у  моей
одежды. Я постарался привести себя в порядок и нарочно провозился  подольше,
чтобы позлить Гейнора, нетерпеливо переминавшегося под дверью в единственную
уцелевшую ванную комнату.
   Водитель подал нам завтрак - бутерброды с  сыром  на  тарелках,  которые,
очевидно, он сам и вымыл. Я заметил на полу крысиные  катышки,  вспомнил  об
обещании Гейнора отправить меня в Дахау - и съел все, что было  на  тарелке.
Быть может, это последняя в моей жизни пристойная еда.
   - Так где же наш драгоценный меч? - спросил Гейнор. Теперь он держался со
мной иначе, почти как с подследственным.
   Я прожевал кусок и лучезарно улыбнулся кузену.
   - Понятия не имею, - я ничуть не лукавил, тем более не лгал, и оттого  на
сердце  у  меня  было  легко.  -  Похоже,  он  исчез  по  собственной  воле.
Отправился, быть может, вдогонку за чашей.
   Гейнор оскалился, точно волк. Рука его потянулась к кобуре с  пистолетом.
Я расхохотался.
   - Гейнор, ты стал записным паяцем! Тебе в кино сниматься надо.  Видел  бы
тебя сейчас герр Пабст, он бы сразу предложил тебе  контракт.  По-твоему,  я
поверю, что ты и впрямь собираешься меня застрелить?
   - Мне приказано обойтись без огласки, - произнес он так тихо, что я  едва
его расслышал. - О твоей смерти никто не должен  узнать.  Это  единственное,
кузен, что меня останавливает, иначе я вздернул бы  тебя  на  коньке  твоего
дома. Ты вернешься в Заксенбург, а оттуда отправишься  в  настоящий  лагерь,
где умеют обращаться со всякой швалью и не таких, как ты, вразумляли.
   С этими словами он пнул меня в пах, а затем заехал кулаком по лицу.
   Я не мог ответить - ведь после умывания на меня снова надели наручники.
   Водитель выволок меня из дома и зашвырнул на переднее сиденье машины.
   Гейнор уселся сзади, развалился на сиденье, закурил и о чем-то задумался.
Если он и поглядывал на меня, то исподтишка, так, что я этого не замечал.
   Наверняка он размышлял  о  том,  как  будет  оправдываться  перед  своими
хозяевами. Они переоценили его, а он недооценил  меня.  Что  касается  меча,
клинок, скорее всего, извлек из тайника герр Эль с Дианой и прочими  членами
Общества Белой Розы и значит, скоро мое оружие обратится против Гитлера. Что
ж, моя смерть и купленное ею молчание будут не напрасны.
   Смирившись с  неизбежным,  я  решил  сполна  насладиться  оставшимся  мне
временем - поспал, поел, снова задремал и проснулся, уже когда мы въезжали в
ворота замка Заксенбург.
   Фритци и Франци стояли посреди двора, должно быть, ожидая  меня.  Едва  я
вышел из машины, как они устремились ко мне  с  таким  видом,  будто  хотели
заключить в объятия.
   Их явно обрадовало мое возвращение.
   В следующий миг я рухнул наземь и меня принялись обрабатывать со  знанием
дела - ни одного лишнего удара; машина  Гейнора  между  тем  развернулась  и
умчалась  в  ночь.  Потом  из  окна  раздался  чей-то  голос,  и   меня,   в
полубесчувственном состоянии, отволокли в камеру, где по-прежнему находились
Гелландер и Фельдман. Они уложили меня на кровать и  стали  смачивать  водой
синяки, а я лежал и стонал, в полной уверенности, что громилы переломали мне
все кости.
   На следующее утро пришли  не  за  мной.  Пришли  за  Фельдманом.  Похоже,
тюремщики  догадались,  чем  меня  можно  пронять.  Сказать  по  правде,   я
сомневался, что выдержу пытки друзей.
   Когда Фельдман вернулся, у него во рту не было ни единого зуба.  Сам  рот
представлял собой огромную  кровоточащую  рану,  а  один  глаз  попросту  не
открывался - и походило на то, что не откроется уже никогда.
   - Ради всего святого, - выдавил он, скривясь от боли, - не  говорите  им,
куда вы спрятали этот меч.
   - Поверьте, я ведать не ведаю, где он находится, - проговорил я. - Но как
бы я хотел, чтобы он сейчас оказался в моих руках!
   Мое желание было для  Фельдмана  слабым  утешением.  Наутро  его  забрали
снова; мы слышали, как он кричал на тюремщиков и называл их трусами. Вернули
его в камеру  со  сломанными  ребрами,  перебитыми  пальцами,  неестественно
вывернутой ногой. Дышал он с натугой, будто что-то давило ему на легкие.
