лекли
внимание, и слушал лишь то, что хотелось слушать.
   Сейчас я наплавался всласть, назад тащился медленным брасом,  а  и  вовсе
переворачивался и греб на спине. Когда вылез, на берегу  шел  обычный  треп,
лениво перемывали кости авторам последних работ. Отряхивая с  тела  воду,  я
услышал брезгливое замечание Соммерга:
   - Меня не впечатлила последняя работа вашего  Рено  Гугейна.  Слишком  уж
она... кровавая.
   Лакло лежал на песке, но сейчас подпрыгнул, словно йог,  всем  телом,  на
миг зависнув в воздухе.
   - Не впечатлила?
   - Да, потому и не впечатлила. Я предпочитаю вещи посдержаннее.
   Лакло возразил обидчиво:
   - Посдержаннее?.. Мы научные трактаты пишем или куем инфистные бомбы?
   - Инфистные бомбы тоже должны обходиться без  мордобоев,  -  сухо  сказал
Соммерг. - А у вас да у Гугейна их... чересчур. Много, если сказать грубее.
   Лакло развел руками:
   - Что-то с памятью моей  сталось...  Поправьте  меня,  если  я  в  чем-то
ошибаюсь. Вот ну  не  могу  припомнить  ничего  из  мировой  литературы,  от
Гильгамеша до сегодняшнего дня, ни одного произведения, которое обошлось  бы
без душераздирающих страданий, боли, мордобоя в  том  или  ином  виде!..  Ну
ладно, это у меня такой вывих, но вот  смотрю  на  ?Золотую  полку?  мировой
литературы... Да не мою  личную,  ведь  о  вкусах  не  спорят,  а  на  некую
канонизированную.  Не  говорю  уже  о  Шекспире,  у  него  вообще   сплошная
мочиловка, просто прохаживаюсь взглядом по шедеврам... Так, ?Одиссей? Гомера
вообще породил кучу  боевиков,  которые  повторяют  его  один  в  один.  Ну,
помните, как Одиссей после десятилетней войны во Вьетнаме... или Афгане,  не
помню, кое-как добрался домой, а его не только встретили  без  оркестра,  но
еще и наплевали на его заслуги, сказали: а на фиг нам та война,  мы  тебя  в
эту Трою не посылали. И вот бывший герой в своем доме застает грабеж, а  его
жену и ребенка притесняют и обижают... И вот тогда-то, доведя наши сердца до
кипения, автор совершает месть, вообще-то не совсем юридически  оправданную,
но так нам понятную: без  суда  и  следствия  убивает  всех  женихов  числом
пятьдесят, что явились свататься к его жене! А слуг и служанок, что общались
с мерзавцами, казнит на фиг! Он обернулся за поддержкой ко мне.
   - Владимир, а вы что скажете?
   - Да пока... гм... ничего.
   - Ладно, скажу за вас, а вы поправьте, если что не  так.  Онегин  убивает
Ленского, Печорин - Грушницкого, Раскольников - старушку, Каренина сама  под
поезд... Ага, вот детские стишки великого Пушкина, где никого не режут и  не
убивают. Но, простите, любого оцениваем по его рекордам, а не по подходам  к
штанге. Важно ли, как  уже  говорил,  сколько  Ботвинник  сыграл  слабеньких
партий в детстве, рассматриваем только чемпионские! А писателей оцениваем по
их лучшим книгам. Мало ли, что Дюма написал  двести  романов!  Оцениваем  по
одному-двум. Иногда по трем-пяти, но остальные заведомо слабее. И  если  там
без страстей и  крови,  то  они  не  встанут  рядом  даже  с  сапогами  трех
мушкетеров! Челлестоун отмахнулся.
   - Это понятно даже французу. А вот что скажете по теме  снижения  образа?
Безукоризненный человек, признаемся честно,  не  только  неинтересен,  но  и
чуточку  противен.  Даже  подсознательно  враждебен.  Все-таки  мы  сами  не
идеальные, потому все идеальное нам как укор. Другое  дело  -  вывалянный  в
грязи герой! Одно удовольствие  смотреть  на  великого  господина  N...  или
товарища Н, чтобы господин Бивис не чувствовал себя обойденным, который идет
пьяный в стельку, орет похабные песни! Это нам как бальзам на сердце:  а  мы
не  такие,  мы  лучше!  В  литературе  это  давно  подмечено.  Профессионал,
преодолевая естественное желание сделать героя идеальным красавцем, дает ему
какие-то отрицательные черточки. Понятно, ме-е-е-елкие, но все  же  приятно,
приятно. В 60-х у вас в стране, Владимир,  появился  даже  термин  ?небритый
герой?. Снова зазвучала ?Бригантина?,  на  экранах  и  страницах  замелькали
благородные пираты, авантюристы, а гимном стало: ?слова их порою  грубы,  но
лучшие в мире книги они в рюкзаках хранят?. Помните?
