- Кто начальник экспертной группы?
     - Евгений Гаранин. Завтра с  утра  найдешь  его  в  представишься  по
уставу.
     - Я сделаю это сегодня.
     - Можно сегодня. Допустим. Но какая в этом необходимость?
     - Мне нужно да Плоскогорье Огненных змей.
     - Да? А что ты знаешь о Плоскогорье?
     - Ничего. Но я не хочу быть штабной крысой.
     - По-твоему, я штабная крыса?
     - Ты штабной ягуар.
     - Плоскогорьем сейчас занимается группа "Мангуст".
     - Вот и... Хотя бы взглянуть, чем она занимается.
     -  Взглянуть...  -  медленно  повторил  Бэчелор.  -  Операция  группы
"Мангуст" носит характер экспериментальной разведки. Разведка не наша.  Да
и группа, в сущности, не наша,  техники  там  командуют.  Я  вынужден  был
отправить в чужую группу десяток наших ребят, и сердце теперь у меня не на
месте... Ладно, Дэв, прогулку на Плоскогорье тебе я устрою. Будешь  там  в
качестве наблюдателя  от  экспертной  группы  штаба  отряда.  Но  с  одним
условием...
     - Дик, ты собираешься меня пугать?
     - Видишь ли, Дэвид... мне самому  не  нравится  эта  ночная  возня  с
Плоскогорьем... Район тяжелый,  пакостный.  Пугать  тебя  я,  конечно,  не
собираюсь, но и ты не суйся там куда не надо, пока не поймешь, что к чему.
     - Ясно. Уточнить задание я должен у Гаранина?
     -  Ну  что  задание...  Ходи,  наблюдай,  а  главное  -  вживайся   в
обстановку. К серьезной  работе  группа  "Мангуст",  похоже,  не  очень-то
подготовлена.
     - Кто планировал операцию?
     - Да не в этом дело. Группа не располагает нужным оборудованием, а на
одном  энтузиазме...  сам  понимаешь.  Операцию  откладывали  до   прихода
"России" - надеялись, что  Земля  подошлет  заказанную  технику,  но...  -
Бэчелор многозначительно развел руками. -  Теперь  откладывать  не  хотят.
Рудники под угрозой, и надо действительно что-то предпринимать. Подручными
средствами... За людей страшновато. Я с техников шкуру спущу, если они там
угробят хоть одного нашего парня... Честно говоря, я даже  рад,  что  тебе
загорелось  на  Плоскогорье  Им  на  пользу   будет   почувствовать   глаз
представителя штаба. - Дик посмотрел на часы.
     - Торопишься?
     - Да. И тебе не следует прохлаждаться. Катер на  Плоскогорье  отойдет
через час с небольшим, сектор МК-22, спецперрон, патерна девятая.  Пропуск
я перешлю прямо вахтеру. Вопросы?
     - Гаранин не обидится, что мы с тобой вот так... ну... как  бы  через
голову моего начальства?
     - А, совесть заговорила! - дик ухмыльнулся. - Думаю, нет. Некогда ему
обижаться. Готовит шестерых ребят в коронарную область. По трое на рейдер.
Людей в отряде не  хватает,  а  мы  расширяем  профиль  работ...  Были  мы
"планетчиками",   были   мы   "пространственниками",   скоро    будем    и
"солнечниками". Завтра стартуют - вздохну посвободнее... Чего  это  ты  на
меня уставился?
     - Я не знал, что в Корону уходят два рейдера.
     - Два, - подтвердил Бэчелор. - "Иван Ефремов"  и  "Артур  Кларк".  По
глазам вижу, захотелось тебе в Корону...
     - Нет.
     - Да ну, признавайся уж... Тут половине отряда все время  чего-нибудь
хочется. Одним хочется в Дальнее  Внеземелье,  другие  мечтают  о  Венере,
третьих тянет на Марс. И ведь почти никого из них не удержишь! Даже здесь,
на Меркурии и около, потихоньку расползаются. Кто в Корону подался, кто  -
в хозяйство Шубина за учеными степенями... Лучший спец  по  флаинг-технике
отряда Валерий Алексеенко ушел на "Зенит". Соблазнил-таки  его  Калантаров
идеями "межзвездных перелетов", и  теперь  он  у  них  на  "Зените"  вроде
мартышки для опытов. Жаль парня.