   Фельдман улыбнулся мне и еле слышным шепотом наказал не  сдаваться.  "Они
нас не одолеют, - прошептал он. - Они не смогут нас победить".
   Мы с Гелландером пытались, как могли, облегчить его боль, и оба  плакали.
А на третье утро Фельдмана забрали опять. К вечеру - на его теле не осталось
ни единого живого местечка - он умер у нас на руках. Поглядев на Гелландера,
я понял, что мой товарищ  до  смерти  напуган.  Мы  знали,  чего  добиваются
нацисты. И еще знали, что следующим на пытки придется идти Гелландеру.
   Когда Фельдман испустил последний слабый  вздох,  что-то  заставило  меня
посмотреть в дальний угол камеры. Там, отчетливо видимый и все  же  какой-то
нематериальный, стоял мой двойник. Доппельгангер. Альбинос с моими глазами.
   В первый раз я услышал, что он говорит.
   - Меч, - сказал он.
   Гелландер смотрел в ту же сторону, что и я, в тот самый угол,  где  стоял
альбинос. Но когда я спросил, видел ли он что-нибудь,  мой  товарищ  покачал
головой. Мы положили тело Фельдмана на каменный пол  и  прочитали  над  ним,
запинаясь, заупокойные молитвы. Потом Гелландер съежился на своей койке, а я
отвернулся к стене: все равно я никак и ничем не мог ему помочь.
   Мне снился белый заяц, снился мой двойник в  плаще  с  капюшоном,  снился
потерянный черный меч и та молодая лучница,  которую  я  про  себя  окрестил
Дианой. Никаких драконов или изукрашенных городов.  Никаких  армий.  Никаких
чудовищ. Лишь мое собственное лицо, глядящее на меня моими же глазами.  Лишь
двойник, отчаянно стремящийся что-то мне сообщить. И меч.  Равенбранд...  Он
почти лег мне в руку.
   Меня разбудил шорох. Это возился на своей койке Гелландер. Я спросил, все
ли в порядке. Он ответил, что да, беспокоиться не о чем.
   Утром, проснувшись, я увидел, что его тело медленно  вращается  на  ремне
над телом Фельдмана. Пока я спал, Гелландер нашел свой путь к спасению.
   Прошли целые сутки, прежде чем охранники удосужились убрать трупы из моей
камеры.

Глава 5

Боевая музыка

   Фритци и Франци навестили меня два дня спустя.  Как  выяснилось,  они  не
стали утруждать себя переноской моего тела -  скинули  кители  и  отмутузили
меня  прямо  в  камере.  Им  нравилась  их  работа,  они   были   настоящими
профессионалами своего дела; продолжая обрабатывать жертву,  они  обсуждали,
как я реагирую на удары, гадали, почему у синяков на моей бледной коже такой
непривычный цвет. Их только печалило, что до сих пор я не проронил почти  ни
звука; впрочем, они ничуть не сомневались, что в скором времени добьются  от
меня и стонов, и криков.
   Сразу после того как Фритци и Франци удалились с  сознанием  выполненного
долга, пожаловал Клостерхейм, успевший  получить  петлицы  капитана  СС.  Он
предложил мне глотнуть из фляжки, что висела у него на поясе.  Я  отказался.
Не хватало еще, чтоб он одурманил меня или, чего доброго, отравил.
   - Вам не позавидуешь, - сказал он, оглядывая мою камеру. -  Должно  быть,
вам тут несладко приходится, а, герр граф?
   - Зато мне не нужно каждый день якшаться с нацистами, - отозвался я. -  В
любой ситуации есть свои преимущества.
   - Странные у вас представления, - заметил он хмуро. -  Сдается  мне,  это
они вас и довели до тюрьмы. Сколько дней ушло у наших  ребят  на  то,  чтобы
прикончить вашего дружка Фельдмана? Три? Разумеется, вы помоложе и покрепче.
Но ничего, и вас обломают. Не с такими справлялись.
   - Фельдман погиб как герой, - тихо проговорил я. - За три дня мучений  он
доказал, что каждое написанное  им  слово  было  правдой.  Ваши  пытки  лишь
подтвердили его мнение о вас. Обрекая его  на  смерть,  вы  опозорили  самих
себя, выставили на всеобщее обозрение свои порочные наклонности.  Теперь  мы
знаем наверняка, что каждое написанное им слово соответствует истине - а для
писателя нет большего счастья, нежели сознавать, что это так.
