кая личность вынуждена растоптать иной невинный цветок,
сокрушить многое на сво„м пути". /Гегель/

  "В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи,
впервые увидевшие больного /академик В. Н. Виноградов, много лет
наблюдавший отца, сидел в тюрьме/, ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки
на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген л„гких, медсестра
беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в
журнал ход болезни. Вс„ делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь,
которую нельзя было уже спасти.
  Где-то заседала Академия медицинских наук, решая, что бы ещ„ предпринять.
В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то ещ„ медицинский
совет, тоже решавший, как быть. Привезли установку для искусственного
дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, - кроме них,
должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так
и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно
подавленные происходящим... Все старались молчать, как в храме, никто не
говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то
значительное, почти великое, - это чувствовали вс„ - и вели себя
подобающим образом.
  Только один человек в„л себя почти неприлично - это был Берия. Он был
возбужд„н до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело
искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были - честолюбие,
жестокость, хитрость, власть, власть... Он так старался, в этот
ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! И это
было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в
лицо больного, - отец иногда открывал глаза, но по-видимому, это было без
сознания, или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти
затуманенные глаза; он желал и тут быть "самым верным, самым преданным", -
каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в ч„м, к сожалению,
слишком долго преуспевал.
  ...А когда вс„ было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала,
где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не
скрывавший торжества: "Хрустал„в! Машину!"
Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение
восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца - которого
вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра,
пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во
многом Лаврентий сумел хитро провести отца, и посмеивался при этом в
кулак, - это для меня несомненно. И это понимали все "наверху"...
  Сейчас вс„ его гадкое нутро п„рло из него наружу, ему трудно было
сдерживаться. Не я одна, - многие понимали, что это так. Но его дико
боялись и знали, что в тот момент, когда умирает отец, ни у кого в России
не было в руках большей власти и силы, чем у этого ужасного человека.
  Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже
лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном
зале, - я любила отца сильнее и нежней, чем за всю свою жизнь. Он был
очень дал„к от меня, от нас, детей, от всех своих ближних. На стенах
комнат у него на даче в последние годы появились огромные увеличенные фото
детей, - мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, - а пятерых из своих
восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать. И вс„-таки его
любили и любят сейчас, эти внуки, не видавшие его никогда. А в те дни,
когда он упокоился, наконец, на сво„м одре, и лицо стало красивым и
спокойным, я чувствовала, как сердце мо„ разрывается от печали и от
любви...
  Когда в Колонном зале я стояла почти все дни /я буквально стояла, потому
что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла
сидеть, я могла только стоять при том, что происходило/, окаменевшая, без
слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я ещ„ не знала и не
осознавала - какое, в ч„м оно выразится, но я понимала, что это -
освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гн„та, давившего все
души, сердца и умы единой общей глыбой..." /Св. Аллилуева/
- Они радовались, что кончилось Восхождение! - печально прокомментировал
AX, - Что можно не карабкаться по скалам к Небу, обдирая 6 кровь руки,
задыхаясь от нехватки воздуха, поддерживая друг друга, вытаскивая из
пропасти, страдая от боли и усталости, - а можно, наконец-то остановиться,
оглядеться, передохнуть, посидеть, а потом на этой же "пятой точке"
понемногу начать движение вниз. Вс„ быстрей, быстрей, пока не скатятся
благополучно на исходные позиции... А иные и пониже поверхности земли
умудрятся - прямо в ваши владения, отпрыск тьмы.
  "Обрушились народы в яму, которую выкопали; в сети, которую скрыли они,
запуталась нога их." /Пс. 9:16/.
  "Но папочка и мамочка заснули вечным сном, а Танечка и Ванечка - в Африку
бегом!" - захлопал ч„рными ладошками АГ, - Прямо Бармалею в лапы!..
Свобода, блин... Вместо культа личности - культ наличности.