   - Не застал, - ответил я. - Хотя и слыхивал.
   - Итак, - сказал  он,  -  снижение  как  литературный  прием.  Призванный
обеспечить  более  тесный  контакт  с  читающим,  обеспечить  сопереживание.
Верно?
   - Ну, это арифметика... даже детский сад.
   - Но вы не видите, как за быстрым успехом, как в погоне за  популярностью
у простого, даже очень-очень  простого  читателя...  чтобы  не  назвать  его
настоящим именем, мы сами снижаем и уровень всей цивилизации? Ведь  парадокс
в том, что технический уровень все еще растет, а моральный  стержень  сгнил,
вот-вот рухнет. И тогда коллапс будет... гм... немалым.
   Он оглянулся на меня, но я с благодушной  улыбкой  на  лице  рассматривал
секретаршу Лордера.  Она  красиво  сидела  в  низком  кресле  в  трех  шагах
напротив, ноги забросила на перила, но трусики надеть поленилась. Похоже,  в
самом деле блондинка, хотя теперь с этими интим-прическами волосы не  только
подстригают и завивают даже там, но и красят...
   - Как вы считаете, Владимир?
   Я сделал вид, что вздрогнул, посмотрел непонимающе.
   - Что?
   Он чуть покривился, никто не любит, когда его  пафосные  речи  пропускают
мимо ушей, сказал терпеливо:
   - Это из раздела выбора тем и неком ?вывихе? в нашей психике.  Напоминаю,
однажды жена парфюмера при появлении мужа спрятала дружка в шкаф.  Всю  ночь
просидел бедняга, окутанный запахами  изысканнейших  духов...  А  когда  муж
утром отбыл на  работу,  жена  отперла  шкаф...  несчастный  слабым  голосом
попросил: скорее, скорее дай понюхать дерьма!..
   От меня ждали ответа, я охотно согласился:
   - Верно, у нас литература все семьдесят лет сидела в запертом  шкафу,  но
вот Советская власть ушла, а она, переевшая сладкого,  перенюхавшая  шанели,
жадно и самозабвенно ринулась с головой в запретное  ранее  дерьмо!  И  чего
только не выплеснулось на страницы, на экран, на полотно... Бр-р-р... И  все
это жадно поглощалось теми, кто доселе сидел  на  сладком.  Жадно  и  много.
Лакло расхохотался, но Челлестоун прорычал великодушно:
   - Если честно, не Советская власть виновата. И ваш чисто русский характер
ни при чем. Это везде. Вот  включил  телевизор,  а  там  снова  показ  ?Трех
мушкетеров?, выключил, но успел ощутить симпатию к главному герою, хотя умом
понимаю, что вообще-то это бездельник и дурак.  Половозрелый  дурак  с  умом
десятилетнего  мальчишки.  Но  -  сочувствую.  Свой.  Ну,  главному   всегда
сочувствуешь, так как обычно ассоциируешь себя и свои интересы с ним. Вообще
сочувствуешь первому, кто появляется, потому главного надо выводить на сцену
всегда раньше его противников. Но здесь не только это...
   - А что еще?
   - А вспомните дурацкую сцену, где он вытаскивает  шпагу  супротив  Атоса,
Портоса, Арамиса. И если бы не полиция, то эти не  признающие  законности  и
порядка люди перебили бы друг друга. Или  если  бы  полиция  появилась  чуть
позже. Ну а так эти люди... у бандитов свой кодекс чести  и  свои,  понятно,
интересы - сразу же объединились и дали отпор полиции, убив семерых. Семерых
честных и законопослушных граждан, которые всего лишь выполняли  свой  долг,
охраняли город, мирных граждан и их детишек с невинными  слезинками.  А  наш
молодой бандит сумел даже серьезно ранить самого крутого Уокера!
   Он раскраснелся от злости, я кивнул, соглашаясь со всем. Трое  мушкетеров
- братки, бандиты, которые оказали сопротивление полиции и даже не  были  за
это повешены. Все верно. Соглашаясь с этой непривычной,  но  глубоко  верной
трактовкой, я должен буду по инерции согласиться и с выводами...  Интересно,
что дальше.
   - Ну и где ваши симпатии? - сказал Челлестоун свирепо. - На чьей стороне?