     - "Зенит" - это серьезнее,  чем  нам  с  тобой  кажется.  Это  пахнет
технической революцией, Дик.
     - Возможно. Но то, что личный состав отряда "Меркьюри  рэйнджерс"  за
полгода подтаял на шестьдесят человек, тоже кое-чем пахнет.
     - У тебя порядка тысячи отборнейших  парней  -  самый  крупный  отряд
Внеземелья. Даже Венеру ты обскакал. Начальник  отряда  "Утренняя  звезда"
мне  намекал,  что  тебе  иногда  удается   не   вполне   законным   путем
заграбастывать до половины годового  выпуска  десантных  школ.  Иннокентий
Калугин зря говорить не будет, я ему верю. Ты всегда был слегка скуповат и
откровенно прижимист.
     - Да? - Бэчелор, похоже, обиделся. -  А  Калугин  не  намекал,  каким
путем ему наконец удалось отобрать  у  меня  двух  оберонцев  -  Кизимова,
Йонге? На первом же заседании в УОКСе лягу костьми, но  я  их  верну...  А
кого  УОКС  присылает  взамен?  Желторотых  птенцов,  которым  все  тут  в
диковинку. Ведь он, желтоперый, очертя голову лезет  куда  не  нужно.  Сам
посуди, сколько с ним наработаешь, если его то и дело  надо  придерживать,
чтобы он в отпуск живым улетел, папку с мамкой порадовал.
     - Вот за это я тебя, старый скряга, люблю.
     - Что мне до твоей любви, если практически не  с  кем  работать.  Вся
надежда на ветеранов. А где их брать? Двоих потерял, тебя одного  получил.
Одного! Правда, один ты стоишь десятерых,  но,  согласись,  для  меня  это
слабое утешение на общем фоне.
     - Болтаешь много. И глаза у тебя красные, точно у поросенка. Ты когда
последний раз нормально спал?
     - Верно. - Бэчелор довел рукой по глазам. -  Меньше  спишь  -  больше
болтаешь, за мной это водится. Впрочем, ты не груби мне, букварь. Хотя  мы
с тобой и одну школу заканчивали, но все-таки я был на целый курс старше.
     - Да, извини. Тем более что ты теперь старше на целый курс Академии.
     - Не остри. С Плоскогорья вернешься - зайдем куда-нибудь, поговорим.
     - В "Бамбук". Закажем кофе в золотых  кастрюлях,  и  будешь  ты  меня
выворачивать наизнанку, расспрашивая про то, как погиб Николай Асеев.
     - Я знаю, как он погиб... А почему в "Бамбук"?
     - Я там обедал. Кстати, ты знал Мстислава Бакулина?
     - Лично - нет. Гаранин хорошо его знал. Ведь  оба  они  алеуты  -  из
Юконской школы. И кажется, даже сокурсники... Ну пообедал ты в  "Бамбуке",
и что же?..
     - Ничего. Захотелось поужинать на Плоскогорье.
     - Гм... Надо будет использовать странные свойства этого  ресторана  в
делах перестановки кадров десантных формирований. Ну... будь здоров, дел у
меня выше горла. До встречи, эксперт. Салют!
     - Пропуск выписать мне не забудь, академик. Салют!..
     В указанном секторе порта десантных флаинг-машин  он  предъявил  свое
удостоверение, и хмурый вахтер  с  подозрительным  взглядом  молча  открыл
перед ним турникет. На бедре у вахтера болталась открытая  желтая  кобура,
из которой выглядывал паллер.  Кобура  была  видна  издалека  и  вместе  с
блестящими перекладинами турникета внушала чувство абстрактного  уважения.
Нельзя уважать турникет или паллер отдельно, но в комплексе эти предметы о
чем-то весьма выразительно говорят.  Неясно,  правда,  о  чем.  До  отхода
катера он успел покопаться на складе я подобрать для себя удобный скафандр
полужесткого  типа.  Удобству  экипировки  он  всегда   придавал   большое
значение. Даже слишком большое, но это не было  проявлением  своеобразного
сибаритства. Это - чтобы не  думать  во  время  работы  о  пустяках.  Если
придется работать. Почему-то он был уверен, что работать  сегодня  ему  не
придется, однако по опыту знал, что лагерь любой опергруппы не  то  место,
где такого рода уверенность чего-нибудь стоит... Десантников в  катере  он
не увидел. Кроме  него,  были  два  пассажира:  бородатый  неразговорчивый
геофизик и очень подвижный и страшно болтливый связист.