  * * *

  "- Деньги при социализме должны быть или не должны быть? Они должны быть
уничтожены.
  - Снижение цен, постоянная зарплата, хлеб в столовых бесплатно лежал...
Приучали, - говорю я.
  - Бесплатно - едва ли это правильно, рано. Это тоже опасно, это за сч„т
государства. Надо думать и о бюрократизме в государстве, потому что, если
государство будет бюрократизироваться, оно постепенно будет загнивать. У
нас есть элемент загнивания. Потому что воровство в большом количестве.
Вот говорят, отдельные недостатки. Какие там отдельные! Это болезнь
капитализма, которой мы не можем лишиться, а у нас развитой социализм!
Мало им развитой - зрелый! Какой он зрелый, когда - деньги и классы!
  - Не могу понять, что же такое социализм. У нас начальная стадия развитого
социализма - я так считаю.
  - Какой зрелый? Это невероятно уже потому, что кругом капитализм. Как же
капитализм так благополучно существует, если зрелый социализм? Потому
капитализм ещ„ и может существовать, что наш социализм только начал зреть,
вс„ ещ„ незрелый, он ещ„ только начинает набирать силу. А ему вс„ мешает,
вс„ направлено против - и капитализм, и внутренние враги разного типа, они
живы, - вс„ это направлено на то, чтобы разложить социалистическую основу
нашего общества...
  Ругают наш социализм, а ничего лучшего нет, пока что не может быть. А то,
что есть, - социализм венгерский, польский, чешский - они держатся только
потому, что мы держимся, у нас экономическая основа принадлежит
государству. У нас, кроме колхозов, вс„ государственное...
  У нас единственная партия стоит у власти, она скажет - ты должен
подчиняться. Она направление дала.
  - А если направление неправильное?
  - Если даже неправильное направление, против партии нельзя идти. Партия -
великая сила, но е„ надо использовать правильно.
  - А как же тогда исправлять ошибки, если нельзя сказать?
  - Это нел„гкое дело. Вот надо учиться... Лучше партии вс„ равно ничего
нет. Но и у не„ есть недостатки. Большинство партийных людей
малограмотные. Живут идеями о социализме 20-30 годов, а это уже
недостаточно. Пройдены сложные периоды, но впереди, по-моему, будут ещ„
сложнее...
  - Сейчас бытует такое мнение, что неплохо бы нам устроить небольшой
процент безработицы. Некоторые так считают, - говорю я.
  - Найдутся такие. Это мещане, глубокие мещане.
  - Много бездельников.
  - Меры должны приниматься.
  - А вот как при социализме заставить всех работать?
  - Это, по-моему, простая задача. Но так как мы не призна„м уничтожения
классов, то и не торопимся с этим. Это имеет разлагающее влияние.
Воровства, спекуляции, надувательства много. Но это и есть капитализм в
другой форме. С этим борьбы нет, на словах борются. При капитализме это
вещь обычная, а при социализме невозможная. Коренной разницы не признают и
обходят вопрос.
  - Революционность очень сильно утратили.
  - Е„ и не было, - говорит Молотов, - социалистической революционности.
Демократическая была. Но дальше не шли. А теперь теоретики совсем
отказались от уничтожения классов.
  - Они говорят: колхозы и совхозы - теперь одно и то же, вс„ подчиняется
плану, райкому партии, разницы больше уже не видно.
  - Большой разницы нет, но она имеет разлагающее влияние, эта разница. Об
этом как-то надо особо говорить. Пока это очень запутанный вопрос. А если
мы до этого не додумаемся, пойд„м назад к капитализму, безусловно".
/Молотов - Чуев. 1984г./

  - Иосиф заставлял их восходить, грести против течения, ибо "Царствие силою
бер„тся", - заметил AX, - Теперь, как пишет Светлана, "наступило некое
освобождение"...