Увы, наверняка на стороне бандитов. У нас настолько глубоко заложен инстинкт
неприятия порядка, законности, дисциплины,  учебы,  что  Робин  Гуда  всегда
считали лучше его противника, шерифа. Пугачев ходил  в  народных  героях,  а
сейчас, когда пришла свобода от всего, когда на экраны  и  прилавки  книжных
магазинов наконец-то выплеснулась вся та грязь из наших душ, которой  раньше
стеснялись,  когда  жизнь  проституток,  мафиози,  наемных  киллеров   стали
изображать намного красивее, романтичнее и  престижнее,  чем  жизнь  ученых,
изобретателей, просто честных и добропорядочных людей, то... мы оказались  к
этому готовы! Более того, мы это жадно ждали и, стыдно сказать, желали!..  А
какой отклик находит примитивный детский лозунг: ?Один  за  всех  -  все  за
одного?! Омерта, так сказать. Неважно, прав этот один из наших или  нет,  он
свой. Дети еще не разбираются в высоких  истинах,  для  них  важнее:  ?Наших
бьют!? А что наши не совсем правы, это плевать. Ну,  самый  типовой  признак
любой бандитской группировки.
   Лакло принес целую корзину прохладительных напитков. Похоже, он не хотел,
чтобы  официанты  даже  подходили  близко.  Челлестоун  посмотрел  на   него
раздраженно.
   - Что же заложено в нашей психике? - спросил он с горестным  недоумением.
- Вроде бы  понятно,  что  даже  эти  вот  книги  и  типографии,  в  которых
печатаются наши труды, созданы благодаря ненавистному  порядку,  дисциплине,
учебе, то есть гвардейцам кардинала!  Вопреки  тянущим  назад  в  анархию  и
беспредел  мушкетерам...  однако  же  сочувствуем  этим   лихим   браткам...
правильно я назвал этих бандитов?
   - Правильно, - согласился я. - Только что за  страсть  бандитов  называть
по-русски? Назовите их мафией...
   Он отмахнулся:
   - Да пусть хоть гангстеры. И все же, все же в счет  идет,  сколько  хлеба
вырастили, а не сколько съели! Сколько построили, а  не  разрушили.  Сколько
супа сварили, а не число тарелок, в  которые  плюнули.  Пик  антигероев  уже
прошел. Человек - то существо, которое,  увы,  без  глотка  дерьма  жить  не
может, но ему также надо и глоток чистого воздуха, доброе слово, руку друга.
Кто-то успел сорвать куш на воспевании дерьма, но теперь ситуация  обратная:
мы все в шкафу с дерьмом. По уши, и некому сказать: не  гони  волну.  Кто-то
невесело хмыкнул. Челленджер вздохнул, закончил угрюмо:
   - Так что самое время сейчас распахнуть дверь. В Доброе, Чистое, Светлое.
Вспомнить о Чести, Достоинстве, Любви. Честное слово, ну  очень  уж  хочется
хоть  глоток  чистого  воздуха!  Он  умолк  на  полуслове,  снова  я  ощутил
недосказанное.  Они  все  смотрели  на  меня,  чего-то  ждали.  Я  рассеянно
улыбался, переводил взгляд с секретарши на Кристину. Кристина заметила, куда
я обращаю взгляд, позеленела, бросила злой взгляд на меня, на секретаршу, та
ответила невинным взглядом. Кристина посмотрела на меня, я ответил не  менее
невинным взором: что позволено Кристине, то позволено  и  другим  особям  ее
пола и возраста. Ноздрикл подумал-подумал, бухнул, как бросил в воду большой
валун:
   - А раз хочется, то самое время  делать  это  Доброе-Чистое-Светлое!!!  И
зарабатывать на этом. А что? Литература в целом делается не подвижниками,  а
честными, добросовестными профессионалами. Которые,  подчеркиваю,  честно  и
добросовестно делают свое дело.  Но  если  им  не  платить,  основная  масса
вынуждена будет зарабатывать чем-то другим. Останутся  подвижники,  которые,
недоедая и недосыпая, будут писать безгонорарно. Не стыдясь  сидеть  на  шее
родителей, жены, родственников, друзей. Но, как я уже  говорил,  литература,
как и наука, не держится на подвижниках. Лакло кивнул с благодарностью.
   - Да, это я  и  хотел  вставить,  но  мистер  Челлестоун  разве  позволит
пикнуть... Сейчас,  согласен,  благоприятное  время  для  тех,  кто  захочет
выбраться из дерьма и писать о Чистом, Светлом, Одухотворенном...
   Челлестоун буркнул с иронией:
   - Пока маятник не качнется в обратную сторону. Кристина наконец перестала
обмениваться беззвучными ударами молний с секретаршей, спросила с  напускным
удивлением:
   - А кто вы? Я раньше думала, что вы те, кто раскачивает этот маятник.