   - Победа мученика, - хмыкнул Клостерхейм. - Разумные люди называют  такие
победы бессмысленными.
   - Позвольте вас поправить: не разумные люди, а люди глупые, но  считающие
себя разумными, - я нашел в себе  силы  усмехнуться.  -  И  всем  доподлинно
известно, каковы на самом деле подобные  типы,  -  присутствие  Клостерхейма
неожиданно обернулось для меня благом: ярость притупила боль  от  побоев.  -
Скажу напрямик, герр капитан, я не отдам вам ни меч, ни чашу, потому  что  у
меня их нет. Вы ошибались в своих предположениях,  ошибались  изначально.  Я
был бы рад умереть и унести тайну с собой в могилу, но когда за меня умирают
другие, мне это совершенно не нравится. Потому я вам  повторяю  еще  раз:  у
меня ничего нет. А что до вас...  Вам  не  мешало  бы  усвоить,  что  власть
накладывает на человека определенные  обязательства.  Одно  без  другого  не
бывает. Отсюда следует, что именно вы виновны в гибели моих друзей.
   С этими словами я повернулся к нему спиной. Он молча вышел.
   Минуло несколько часов, и в  камеру  снова  явились  Фритци  и  Франци  -
продолжать  свои  опыты.  Стоило  мне  потерять  сознание,  как  перед  моим
мысленным взором (даже в обмороке я что-то видел)  возник  мой  двойник.  Он
говорил, говорил, стараясь что-то мне  объяснить,  но  тщетно  -  я  его  не
слышал. Затем он исчез, а вместо него появился черный меч. На клинке, омытом
кровью, виднелись знакомые руны, теперь отливавшие алым.
   Очнувшись, я увидел, что меня раздели донага и не оставили  даже  одеяла.
Это означало, что со мной решили покончить. Самый простой способ - голодом и
пытками изнурить  заключенного  настолько,  что  его  организм  будет  не  в
состоянии сопротивляться инфекции; так  обычно  и  происходило  -  в  лагере
многие умирали от воспаления легких. Этот способ применялся,  когда  человек
отказывался умирать от сердечного  приступа.  К  чему  такие  сложности,  я,
признаться, никогда не понимал.
   Подумав немного, я решил, что мои тюремщики блефуют. Вряд  ли  они  убьют
меня, пока у них остается хотя бы  крупица  веры  в  то,  что  мне  известно
местонахождение меча и чаши.
   Вскоре  ко  мне  в  камеру  заглянул  майор  Гауслейтер.  С  ним   пришел
Клостерхейм. Кажется, майор пытался образумить меня,  но  у  него  было  так
плохо с артикуляцией, что я попросту не мог  разобрать,  о  чем  он  вещает.
Клостерхейм же напомнил мне, что его терпение на исходе и  пригрозил  новыми
пытками, как он выразился, куда более изощренными. Я  ничуть  не  испугался.
Разве можно напугать того, кто проклят небесами?
   На то, чтоб ответить вслух, сил не было, я лишь  исхитрился  выдавить  из
себя кривую улыбку. Потом подался вперед, словно для того,  чтобы  пошептать
на ухо, и с удовлетворением увидел, как кровь с моих разбитых губ срывается,
капля за каплей, и падает на его отутюженный мундир.  Он  настолько  опешил,
что отреагировал не сразу, а когда спохватился, то сам  отступил  на  шаг  и
отпихнул меня. Я мешком повалился на пол.
   Дверь захлопнулась, наступила тишина. Как  ни  удивительно,  тем  вечером
никого больше не пытали. Я кое-как приподнялся -  и  увидел,  что  на  койке
сидит мой двойник. Он махнул рукой,  а  затем  утек,  словно  дым,  в  тощий
матрас.
   Я подполз к койке. Двойник исчез, оставив после себя меч. Равенбранд! Мой
клинок! Тот самый меч, заполучить который так жаждали  нацисты.  Я  протянул
руку, норовя прикоснуться к рукояти, - и клинок растаял в воздухе. Но я  был
уверен, что мне не привиделось. И не  сомневался,  что  со  временем  клинок
вернется навсегда.
   Потом пожаловали Фритци и Франци. Засучили  рукава,  взялись  за  работу,
обсуждая между делом мою выносливость. Сошлись они на том, что надо устроить
мне "полную отбивную" и дать пару дней передохнуть, иначе я могу  сыграть  в
ящик. Тем паче что скоро должен приехать майор фон Минкт, уж он-то  подберет
ко мне ключик.
   Когда дверь захлопнулась, оставив меня в  темноте,  и  лязгнул  засов,  я
вновь увидел своего двойника. Он словно светился во мраке.  Пересек  камеру,
приблизился к койке. Я с трудом повернул голову. Исчез! Галлюцинация?  Бред?
