дело, Тория призвала к себе  няньку  и  тоном,  которому
позавидовал бы и ледяной торос, велела ей убираться.
     Пожилая женщина расплакалась:
     - Небо... Госпожа моя... Столько лет... уже она... как  родная...  Не
знаю, в чем провинился этот несчастный мальчик... Но девочка-то ни  в  чем
не виновата, госпожа моя... Я знаю... Не щенок же он - человек...  За  что
же, госпожа...
     Тория молчала. Впервые за много  дней  она  увидела  себя  -  и  свои
поступки - чужими, хоть и  верными  и  преданными  глазами.  Бесчеловечная
мать...
     Криво улыбнувшись, она отменила приказ. Повернулась и ушла к  себе  -
прямая, как мачта. Ей мерещилось, что она разносчица  с  площади,  что  на
макушке у нее лежит ноша, которую нельзя уронить или  расплескать;  нельзя
даже повернуть голову - а ноша давит, норовит вдавить в пол,  оставить  на
ковре бесформенное мокрое пятно...
     Ночью ей показалось, что она вспомнила.
     На крик прибежала Далла  -  перепуганная,  в  смятой  сорочке.  Тория
стояла посреди комнаты, в судорожно стиснутом кулаке  вздрагивала  горящая
свечка, и расплавленный воск капал на побелевшие от усилия пальцы.
     ...Его руки были без костей. Мягкие и прохладные, будто тесто,  белые
холеные ладони. Этими руками он тащил ее по изощренному  лабиринту  пытки;
она  не  знала,   что   коснется   ее   тела   в   следующую   секунду   -
ободряюще-ласковая ладонь или  раскаленный  докрасна,  дымящийся  стальной
прут.
     В его глазах стояло наслаждение. Руки...
     ...Нет, он не касался ее. Все допросы подряд он просиживал в  высоком
кресле с удобными подлокотниками, и только один раз, отослав палача...
     Тория захлебывалась водой из поднесенной Даллой чашки. Он не  отсылал
палача... Он...
     Память взбеленилась. Исступленная память не желала допускать разум за
эту проклятую дверь; Фагирра мертв, кричала память - и была права.
     Грохот  инструментов  в  железном  тазу.  Бескостные  ладони  на   ее
бедрах...
     Отчаянно завопила Далла. Чашка покатилась по полу, расплескивая воду;
на глазах горничной госпожа Тория Солль побледнела как мертвец и  лишилась
сознания.


     Бродячий театр - не иголка, в городе ему не  потеряться.  На  площади
перед рынком играют южане и только  южане  -  кто,  стало  быть,  поставил
подмостки посреди торгового квартала?
     А о том, что на просторном дворе гостиницы  "Соломенный  щит"  играют
лицедеи, твердили все зеваки на три  квартала  окрест;  за  полквартала  я
услышала жалобы прекрасной Розы, грустящей о безвременно погибшем Оллале.
     Вокруг повозок стояла толпа; зрители переминались  с  ноги  на  ногу,
поплевывали  семечки,   кто-то   уходил   равнодушно,   кто-то   подходил,
любопытствуя - а Флобастер в красной накидке палача  уже  показывал  толпе
отрубленную голову Бариана...
     Я замедлила шаг. Нечто в груди моей странно и болезненно  сжалось,  и
только теперь я поняла с удивлением, до чего он мне дорог, этот выдуманный
мир на деревянном помосте, этот неуклюжий и смешной  мирок,  в  котором  я
жила, как орех в скорлупе, до самой встречи с Луаром...
     И я ужаснулась, осознав, как далеко пребывала все эти несколько дней.
Так долго. Почти неделю без спектаклей - любая рыба, извлеченная из  воды,
уже сдохла бы. А я вот стою, проталкиваю комок обратно в горло и  ловлю  в
прорезях красной маски глаза Флобастера...
     Никто не сказал мне ни слова - будто так и надо.
     Молча забравшись в свою повозку,  я  переоделась,  напялив  накладной
бюст, и вовсю нарумянила щеки. Флобастер, следивший  за  мной  глазами  на
затылке, дал Мухе знак - тот объявил "Фарс о рогатом муже".
     У  меня  стало  легче  на  душе.  Почти  совсем  легко  -  будто  все
по-прежнему, нет на свете никакого Луара-сына-Фагирры и  никогда  не  было
ледяной ночи под ледяными взглядами...
     Пристанищем  труппе  служил  теперь  "Соломенный   щит".   Пересчитав
заработанные деньги, Флобастер довольно крякнул.