   - Мы те и есть, - ответил Челлестоун сварливо. - Но...
   - Но мы иногда сами прыгаем на маятник и качаемся на нем.  Как  обезьяны.
Должны же и мы получать удовольствие?
   - Я думал, вы получаете удовольствие, раскачивая...  Челлестоун  наморщил
нос:
   - Станки, станки, станки...
   Соммерг  хмыкнул,  Ноздрикл  коротко  усмехнулся.  Кристина,  похоже,  не
поняла, так как на всякий случай решила обидеться и отвернуться.

ГЛАВА 32

   Солнце давно скрылось в  глубинах  моря.  Красный  бархат  раскинулся  на
полнеба, а лазурные волны тоже  стали  кровавыми,  плотными,  таинственными,
даже зловещими.  Нет,  не  зловещими,  но  торжественными,  величественными,
совсем не теми прыгающими козленками, какими были утром.
   Ножки легкого пластикового кресла погрузились  под  моим  весом  в  песок
почти до сиденья. Кристина все бегала окунаться  в  воду,  еще  две  девушки
составили ей компанию, остальные вертелись возле нас, хозяев жизни, смотрели
преданно. Лакло тоже иногда бегал  занырнуть,  как  он  говорил.  Для  этого
всякий раз мчался по мелководью, как конь, почти милю. Остальные  изображали
тюленей на отдыхе - отдыхали, балдели, оттягивались, расслаблялись. А если в
самом деле расслабляются, мелькнула, в конце концов, трезвая  мысль.  Что  у
меня за шпиономания? Вообразил чуть ли не заговор против себя, единственного
и неповторимого. Да  каждый  из  них  именно  себя  считает  единственным  и
неповторимым! И в самом деле отдыхают. Наслаждаются  и  морем,  и  красотами
мест, и своим, чего греха таить,  могуществом.  В  той,  повседневной  жизни
почти не видим своей мощи. Да и другие все еще не воспринимают нас  всерьез,
но здесь она в наиболее  реальной  форме:  вот  мы,  семеро  самцов,  а  нам
принадлежат самые красивые женщины мира! Вот они все здесь, смотрят преданно
и восторженно. Челлестоун лежал вниз лицом на широком покрывале,  посапывал,
словно спал. Одна из девиц принесла в пригоршне воды, плеснула ему на спину.
Он фыркнул, повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились.
   - Если бы не эти  негодные  стрекозы,  -  прорычал  он,  -  все  было  бы
хорошо... верно, Владимир?
   - Да и так неплохо, -  ответил  я.  Решил,  что  прозвучало  недостаточно
эмоционально, добавил:
   - Абалдеть, как здорово!.. Рулез форева. Он усмехнулся.
   - Разве это не то, к чему стремится все человечество?
   - Когда воду на спину?
   - Да воду можно стерпеть... Но все это - море, песок, солнце,  девушки...
Соммерг добавил странным тоном, я не понял, с восторгом или осуждением:
   - И - никаких отрицательных эмоций!
   - Би хэппи, - сказал Лакло, но он, по обыкновению, дурачился.
   - Хэппи, - согласился я. - Будьте хэппи, будьте хиппи,  только  бы  нигде
ничего не прищемить, не увидеть гадкое, не... словом,  чтобы  все  кончалось
хэппи-эндом!
   Челлестоун завозился, сказал ясным звучным голосом:
   - А вот за это стоит выпить!..
   Он жестом послал девиц в дом за выпивкой. Я проводил их  взглядом,  такие
фигуры не просто хочется провожать, а  трудно  оторваться,  у  них  от  моих
взглядов на коже явно останутся сальные пятна размером с тарелку, повернулся
к Челлестоуну.
   Да, что-то я сказал ключевое,  что  привело  его  в  активное  состояние.
Хэппи-энды? Да, это чума нашего времени.  Сплошь  и  рядом,  везде  и  всюду
торжествуют счастливые концовки фильмов, игр, книг, пьес. Что, собственно, и
понятно:  везде  победила  демократия,  то  есть  ма-а-а-аленький  меленький
человечек, о котором так заботился Достоевский и прочие русские гуманисты. К
власти  пришел  человечек  с  его  меленькими   интересиками,   запросиками,
потребностями.
   Трагедии уже ему недоступны, он искренне считает, что в литературе должно
все изображаться ?как надо?. И все должно завершаться счастливой концовкой и
нравоучением, что вот, мол, добро побеждает  всегда,  надо  только  за  него
бороться.