Нет, ничего подобного. Если мне достанет сил добраться до койки, я наверняка
нащупаю меч...
   Эта мысль, похоже, напитала меня энергией.  Миллиметр  за  миллиметром  я
подползал к койке; наконец мои пальцы коснулись холодного  металла.  Рукоять
Равенбранда! Моя кисть медленно перебиралась все  выше,  пока  не  обхватила
рукоять, не сомкнулась на ней.
   Возможно, я грезил на пороге смерти, однако металл рукояти казался вполне
материальным. Под моими пальцами клинок негромко заурчал, словно котенок.  Я
вцепился  в  него,  твердо  решив  не  отпускать  рукоять   ни   при   каких
обстоятельствах. Жаль, что мне его не поднять...
   Между тем металл начал нагреваться, а  заодно  -  вливать  в  меня  силы.
Понимаю, что это звучит глупо, но именно так все и  было:  меч  кормил  меня
энергией. Какое-то время спустя я смог  подняться  и  лег  на  койку,  укрыв
клинок под собой. Меч вибрировал, будто и вправду был  живой.  Мысль  не  то
чтобы пугала, пожалуй,  беспокоила,  но  уже  не  казалась  дикой;  а  всего
несколько месяцев  назад  я  бы  с  удовольствием  посмеялся  над  подобными
"мистическими бреднями".
   Не знаю,  сколько  прошло  времени  -  час  или  день.  В  моем  сознании
заклубились картины сражений, перемежаясь с обрывками преданий. Меч  заразил
меня своей потусторонностью.
   Ночью пришли Фритци и  Франци.  Кинули  мне  робу  и  велели  вставать  и
одеваться: мол, майор фон Минкт не любит ждать.
   Майор, может, и не любит, а мне не оставалось ничего иного, как дождаться
подходящего момента. Клинок я сжимал обеими руками; улучив момент,  я  резко
повернулся и сделал выпад, вложив в удар всю накопившуюся силу. Меч вонзился
в брюхо толстяка Франци и с пугающей  легкостью  пронзил  его  насквозь.  Он
задохнулся от боли, а Фритци  застыл  как  вкопанный,  не  веря  собственным
глазам.
   Франци завопил.  Вопль  был  долгим  и  громким,  разрывающим  барабанные
перепонки. Когда он стих, я уже стоял у двери, преграждая выход Фритци.  Тот
зарыдал и даже, по всей видимости, обмочился от страха. А  меня  переполняла
энергия. Кровь буквально клокотала в жилах. Я выпил из Франци его  жизненную
силу и напитал ею собственное тело.  Как  ни  отвратительно  это  звучит,  я
нисколько не  сожалел  о  содеянном,  как  и  о  том,  что  отработанным  на
тренировках движением выбил из крестьянской лапищи Фритци дубинку  и  всадил
клинок ему прямо в сердце.  Кровь  потоком  хлынула  на  пол  камеры,  капли
забрызгали мою кожу.
   Я расхохотался, и вдруг с моих  губ  сорвалось  чужое,  инородное  слово.
Слово, которое я слышал прежде в своих снах. Там были и другие слова, но  их
я не запомнил.
   - Ариох! - вскричал я, попирая ногой тело Фритци. - Ариох!
   По-прежнему обнаженный, с переломанными ребрами и обезображенным лицом, с
ногой, которая едва ли была способна выдержать мой вес,  с  руками,  слишком
тонкими, чтоб удержать огромный  двуручный  меч,  я,  вероятно,  походил  на
демона, явившегося воспаленному  воображению  какого-нибудь  провинциального
поэта или художника.
   Я наклонился, снял с пояса Франци связку ключей, вышел из камеры и побрел
по темному коридору, отпирая  все  двери,  какие  попадались  мне  по  пути.
Сопротивления не было, пока я не достиг комнаты охранников в  дальнем  конце
коридора. Там развалились на стульях и попивали  пивко  штурмовики  СА.  Они
вряд ли успели осознать, что произошло и кто  их  убивает;  меч  поражал  их
одного за другим, добавляя мне энергии. Я забыл о своих увечьях, о  ранах  и
переломанных костях. Во мне бушевал ураган. Я  выкрикивал  имя  Ариоха  и  в
несколько секунд превратил комнату в  мясницкую:  куда  ни  посмотри,  всюду
валялись мертвые тела и отрубленные конечности.