     Благодаря общительности связиста он без  малейших  со  своей  стороны
усилий узнал за время полета  историю  Плоскогорья.  Во  всех  ее  мрачных
деталях. Историю героизма, наивности,  суровой  необходимости  и  довольно
нелепых в конечном итоге смертей.  Ничего  принципиально  нового.  Десятки
подобных историй лежали в основе его каждодневной работы... А  Плоскогорье
само по себе мало его волновало. Ему захотелось выбраться из Аркада, и  он
это сделал. Куда - не имело значения. Он  об  этом  не  думал.  Он  просто
летел, и свист моторов десантного катера доставлял ему удовольствие.  Хоть
два  Плоскогорья.  Какая  разница.  Хоть  тысяча   Плоскогорий,   Нагорий,
Предгорий. Внеземелье многообразно и многолико. И каждый лик Внеземелья  в
принципе заслуживает лишь одного:  безграничного  недоверия.  Вот  и  все.
Остальное - нюансы. Восторги,  трепет,  благоговение,  страх  со  временем
выпадают в  осадок.  Люди  его  профессии  достаточно  быстро  трезвеют  в
объятиях Внеземелья...
     Пять лет миновало с тех пор. Отставка. Земля. Изуродованный  организм
и ненужные воспоминания. Теперь Внеземелье  он  видит  разве  что  в  небе
Копсфорта,  но  первый  свой  день  на  Меркурии  помнит   до   мельчайших
подробностей. Он мог бы с точностью  до  минуты  восстановить  и  мысленно
снова прожить тот день, если бы это зачем-то  потребовалось.  Но  как  раз
этого он не хотел. Он с этим боролся, отчаянно и безуспешно, с того самого
дня, как вернулся домой. Ноги коснулись  земли,  а  голова  еще  там...  я
ржавчина мучительных воспоминаний разъедает нервы и мозг. Не говоря уже об
ощущениях собственного уродства. Он очень устал от всего  этого...  Он  не
хотел вспоминать ни тот первый свой день на Меркурии, ни какие-либо другие
дни, связанные с Внеземельем. Он  постоянно  старался  сосредоточиться  на
чем-нибудь постороннем, по старания были безрезультатными, как если бы  он
пожелал запретить себе думать или дышать. Куски Внеземелья застряли где-то
у него внутри, в прямом и в переносном смысле этого выражения, и  огромная
толпа, казалось бы, полуугасших, полустертых образов, удаленных во времени
звуков, людей и  событий  вдруг  оживала,  закрывая  его  с  головой,  как
приливная волна...
     Он лежал на спине, зажмурив глаза (чтобы не видеть ночного  неба  над
Копсфортом),  и  внезапно  почувствовал,  что  начинает  проваливаться   в
какую-то вязкую белую мглу. Он сделал рывок, словно  хотел  ухватиться  за
то, на чем он лежал, но... видимо, это была только мысль  о  рывке.  Мышцы
свело напряжением, белая мгла сомкнулась над головой. Он понял, что момент
упущен, и теперь ему обеспечено несколько странных минут...



                 2. ЛОШАДИНЫЕ СНЫ И КОНТРАСТЫ, КОНТРАСТЫ...

     Странными были эти минуты. Снялось белое небо...  Словно  в  молочном
море бушевали в нем глянцево-белые волны с перламутровым кружевом пены  на
гребнях. И снилось иссиня-черное солнце. В зените.
     Черное солнце стояло  над  пропастью.  В  пропасть  каскадом  сбегали
террасы. На склонах террас - крутые  ступени,  льдисто  блестевшие  то  ли
стеклом,  то  ли  действительно  льдом.  Неодолимый,   тревожный   соблазн
пробежаться по этим ступеням... А за спиной, как обычно  в  такие  минуты,
плавал Затейник и, разжигая соблазн, подстрекал: "Ну, чего там! Вперед!.."
