы  сами
не раз говорили, что каждый должен добывать себе хлеб  собственными  руками,
между тем вы добываете деньги, а не хлеб. Почему бы не держаться буквального
смысла ваших слов? Нужно добывать именно хлеб, то есть нужно  пахать,  мять,
косить, молотить или делать что-нибудь  такое,  что  имеет  непосредственное
отношение к сельскому хозяйству, например, пасти коров, копать землю, рубить
избы...
   Она открыла хорошенький шкал, стоявший около ее  письменного  стола,  и
сказала:
   - Все это я вам к тому говорю, что мне хочется  посвятить  вас  в  свою
тайну. Voila! Это моя сельскохозяйственная библиотека. Тут и поле, и огород,
и сад, и скотный двор, и пасека. Я читаю с жадностью и уже изучила в  теории
все до капельки. Моя мечта, моя сладкая греза:  как  только  наступит  март,
уеду в нашу Дубечню. Дивно там, изумительно! Не правда ли? В  первый  год  я
буду приглядываться к делу и привыкать, а  на  другой  год  уже  сама  стану
работать по-настоящему, не щадя, как говорится, живота. Отец обещал подарить
мне Дубечню, и я буду делать в ней все, что захочу.
   Раскрасневшись, волнуясь до слез и смеясь, она мечтала вслух о том, как
она будет жить в Дубечне и какая это будет интересная жизнь. А  я  завидовал
ей. Март был уже близко, дни становились все больше  и  больше,  и  в  яркие
солнечные полдни капало с  крыш  и  пахло  весной;  мне  самому  хотелось  в
деревню.
   И  когда  она  сказала,  что  переедет  жить  в   Дубечню,   мне   живо
представилось, как я останусь в городе один, и я почувствовал, что ревную ее
к шкапу с книгами и к сельскому хозяйству. Я не знал и  не  любил  сельского
хозяйства и хотел было сказать  ей,  что  сельское  хозяйство  есть  рабское
занятие, но вспомнил, что нечто подобное  было  уже  не  раз  говорено  моим
отцом, и промолчал.
   Наступил великий пост. Прибыл из Петербурга инженер  Виктор  Иваныч,  о
существовании которого я  уже  стал  забывать.  Приехал  он  неожиданно,  не
предупредив даже телеграммой.  Когда  пришел  по  обыкновению  вечером,  он,
умытый, подстриженный, помолодевший лет  на  десять,  ходил  по  гостиной  и
что-то рассказывал;  дочь  его,  стоя  на  коленях,  вынимала  из  чемоданов
коробки, флаконы, книги и подавала все это лакею Павлу. Увидав  инженера,  я
невольно сделал шаг назад, а он протянул ко мне обе руки и сказал, улыбаясь,
показывая свои 6елые, крепкие, ямщицкие зубы:
   - Вот и он, вот и он! Очень рад видеть вас, господин  маляр!  Маша  все
рассказала, она тут спела вам целый панегирик. Вполне вас понимаю и одобряю!
- продолжал он, беря меня под руку. - Быть порядочным рабочим куда  умнее  и
честнее, чем изводить казенную бумагу и носить на лбу кокарду. Я сам работал
в Бельгии, вот этими руками, потом ходил два года машинистом...
   Он был в коротком пиджаке и по-домашнему в туфлях, ходил, как подагрик,
слегка переваливаясь и потирая руки. Что-то напевая, он тихо мурлыкал и  все
пожимался от удовольствия,  что,  наконец,  вернулся  домой  и  принял  свой
любимый душ.
   - Спора нет, - говорил он мне за ужином, - спора  нет,  все  вы  милые,
симпатичные  люди,  но  почему-то,  господа,  как  только  вы  беретесь   за
физический труд или начинаете спасать мужика, то  все  это  у  вас  в  конце
концов сводится к сектантству. Разве вы не сектант? Вот вы не  пьете  водки.
Что же это, как не сектантство?