   Мое прежнее цивилизованное "я" изнемогло бы от отвращения, однако нацисты
выбили из меня всю  цивилизованность.  Осталась  только  ненависть.  Я  стал
кровожадным, алчущим мести чудовищем,  которое  никак  не  может  насытиться
смертями врагов.
   Я не пытался бороться  с  этим  чудовищем.  Оно  рвалось  убивать.  Я  не
возражал. По-моему, я смеялся во  весь  голос.  По-моему,  я  звал  Гейнора,
вызывал его на поединок. Ведь у меня был меч, которого он так  добивался.  И
это меч ждал его.
   За моей спиной высыпали в коридор узники, сбитые с толку, не  понимающие,
что  здесь  творится.  Я  швырнул  им  ключи,  которые  подобрал  в  комнате
охранников, а сам двинулся дальше. Когда я добрался  до  двора,  выяснилось,
что в лагере успели поднять тревогу. По территории бегали лучи  прожекторов.
Не обращая на них внимания, я заковылял к  рядам  бараков,  где  содержались
менее "привилегированные" заключенные.  Всех,  кто  норовил  остановить  или
застрелить меня, я убивал на месте. Меч косил врагов, как серп жнет колосья,
снес деревянные ворота вместе с колючей проволокой  и  охраной.  Я  подрубил
стойку пулеметной вышки, и вышка обрушилась на проволоку, открыв заключенным
дополнительный путь к спасению. А затем я уже  очутился  у  бараков  и  стал
сбивать с дверей замки и засовы.
   Не знаю, скольких нацистов я убил, прежде чем открыл все до единой  двери
и  выпустил  узников,  многие  из  которых  шарахались  от   меня   как   от
прокаженного. В замке по-прежнему светили прожекторы, началась стрельба,  но
при всем при том стреляли, похоже,  наугад.  Неожиданно  на  замковой  стене
возникла группа людей в полосатых робах и устремилась к прожектору. Миг -  и
лагерь погрузился во тьму, ибо прожекторы, начиная с первого, гасли один  за
другим. Мне послышался голос майора Гауслейтера, исполненный животного ужаса
и потому хорошо различимый среди общей сумятицы.
   Только Господь знает, что они все думали обо мне, обнаженном, с громадным
мечом в искалеченной руке, с бледной кожей  в  пятнах  крови,  с  рубиновыми
глазами, сверкающими от вырвавшейся на  волю  ярости.  А  я  -  я  продолжал
выкрикивать чужое, но знакомое имя.
   - Ариох! Ариох!
   Какой бы демон мною ни овладел, он  отнюдь  не  разделял  моих  убеждений
относительно того, что жизнь любого человека священна. Неужто  этот  монстр,
пробужденный гневом, таился во мне от рождения и лишь ожидал  случая,  чтобы
выскользнуть из укрытия? Или причиной всему мой двойник, которого я поневоле
стал отождествлять с черным мечом, насыщавшим меня и  получавшим,  казалось,
безбожное удовлетворение от непрекращающегося кровопролития?
   Застрекотали пулеметы, вокруг меня  засвистели  пули.  Вместе  с  другими
заключенными я побежал под защиту  стен.  Некоторые,  обладавшие,  очевидно,
опытом  уличных  боев,  торопливо  собирали  оружие  у   мертвых   нацистов.
Минуту-другую спустя они открыли ответный огонь  и  заставили  замолчать  по
крайней мере один пулемет.
   Освобожденные узники во мне  не  нуждались.  Среди  них  нашлись  вожаки,
способные принимать мгновенные решения и вести людей за собой.
   В лагере царил  сущий  бедлам.  Я  отправился  обратно  в  замок  и  стал
подниматься по лестнице наверх, выискивая комнату Гейнора.
   Далеко я не ушел. На втором этаже мне вдруг бросилась  в  глаза  знакомая
изящная фигурка в охотничьем плаще с капюшоном. Та  самая  девушка,  которая
приходила ко мне с герром Элем! Загадочная Диана из моих сновидений!  Как  и
прежде, глаза она прятала за дымчатыми стеклами очков. Зато капюшон откинут,
светлые волосы рассыпались по плечам. Подобно мне, она была альбиносом.
   - Не тратьте зря время, - бросила она мне. - Гейнор никуда не денется,  а
нам  надо  уходить,  причем  немедленно,  иначе  будет  слишком  поздно.   В
Заксенбурге стоит отряд штурмовиков, им уже наверняка сообщили, что в тюрьме
начался бунт. Идите за мной. У нас машина.
   Как она сумела пробраться  в  тюрьму?  Это  она  принесла  мне  меч?  Или
все-таки мой двойник?  Выходит,  они  заодно?  Моя  спасительница...  Да,  у
Общест