     Появлялся Затейник  непременно  в  сопровождении  светового  эффекта:
где-то  сбоку  вспыхивал  вертикально  удлиненный  отблеск   и,   мелькнув
солнечным  зайчиком,  исчезал.  Боковым  зрением  отблеск   почти   всегда
удавалось  поймать.  Затейника  -  никогда.  Однако  воображение  уверенно
рисовало висящий в воздухе  сгусток  зеркальной  субстанции,  напоминающей
ртуть Оборачиваться бесполезно - все равно не увидишь. Но Затейник был  за
спиной: от него исходило ясное ощущение ртутно-подвижной тяжести.
     - Ну? Чего там?! Вперед!..
     И начинался стремительный спуск по скользким ступеням.  Безрассудный,
безудержный бег... Подобные сны видят, наверное,  молодые  горные  лошади.
Полускачка, полуполет.  Ветер  в  лицо.  Дух  захватывало,  сердце  бешено
колотилось. Но страха не было. Ничего такого  не  было,  кроме  вскипающей
злости. И надежды, что пытка движением скоро закончится...
     Сумасшедший  бег  давно   стал   привычным   сюжетом   коротких,   но
утомительных снов. Вернее сказать, полуснов, где явственно все осязаешь  я
довольно отчетливо мыслишь А иногда даже  мечтаешь  о  честном,  настоящем
сне.  О  нормальном,  естественном  сне,  который,  увы,  приходил  раз  в
трое-четверо суток, но зато был глубок и неосязаем, как смерть.
     Нортон очнулся. Минуту лежал, не открывая глаз, ощущая голой спиной и
затылком твердую плоскость, жадно  вдыхал  ночную  прохладу.  Грудь  часто
вздымалась.  Голову  до  предела  наполнил   многозвучный   звон,   сердце
продолжало бешено стучать. В белом  небе  ходили  белые  волны.  В  зените
стояла апокалипсическая луна.  Иссиня-черный  кругляк  ее  был  слегка  на
ущербе. Нортон  поднял  прозрачные,  будто  стеклянные,  веки.  Ничего  не
изменилось. Тот же дурацкий белый пейзаж -  будь  он  проклят,  -  тот  же
черный кругляк - будь он проклят четырежды! Но тысячу  раз  будь  проклято
все Внеземелье!!!
     Скрежетнув зубами, он рывком  перевернул  себя  на  живет.  В  глазах
мгновенно (как это бывает в калейдоскопе) сложился яркий узор: разноцветье
лохматых пятен, полос и кругов. Плотный ком застрявшего  в  ушах  звонкого
шума вдруг  лопнул  и  расплескался  какофоническим  половодьем  музыки  и
голосов. Глухо мыча, обхватив руками голову, Нортон перекатывался  с  боку
на бок; мозг резонировал, отзываясь на работу едва ли не всех телецентров,
радиостанций я радиомаяков континента!..
     В конце концов он снова лег на живот и застыл. По опыту  знал:  ничто
не поможет, пока не заставишь себя успокоиться. Он успокоился. Теперь надо
сделать усилие и выбрать из этой сумятицы звуков и образов что-то  одно  -
легче будет отбросить все остальное. Он выбрал торжественный хор под рокот
органа. Он настолько уже изучил местный эфир, что  мог  почта  безошибочно
определить,  откуда  исходит  трансляция.  Выбор  был  неудачен  -   волна
органно-хорового концерта шла со  стороны  Солт-Лейк-Сити,  волна  мощная,
избавиться от нее всегда  бывает  трудно...  Однако  сегодня  ему  удалось
подавить сверхчувствительный мозговой резонанс неожиданно быстро.
     Нортон привстал на руках. Огляделся. Была изумительно  светлая  ночь.
Вернее, был поздний вечер - до полуночи  оставалось  часа  полтора.  Очень
ярко, совершенно нормально светила луна, нормально квакали в разноголосицу
лягушки и где-то в садовых зарослях ухала ночная птица. Он лежал  на  краю
самой верхней площадки трамплина. Внизу, в спокойной воде бассейна,  сияла
вторая  луна...  Постороннему  глазу,  пожалуй,  могло  показаться,  будто
какой-то чудак в пестрых плавках принимает лунные ванны. Купальный  халат,
вероятно, свалился в бассейн. Счастье, что постороннего глаза не было.