   Чтобы доставить ему удовольствие, я  выпил  водки.  Выпил  и  вина.  Мы
пробовали сыры, колбасы, паштеты, пикули  и  всевозможные  закуски,  которые
привез с собою инженер, и вина, полученные в его отсутствие  из-за  границы.
Вина были превосходны. Почему-то вина и сигары инженер получал из-за границы
беспошлинно; икру и балыки кто-то присылал ему  даром,  за  квартиру  он  не
платил, так как хозяин дома поставлял на линию керосин; и вообще на меня  он
и его дочь производили такое впечатление, будто все лучшее в мире было к  их
услугам и получалось ими совершенно даром.
   Я продолжал бывать у них, но уже не так охотно. Инженер стеснял меня, и
в его присутствии я чувствовал себя  связанным.  Я  не  выносил  его  ясных,
невинных глаз, рассуждения его томили меня,  были  мне  противны;  томило  и
воспоминание о том, что  еще  так  недавно  я  был  подчинен  этому  сытому,
румяному человеку и что он был со мною немилосердно груб.  Правда,  он  брал
меня за талию, ласково хлопал по плечу, одобрял мою жизнь, но я  чувствовал,
что он по-прежнему презирает мое ничтожество и терпит меня  только  в  угоду
своей дочери; и я уже не мог смеяться  и  говорить,  что  хочу,  и  держался
нелюдимом, и все ждал, что, того и гляди, он  обзовет  меня  Пантелеем,  как
своего лакея Павла. Как возмущалась моя провинциальная  мещанская  гордость!
Я, пролетарий, маляр, каждый день хожу  к  людям  богатым,  чуждым  мне,  на
которых весь город смотрит, как на иностранцев, и  каждый  день  пью  у  них
дорогие вина и ем необыкновенное - с этим не хотела  мириться  моя  совесть!
Идя к ним, я угрюмо избегал встречных и глядел  исподлобья,  точно  в  самом
деле был сектантом, а когда уходил от  инженера  домой,  то  стыдился  своей
сытости.
   А главное, я боялся увлечься. Шел ли я по улице, работал ли, говорил ли
с ребятами, я все время думал только  о  том,  как  вечером  пойду  к  Марии
Викторовне, и воображал себе ее голос, смех, походку.  Собираясь  к  ней,  я
всякий раз долго стоял  у  няньки  перед  кривым  зеркалом,  завязывая  себе
галстук, моя триковая пара казалась мне отвратительною, и я страдал и  в  то
же время презирал себя за то, что я так мелочен. Когда она  кричала  мне  из
другой комнаты, что она не одета, и просила подождать,  я  слышал,  как  она
одевалась; это волновало меня, я чувствовал, будто подо мною опускается пол.
А когда я видел на улице, хотя бы  издали,  женскую  фигуру,  то  непременно
сравнивал; мне казалось тогда, что все наши  женщины  и  девушки  вульгарны,
нелепо одеты, не умеют держать себя;  и  эти  сравнения  возбуждали  во  мне
чувство гордости: Мария Викторовна лучше всех! А по ночам я видел ее и  себя
во сне.
   Как-то за ужином мы .вместе с инженером съели целого омара. Возвращаясь
потом домой,  я  вспомнил,  что  инженер  за  ужином  два  раза  сказал  мне
"любезнейший", и я рассудил, что в этом  доме  ласкают  меня,  как  большого
несчастного пса, отбившегося от своего  хозяина,  что  мною  забавляются  и,
когда я надоем, меня прогонят, как пса. Мне стало стыдно и больно, больно до
слез, точно меня оскорбили, и я, глядя на небо, дал  клятву  положить  всему
этому конец.
   На другой день я не пошел к  Должиковым.  Поздно  вечером,  когда  было
совсем темно и лил дождь, я прошелся по Большой Дворянской, глядя на окна. У
Ажогиных уже спали, и только в одном из крайних окон светился огонь;  это  у
себя в комнате старуха Ажогина вышивала  при  трех  свечах,  воображая,  что
борется с  предрассудками.  У  наших  было  темно,  а  в  доме  напротив,  у
Должиковых, окна светились, но ничего нельзя было раз