   Ушли в прошлое античные трагедии и заложенные ими высочайшие нравственные
принципы, когда главные герои не могли  ради  поднятого  ныне  на  пьедестал
высшей  ценности  инстинкта  сохранения  жизни  принести  в  жертву   высшие
жизненные принципы. Они гибли, вызывая у зрителей рев, слезы, очищая им души
и поднимая самих зрителей до уровня этих героев.
   Увы,  современный  общечеловек  с  его  общечеловеческими  принципами  от
трагедии шарахается. Моя бабушка,  добрый  и  хороший  человек,  всякий  раз
зажмуривалась или отворачивалась, когда видела, как на экране  один  человек
целится в другого  из  пистолета.  Дай  ей  власть,  она  бы  запретила  все
трагедии.
   Сейчас она эту власть получила.  Сперва  она  просто  перестала  покупать
книги, ?которые плохо кончаются?, потом в литературных и  прочих  творческих
кругах обосновала  необходимость  оптимистической  литературы  в  противовес
упаднической, что сеет неверие в силы человека,  упомянула  о  необходимости
воспитания молодежи в нужном русле, так что  всякий,  кто  посмеет  написать
трагедию, сразу попадет в опасные  смутьяны.  Та  литература,  ?старая?,  не
нуждалась  ни  в  назидательных  концовках,   ни   в   хэппи-эндах,   ни   в
приглаживании: ?Ах, у этого ужасного Владимира Факельного в романах  столько
крови,  жестокости!..  И  столько  мух!..?   Нравственное   содержание   той
литературы, старой, основывалось на полном доверии к  нравственному  чувству
человека, ныне потерянному общечеловеками с их мелкими запросами. Размывание
нравственных чувств, ранее незыблемее горных хребтов, привело  к  тому,  что
сперва возникло  недоверие,  что  этот  общечеловечек  не  сумеет  сам,  без
подсказки, отличить добро от зла, белое от черного, правую руку от левой,  и
пошли косяком хэппи-энды с надзиданием... ну прямо церковные  ?Поучения...?!
А потом и вовсе общечеловечек с общемировыми ценностями решил, а на кой  ему
вообще запоминать, что есть добро, а что зло? Да еще держать себя в каких-то
рамках,  пусть  и  оч-ч-ч-чень  широких?  Да,  сказал   общечеловечек,   все
дозволено. И добро, и зло. Вернее, нет ни добра, ни  зла.  Есть  только  мой
желудок, мои гениталии, мой дом и мой  огород.  И  все  должно  служить  им.
Наука,  техника,  искусство,  литература.  На  легком,  как  щепочка,  белом
пластиковом столе появились бокалы, бутылки с охлажденным вином.  Челлестоун
сам откупорил, заявил, разливая по бокалам:
   - Нам нужно выпить за хэппи-энд!  Вон  Владимир  может  подтвердить,  что
всякие трагедии хороши и необходимы для высокой литературы, но мы живем не в
литературе. Мне по фигу, что моя красивая смерть  вызовет  у  кого-то  слезу
умиления, у кого-то слезу гордости... Да пошли они все! Я не  хочу  умирать,
не хочу даже, чтобы мне молотком по пальцу. Я за хэппи-энд!
   Лакло, ессно, ухватил бокал первым, сразу же провозгласил:
   - За наш хэппи-энд!
   И потянулся ко мне через стол чокаться.  Кристина  наполнила  мне  бокал,
лицо ее стало чуточку напряженным. Держись, сказал я себе мысленно, действие
перевалило через зенит, сейчас пойдет с убыстряющейся скоростью.
   - Да, - проговорил я, - каждый понимает хэппи-энд по-своему...  но  пусть
же наше понимание не слишком отличается от понимания друг друга!
   Это вызвало совсем  крохотную  заминку,  но  бокалы  с  вином  сдвинулись
дружно, весело, со звоном. Я с удовольствием смотрел в юные лица девушек, их
смеющиеся глаза и  полураскрытые  губы,  все  посматривали  намекающе,  мол,
только свистни, и я чувствовал, что веселье идет без натуги.
   Снова  наполнили  бокалы,  потом  еще  и  еще.  Вино  легкое,   приятное,
испаряется просто на языке, оставляя приятный бодрящий вкус и жажду каких-то
действий.
   Лакло пьяно хохотнул, заявил громко:
   -  Насчет   музея   инфистики   решили?..   Решили!..   Создаем.   Я   по
совместительству могу побыть и первым директором. А теперь у меня  еще  одна
идея...
   Челлестоун поморщился.
   - О Господи... Уберите его, а лучше - убейте. Но так, чтобы я ви