  "Дыхание вс„ учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было
ясно, что кислородное голодание увеличивалось. Лицо потемнело и
изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы
почернели... В какой-то момент - не знаю, так ли на самом деле, но так
казалось - очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обв„л
ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли
гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей,
склонившихся над ним. Взгляд этот обош„л всех в какую-то долю минуты. И
тут, - это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу
забыть - тут он поднял вдруг кверху левую руку /которая двигалась/ и не то
указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но
угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился... В следующий момент,
душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела.
  Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый
облик, через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и
красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, - не
знаю сколько, - кажется, что долго...
  Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство,
искренняя печаль. Повара, шоф„ры, дежурные диспетчеры из охраны,
подавальщицы, садовники, - все они тихо входили, подходили молча к
постели, и все плакали. Утирали слезы, как дети, руками, рукавами,
платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама
плача...
  Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, - Валечка, как е„ все
звали, - экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она
грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и
заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто
не мешал ей.
  Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, -
наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и
распекал, то только "начальников" - генералов из охраны,
генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на
самодурство, ни на жестокость - наоборот, часто просили у него помочь в
чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка - как и все они - за
последние годы знала о н„м куда больше и видела больше, чем я, жившая
далеко и отчужд„нно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала
при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много
видела она интересного, - конечно, в рамках своего кругозора, - но
рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И
как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было
на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и
ничем...
  Было часов пять утра. Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие
рыдания, - это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате,
кардиограмму громко плакала, - она так плакала, как будто погибла сразу
вся е„ семья. "Вот, заперлась и плачет - уже давно", - сказали мне.
  Все как-то неосознанно ждали, сидя в столовой, одного: скоро, в шесть
часов утра по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно
было это УСЛЫШАТЬ, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот,
наконец, шесть часов. И медленный, медленный голос Левитана, или кого-то
другого, похожего на Левитана, - голос, который всегда сообщал что-то
важное. И тут все поняли: да, это правда, это случилось. И все снова
заплакали - мужчины, женщины, все... И я ревела, и мне было хорошо, что я
не одна, и что все эти люди понимают, что случилось, и плачут вместе со
мной.
  Здесь вс„ было неподдельно и искренне, и никто ни перед кем не
демонстрировал ни своей скорби, ни своей верности. Все знали друг друга
много лет. Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что
отец мой был плохим отцом, и то, что отец вс„-таки любил меня, а я любила
его.
  Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни
злодеем, - его любили и уважали за самые обыкновенные человеческие
качества, о которых прислуга всегда судит безошибочно...
  ...я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала
траурную музыку /старинную грузинскую колыбельную, народную песню с
выразительной, грустной мелодией/, и меня всю раздирало от печали. Я
чувствовала, что я никуда не годная дочь, что я ничем не помогала этой
одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на
сво„м Олимпе человеку, который вс„-таки мой отец, который любил меня, -
как умел и как мог, - и которому я обязана не одним лишь злом, но и
добром..." /Св. Аллилуева/


  СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ.

  ДАЧА СТАЛИНА:

  "Дом ходил ходуном. Из-за невесть откуда появившейся стойки прямо у входа
давали в бумажных стаканчиках виски и шампанское. На пиршественном и
одновременно политбюровском столе в гостиной валялись пустые бутылки
из-под пива; под немыслимые в этих стенах рок-н-рольные ритмы отплясывала
развес„лая молод„жь; кто-то нежно целовался в углу, кто-то лежал попер„к
коридора; кто-то развалился на Его диване, где издал он последний хрип; а
с балкона кабинета на втором этаже кто-то затаскивал заначенные бутылки и
упаковывал их для завтрашнего похмелья. И невозмутимый стоял Роберт
Дювалл, исполнитель роли Сталина, уже разгримированный, в красном пуловере
с натуральным орденом Ленина на груди. Потом давали гамбургеры, воздушные
куски торта, вкатили огромный торт из мороженого, по-моему, с надписью
"Сталин" и, кажется, с его головой, не хватало только 112 свечей, а заодно
и помела, рогов и копыт, приличествующих этому случаю". /Свидетельствует
А. Авдеенко о работе съ„мочной группы Ивана Пассера с амер. компанией
Эйч-би-оу/

  Ш„л он от дома к дому,
В двери чужие стучал.
  Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.

  В напеве его и в песне,
Как солнечный луч, чиста,
Жила великая Правда,
Божественная мечта.

  Сердца, превращ„нные в камень,
Будил одинокий напев,
Дремавший в пот„мках пламень
Взметался выше дерев.

  Но люди, забывшие Бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.

  Сказали ему: "Будь проклят!
  Чашу испей до дна!
  И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!"