     Я долго колебалась - нужно было подойти к  нему  и  сообщить,  что  я
снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра,  и  послезавтра...
Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же,  когда  все  вроде  бы
уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный  шаг  следует
десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить...
     Разумная мысль, вот только я не могла подарить  судьбе  ни  ночи.  Ни
часа. Ни секунды. Он уедет - а ведь он твердо решил уехать! -  и  тогда  у
меня останется сколько угодно времени, чтобы плакать и вспоминать...
     Мои колебания разрешились легко и просто. Флобастер  подошел  ко  мне
первый и позвал поужинать в соседнем трактире.
     Внутри меня сделалось холодно - слишком не вязался этот ужин со  всей
историей наших отношений. Я предпочла бы, чтобы он походя крутанул меня за
ухо и пригрозил кнутом; однако делать было нечего, и я покорно кивнула.
     Вечерело; размокшая за  день  мостовая  подернулась  коркой  опасного
ледка, и я не посмела отвергнуть предложенную руку.  Локоть  Флобастера  в
плотном рукаве казался вдвое мощнее Луарового; счастливо избежав  падения,
мы добрались до ближайшего пристойного кабачка и  в  молчании  уселись  за
свободный столик.
     Нижняя губа Флобастера топорщилась, как крахмальная бельевая  складка
- это  означало,  что  он  решителен  и  внутренне  собран.  Я  попыталась
припомнить, когда в последний раз мы сидели с ним вот так, нос к носу -  и
не припомнила.
     Служанка принесла горячее мясо в горшочках и баклажку  кислого  вина;
Флобастер кивнул мне и с урчаньем принялся  за  трапезу.  Мне  на  секунду
захотелось поверить, что вот  мы  поедим,  вытрем  губы  и  так  же  молча
вернемся обратно; конечно, это была глупая  мысль.  Флобастер  никогда  не
отступает перед задуманным - а сегодня он задумал  нечто  большее,  нежели
просто сожрать свою порцию в моем почтительном присутствии.
     И, конечно, я не ошиблась.
     Он обождал, пока я закончу обгладывать доставшееся мне ребрышко (дело
делом, а есть мне хотелось ужасно). Помолчал еще, хлебнул вина. Сморщился.
Я терпеливо молчала.
     Наконец, он сдвинул брови и еще дальше выпятил нижнюю губу:
     - Ты... Ведь не дура, Танталь.
     Я молча согласилась.
     Начало не  понравилось  ему  самому.  Он  снова  поморщился,  как  от
кислого:
     - Поэтому... я удивился. Что тебе в этом родовитом щенке?
     Я поперхнулась вином.
     Своей огромной пятерней он  поймал  мою  беззащитную  руку  и  крепко
прижал к столу:
     - Ты ведь не дура... была до сих пор. Ты ведь тогда, помнишь, клялась
мне по малолетству, что и замуж не выйдешь, и ерунды всякой не будет... Ну
я, положим, уже тогда понимал, что клятвы забудутся, как  время  придет...
Ладно, Танталь. Можешь не верить, но я бы тебя  с  чистой  душой  отпустил
бы... Если б видел, что...  понимаешь.  Что  это  по-человечески...  -  он
перевел дух.  Наклонился  ближе,  прожигая  меня  маленькими  пристальными
глазами:
     - Вот только то, что сейчас... Дурь это, Танталь.  Глупость.  Угар...
Не путайся с ним. Не знаю, почему - но только ничего, кроме  горя...  этот
парень... ты нужна мне в труппе!! - он вдруг разъярился,  может  быть,  от
того, что не находил подходящих слов. Выпустил мою руку;  сурово  вперился
исподлобья: - Ты нужна...
     Залпом  осушил  свой  стакан.  С  грохотом  поставил  его  на   стол.
Отвернулся.
     Я  молча  смотрела,  как  сползают  по  стенкам  опустевшего  стакана
одинокие кислые капельки.
     С Флобастером трудно. У него собачий нюх. Вот только объяснить ничего
мне, наверное,  не  удастся;  почуял-то  он  мгновенно,  но  вот  понимает
по-своему.
     - А я буду в труппе, - сказала я без  выражения.  -  Не  собираюсь...
Никуда...
     Он снова подался вперед:
     -  Послушай...  Будешь-не  будешь...  Без  тебя  не  пропадем.  Ты  -
пропадешь.
     Я не выдержала и фыркнула. Не то чтобы презрительно - но  он  тут  же
налился кровью:
     - Соплячка... Ты... Да помнишь...