  /Иосиф Джугашвили (Сталин)/


  * * *

  Она оказалась в одном из мучительных, суетно-хлопотных дней, когда, набрав
кучу дел, вынуждена была ехать в Москву и разом вс„ прокручивать. Их
последняя серия затянулась, душа к ней не лежала, и опять надо было
выхлопотать хоть несколько дней пролонгации и избежать скандала. Но
сначала Иоанна позвонила "на квартиру". "Домом" она теперь называла
Лужино. Там вс„ принадлежало ей, только ей, там все вещи терпеливо ждали
е„ в том порядке или беспорядке, как она их оставила, там восторженным
визгом встречал Анчар. Там можно было запереться на все замки, выдернуть
из розеток все теле- и радиовилки, даже вообще вырубить электричество и
погрузиться во вневременную тишину. Или зажечь камин и послушать, как
потрескивают дрова...
  А на квартире с тех пор как свекровь парализовало и родился Т„мка, был
дурдом. Лиза разрывалась на части. Филипп "керосинил", надо было туда
заехать, купить продукты, взять бель„ из прачечной, сделать нужные звонки
и ещ„, ещ„ - огромный список дел на машинописную страницу через один
интервал. Надо было жить. И Иоанна, стоя в очереди в гастрономе, в
булочной, торгуясь на рынке из-за гранатов для Т„мки и даже проверяя сдачу
с четвертака, - с любопытством наблюдала за собой будто со стороны -
надолго ли хватит? Денис уехал в загранку, теперь вс„ на ней, никуда не
денешься.
  Из первой попавшейся будки позвонила на квартиру, подошла Лиза. Лиза в
панике - Филипп не ночевал дома и ей мерещатся всякие ужасы. Будто в
первый раз! В такой ситуации с ней разговаривать бесполезно. Иоанна, как
может, успокаивает е„, но в трубке уже сплошной р„в.
  И она поехала на студию.
  Там, использовав все дозволенные и недозволенные приемы, ей удалось
вырвать у близкой к обмороку редакторши / "натура уходит", "у Петрова
скоро новая роль, у Сидорова - в театре скандал" и т.д./ неделю
пролонгации. Можно было, конечно, сказать правду, что ей вс„ это обрыдло,
и заморозить "Черный след" на веки вечные... Но нет, она по-прежнему была
рабой, и изворачивалась, врала, хитрила. И вс„ это напоминало бег петуха с
отрубленной головой.
  Прачечная, сберкасса, квартира...
  Едва Иоанна выходит из лифта, Лиза выскакивает навстречу - дежурила у
двери. Филиппа вс„ ещ„ нет. Лиза даже не пытается скрыть разочарование при
виде свекрови, если можно назвать разочарованием печать вселенской
катастрофы на е„ классически правильном беломраморном личике. Ни дать, ни
взять - ожившая Галатея. Едва ожила, и тут же конец света. С такой
внешностью прилично восседать где-нибудь под стеклом в бюро эталонов рядом
с метром, килограммом и статуей Венеры Милосской. Венера без рук, а Лиза -
с руками. Руки е„ прекрасны, хоть и в муке. Лизе совсем не пристало
сходить с ума из-за какого-то алкаша и балбеса, заночевавшего, видимо, у
очередной владелицы теле- и видеоаппаратуры. Не может позвонить, кретин...
Лиза жд„т второго реб„нка, и Арт„ма ещ„ не отняла от груди не в пример
этим современным мамашам. За такие "концы света" Филиппу надо голову
оторвать.
  Иоанна начисто лишена родовых инстинктов - в конфликтах сына со школьными
приятелями, девушками, теперь вот с Лизой, Иоанна всегда проявляла
третейскую объективность, в отличие от денисовой матери, которая делила
мир на Градовых, Окуньковых /е„ девичья фамилия/ и на прочую шушеру.
Иоанна была шушерой. Обитая с супругом преимущественно за границей, мадам
Градова-Окунькова вначале не имела физической возможности вмешиваться в их
с Денисом семейную жизнь, но после скоропостижной смерти св„кра целиком
отыгралась на воспитании Филиппа. Она портила его и баловала с такой
дьявольской последовательностью, будто задалась целью увенчать
генеалогическое древо Градовых-Окуньковых величайшим монстром всех врем„н
и народов. Ожесточ„нные стычки Иоанны со свекровью из-за Филиппа вели
только ко взаимной ненависти, Филипп хужел день ото дня, ловко играя на
баталиях взрослых. Денису же вс„ было до фонаря, кроме ДЕЛА. В конце
концов, Иоанна отступила. Семья Градовых-Окуньковых с е„ неразрешимыми
проблемами постепенно отодвигалась на второй план, а потом и вовсе
перекочевала куда-то за кадр е„ бытия. "Филипп перебивается с двойки на
тройку", "Филипп прогуливает уроки", "Филипп грубит учителям", "Филипп
хулиганит", - эти сигналы из школы, а позднее из милиции Иоанна со
злорадным спокойствием переадресовывала свекрови: "Балуй дитя, и оно
устрашит тебя"... "Детей надо баловать, тогда из них вырастают настоящие
разбойники".
  И та бегала по родительским собраниям, отделениям милиции, просто по
обиженным гражданам. "Что вы хотите, мальчик раст„т без матери. Вы е„
когда-либо здесь в школе видели? Нет? Ей плевать на сына. А отец что, отец
очень занят. Режисс„р Градов, слыхали?.."
В ход шли также слезы, заграничные сувениры. Иоанна на свекровь не
обижалась, в глубине души зная, что та права. Сына она бросила,
самоустранилась. Свекровь дала ей эту возможность. И желанная свобода, и
совесть не грыз„т, и вот уже чужой парень равнодушно прикладывается при
встрече к е„ щеке, колясь усами:
  - Привет, ма.
  - Ф