     Он собирался меня попрекнуть. Хотел напомнить,  из  какой  дыры  меня
вытащил и что впоследствии для меня сделал. Я  всем  ему  обязана,  и  это
правда, тут не поспоришь, тут нечего возразить. Он хотел пристыдить  меня,
ткнуть носом, размазать по столу - но осекся.  Замолчал;  налил  себе  еще
вина и снова залпом выпил.
     Уж лучше бы он стыдил и попрекал. Это его  благородство  лишило  меня
сил сопротивляться.
     - Я люблю его, - пропищала я чуть слышно.
     Он возвел глаза к небу, вернее, к потолку.  Для  него  "любовь"  была
всего лишь сюжетом трагедии... да и фарса тоже. И я его  понимала,  потому
что  всю  сознательную  жизнь  преспокойно  прожила  с  таким   же   точно
убеждением.
     - Ты же не дура, - сказал он на этот раз почти нежно.
     - Я люблю его, - повторила я упрямо.
     В глубине его глаз вспыхнули белые злые огонечки.
     А ведь он ревнует, подумала я с удивлением. Он  предъявляет  на  меня
права - тот, кто всегда был для  меня  единственным  мужчиной,  облаченным
властью. Он не злоупотреблял ею - но он ею обладал, он и  мною  обладал  -
хозяин... Он же отец. Он же и любовник. Есть-таки основания для ревности.
     Он понял ход моих мыслей. Беззвучно ругнулся; отвернулся к стене:
     - Ты... Зря. Я хочу, как лучше.
     - И что мне делать? - спросила я устало.
     - Не-делать, - он вздохнул. - Не ходи к нему. Хватит.
     - Не могу, - сказала я виновато. И тут же  подскочила  -  он  грохнул
кулаком по столу:
     - Дура! Таки дура, как все...
     Я втянула голову в плечи:
     - Он... скоро уедет. Я...
     - Как знаешь, - бросил он  сухо.  Встал  и  вышел,  расплатившись  по
дороге со служанкой.
     Я проводила его взглядом. Широкая дверь закрылась за широкой  спиной,
и смотреть оказалось не на кого  -  но  я  все  смотрела,  пока  сзади  не
кашлянули деликатно:
     - Любезная Танталь...
     Я обернулась. Рядом стоял длинный, как зимняя ночь,  черноволосый,  с
сизым  подбородком  Хаар   -   так   его   звали,   заправилу   в   труппе
конкурентов-южан.
     От неожиданности я лишилась дара речи. Хаар  смотрел  неотрывно,  как
змея; служанка споро приняла со стола  пустую  посуду.  Предводитель  южан
присел, изящно забросив ногу на ногу.
     Он  был  не  стар  -  пожалуй,  даже  молод;  из-под  ворота   куртки
пробивались щегольские кружева рубашки, а на пальце посверкивало сдвоенное
золотое кольцо - у них, на юге, это символ богатства.
     - Поссорились? - ласково спросил Хаар. Его  большой  рот,  натянутый,
как веревка, чуть-чуть приподнял чувственные уголки. - С чего бы это?
     Он даже не считал нужным  соврать  что-нибудь,  дабы  объяснить  свою
нескромность; мне захотелось тут же и ляпнуть  ему  промеж  глаз:  тебе-то
какое дело? Следил?
     - Сколько он тебе платит, любезная? - длинный Хаар  явно  предпочитал
короткие разговоры. - Маленькая  бедная  труппа  -  не  лучшее  место  для
расцветающего таланта, верно? Это все равно, что юный  цветок  засушить  в
склянке с песком... А кругом ведь полно плодородной почвы.
     Какие пышные цветистые обороты, подумала я и твердо решила сорвать на
Хааре накопившуюся злость.
     Будто прочитав мои мысли, он примирительно кивнул:
     - Впрочем... Не сочти за обиду. Мне нету дела  до  ваших  расчетов...
Знай только, что я не глядя наброшу пяток монет серебром. Стоит лишь  тебе
захотеть. Ну, не захочешь - дело твое...
     И, разом отбросив сдержанность, он вдруг белозубо усмехнулся:
     - Где меня искать, ты помнишь, наверное?
     Он ушел, изящно поклонившись; я тупо смотрела  в  закрывшуюся  дверь,
сбитая с толку, злая, растерянная - и  польщенная  тем  не  менее.  Важный
человек Хаар. Важный и знаменитый. Снизошел-таки. Приятно.


     Каварренское кладбище знаменито было старинной традицией - почти  все
памятники изображали усталых птиц, присевших на надгробие.
     Эгерт постоял у могил отца и матери. Надгробие старого Солля увенчано
было мощным, чуть сгорбленным под тяжестью лет орлом, а  над  могилой  его
жены опустил голову измученный аист. Эгерт долго стряхивал снег с каменных
плит, с крыльев, с холодных мраморных спин.
     Кладбище  молчало  под  тонкой  простыней  снега;  Эгерт  возвращался
кругами, по многу раз проходя мимо поникших каменных голубей,  съежившихся
ласточек и той маленькой безвестной пичуги, что сидела, склонив голову над
гранитными буквами - "Снова полечу"...
     Раньше могила без памятника была на краю кладбища, в стороне.  Теперь
ее со всех сторон окружали соседи - но изваяния здесь так и не  поставили,
и пустая гладкая плита со всех сторон окружена была жухлой травой,  желтые
сухие космы торчали из-под снега.
     Эгерт остановился. Надпись на камне  невозможно  было  прочитать,  не
счистив снежной корки - но Эгерт прекрасно  помнил,  что  здесь  написано.
Нетрудно запомнить имя безвинно убитого тобой человека.
     "Динар Дарран" - написано на камне. Его звали Динар, он  был  женихом
юной Тории. Эгерт Солль убил его на дуэли - а потом жестоко  искупил  этот
грех; Динар, может  быть,  простил  своего  убийцу  и  разрешил  ему  быть
счастливым с Торией.
     Гибель Динара - вечная Эгертова  вина;  а  вот  гибель  Фагирры  была
единственно возможной и праведной. Об этом убийстве он не жалел ни секунды
- но Фагирра не простил, конечно. Дотянулся.
     Над плитой взметнулась сухая серая поземка...


     ...Маленький белесый смерч. Сухо зашелестела жухлая трава.
     Луар стоял, привалившись спиной к стволу. Сторож ни за  какие  деньги
не желал ухаживать за могилой - Луар сам очистил  от  прошлогодней  листвы
чуть заметный неогороженный холмик.
     Ему было страшно сюда приходить. А не приходить он не мог; тем  более
сегодня - перед уходом...
     Он не хотел уходить. Он боялся идти. Он знал, что в  конце  пути  его
уже ждут - и не желал этой встречи. Ему, в конце концов,  вовсе  не  нужен
старый, из детских воспоминаний медальон...
     Необходим. Как воздух. Как свет.
     Так пьяница спешит  в  трактир  посреди  метели,  рискуя  остаться  в
сугробе. Так влюбленный, ведомый вожделением, лезет в спальню по  карнизу,
не боясь свернуть себе шею. Луар цеплялся за каждый новый день, откладывая
путешествие на послезавтра - но сила,  гнавшая  его  за  медальоном,  была
стократ сильнее страха.


     Мы лежали в душной темноте, разомлевшие и счастливые, как два  сытых,
раскаленных солнцем удава. Где-то  в  углу  деликатно  поскребывала  мышь;
сквозь щель полога пробивался тусклый отсвет прогоревшего камина.  Красная
искорка отражалась в открытом Луаровом глазу - второго глаза я не  видела.
В этот момент  Луарово  лицо  на  подушке  представлялось  мне  живописной
местностью, страной с долинами и  горным  пиком,  с  холмами  и  бессонным
круглым озером. А красный свет  камина  заменял  в  этой  стране  закатное
солнце... Наверное, подобные мысли  являются  в  бедную  голову  только  в
преддверии сна.
     Он чуть пошевелился  -  я  увидела,  что  единственный  видимый  глаз
смотрит на меня:
     - Будешь спать?
     - Нет, - отозвалась я  шепотом.  Мне  не  хотелось,  чтобы  на  смену
блаженной красной темноте пришло обыкновенное серое утро.
     Он осторожно привлек меня к себе:
     - Послушай... Давным-давно на белом свете жил колдун... маг.  Он  был
силен и умел заглядывать в будущее... За это его звали Прорицателем.
     Я чуть улыбнулась. "Одна женщина умела стирать  белье...  За  это  ее
прозвали прачкой".
     - Не смейся, - сказал он обиженно. Я примирительно прижалась  к  нему
щекой; он вздохнул и продолжал - чуть напевно,  как  принято  рассказывать
сказки:
     - Ну  вот...  Этот  человек  обладал  драгоценной  вещью  -  Амулетом
Прорицателя... Это такой  медальон  с  прорезью,  и  Прорицатель...  видел
недоступное. Он был могущественным  и  жил  долго...  Но  в  конце  концов
все-таки умер. А медальон, то есть  Амулет,  передал  своему  преемнику...
который тоже был магом и тоже стал прорицателем. И с  тех  пор  его  -  не
преемника, а того, старого - стали звать Первым Прорицателем... И так было
долго. Прорицатель умирал - Амулет сам находил себе нового хозяина...
     - Нюхом? - осведомилась я.
     Луар не засмеялся:
     - Наверное... Наверное, у Амулета был-таки нюх. Он...  очень  сложная
вещь, этот Амулет. Своему хозяину он приносит могущество...  А  самозванца
может и прикончить. Очень сильная вещь. Опасная... В книгах описано, как с
помощью медальона прорицатели ходили сквозь... Но, может быть, как раз это
и вымысел... Вот, шли века. Один умер - Амулет переходил к другому...
     Он замолчал, и  мышь,  присмиревшая  во  время  его  рассказа,  снова
радостно принялась за работу.
     - А дальше? - спросила я.
     Он вздохнул:
     - Дальше... Последний прорицатель умер... Он был  хороший  человек  и
достойный маг, звали его Орвин... Он умер, вернее, погиб, и Амулет остался
бесхозным... И уже много десятилетий ищет.
     - Кого? - глупо спросила я.
     - Прорицателя, - отозвался он обреченно.
     Мы снова замолчали - надолго, на радость мыши.
     - А откуда ты все это знаешь? - спросила я не без иронии.
     Он приподнялся на локте - и оба его глаза, едва различимые в темноте,
уставились мне в лицо:
     - Этот медальон... Долго хранился у моего деда, декана Луаяна. Он был
маг...
     - Твой дед - маг?!  -  теперь  я  тоже  села  на  постели.  Искусство
выдумывать небылицы в некоторой степени даже почетно - но очень  уж  не  в
обычае серьезного мальчика Луара; поэтому я вперилась в него  пристальнее,
чем позволяла темнота:
     - Твой дед? Маг?
     В его голосе скользнуло удивление - он, выходит, думал, что  я  давно
знаю:
     - Ну да... Декан Луаян, он был известен в городе, а в университете на
него вообще молились... Это он остановил Мор,  вызванный  братьями  Лаш...
Только этого почти никто не помнит, -  теперь  в  его  голосе  послышалась
горечь. - Он написал книгу, "О магах",  этот  такой  здоровенный  трактат,
жизнеописания... Я так и не прочел полностью. Но я читал о прорицателях  и
Амулете...
     - Подожди-подожди, - я  обняла  колени  руками,  -  ты  читал  книгу,
написанную колдуном? Жизнеописания магов?
     Луар представился мне в совершенно новом свете. Я в жизни  не  видела
человека, который видел того человека, который видел бы настоящего мага.
     - Да, - он снова вздохнул. - Но дело не в том... Дело еще интересней.
Дед хранил Амулет Прорицателя много лет, а после его смерти...
     Он осекся. Помолчал. Сказал сухо, нарочито спокойно:
     - После смерти моего деда Амулет перешел... к моей матери.
     Я подпрыгнула, увязая в перине:
     - Ты не шутишь? Значит, он сейчас у нее?
     Он, кажется, покачал головой:
     - Нет.
     Я разочаровано улеглась обратно. Подтянула одеяло до подбородка:
     - А где?
     - Хотел бы я знать, - отозвался он с непонятным выражением.
     - Что ж его, выкрали?
     Он обхватил меня под одеялом - будто  желая  перевести  мои  мысли  в
другое русло; надо сказать, это ему отчасти удалось.
     - Его не выкрали, - прошептал он мне в горячее ухо. -  Его  отдали...
на сохранение. Другому  человеку.  И  не  спрашивай,  кому.  Сам  не  знаю
толком...
     Тут  его  рука  проявила  бесстыдство;  в   моем   разморенном   теле
обнаружилась вдруг спрятанная пружина, и  через  несколько  минут  мышь  в
ужасе ретировалась, а из гостиничной перины полетели во все стороны пух  и
перья.
     Камин погас полностью.
     В чернильной темноте я слушала  его  дыхание  -  дыхание  спокойного,
счастливого, очень усталого  человека.  На  секунду  во  мне  ожила  вдруг
гордость - а ведь я спасла его... Тогда... И сейчас тоже.
     - Луар, - сказала я шепотом.
     - Да, - отозвался он, сладко засыпая.
     - Дашь мне почитать книгу... жизнеописание магов?
     - Конечно... - он зевнул в темноте, - бе...ри...
     Всю ночь мне снились волшебники в длинных, до пола, черных