     Нортон сел, свесив ноги с трамплина. Страшно  хотелось  прыгнуть.  Он
посмотрел на увитую стеблями ипомеи террасу дома и от прыжка воздержался.
     Мышцы  требовали  силовой  нагрузки,   движения.   Эта   мучительная,
ненасытная потребность не давала покоя ни ночью ни днем.  Ночью  особенно.
Соскользнув с площадки, он задержал падение рукой  и  повис,  покачиваясь,
как  обезьяна.  Перебирая  руками  ажурные   переплеты   выгнутой   стойки
трамплина, проворно спустился к земле. Спрыгнул  и  побежал,  хотя  бежать
здесь было неудобно - ноги вязли  в  песке.  Бег  по  песку  не  доставлял
удовольствия, и Нортон перескочил на низкий  парапет,  который  вровень  с
пляжным песком тянулся вдоль длинной стороны бассейна. Прямой  как  стрела
парапет привел его к полузатопленному полукругу ступеней схода к  воде.  В
акробатическом прыжке перевернувшись на руки, он так, на руках, я сошел по
мраморным ступеням в воду, и она неслышно сомкнулась над ним.
     Он покружил у самого дна. Дно чуть светлело; в сумеречно-серой  толще
воды медлительно, сонно колыхались тончайшие  занавеси  дымчатого  сияния.
Поверхность,  залитая  лунным  серебром,  приятно  лоснилась  над  головой
глянцевым блеском... Нортон трижды пересек бассейн из конца  в  конец  под
водой и ни разу не всплыл на поверхность. Ненормально,  конечно.  Особенно
если   учесть   размеры   бассейна:   семьдесят   метров   на    тридцать.
Бетонированного корыта более крупных размеров в Копсфорте, пожалуй,  и  не
найти...
     Каким образом вообще  удавалось  ему  ненормально  долго  бывать  под
водой, Нортон не понимал. Удавалось, и  все  тут.  Правда,  потребность  э
дыхании на  глубине  ощущалась,  но  эта  потребность  скорее  всего  была
рефлекторной - без вреда для себя он довольно легко ее подавлял.  Странная
способность обходиться подолгу без воздуха была одной из тех немногих  его
"ненормальностей", против которых он ничего не имел  и  которые  даже  был
склонен   использовать.   Бывало   (вот    как    сегодня),    истерзанный
"калейдоскопной игрой" зрения, слуха и обоняния, измученный полуснами,  он
спрыгивал в воду, опускался на дно и лежал, наслаждаясь подводным  покоем.
Удушье он начинал  ощущать  минут  через  сорок.  Если  двигался  -  через
двадцать - пятнадцать. Когда он впервые заметил эту свою "ненормальность",
подумал, помнится, с мимолетным не то  интересом,  не  то  омерзением:  "И
утолиться-то по-человечески, видно, теперь не сумеешь!.."
     Он испытывал неодолимую тягу к воде, и его ночные  купания  тревожили
Сильвию. Раньше он не стеснялся ночами шумно резвиться  в  бассейне:  надо
было себя утомить, насытить движением. То же самое делал он и  теперь,  но
делал тихо и  скрытно,  глубоко  под  водой.  Иначе  Сильвия  просыпалась,
выходила из дома, обеспокоенно слушала всплески, доносившиеся из  темноты.
И кто знает, о чем она думала... В конце концов он  улавливал  "запах"  ее
тревоги и спешил покинуть бассейн. Словно был виноват перед ней. В чем?  В
том,  что  этот  жалкий  бассейн  -  одна   из   немногих   радостей   его
мучительно-пестрого бытия?.. Нет, дело, конечно, не в этом. Он знал в чем.
И знал превосходно. Увы, сквозь маску бывшего обыкновенного  парня  Дэвида
Нортона проступало обличье монстра... Но (свидетель  великое  Внеземелье!)
разве он виноват? Разве он ви-но-ват?!
     Нортон слепо, яростно греб под водой. Он  слишком  медленно  уставал,
хотя вкладывал в  ярость  движений  всю  энергию  мускулов.  Он  ненавидел
неистощимую силу собственных мышц и дорого дал бы  за  возврат  утраченной
способности нормально уставать!.. Едва не врезавшись  с  ходу  в  бетонную
стенку, он повернул и вознамерился было снова пройтись вдоль бассейна.  Но
вдруг ощутил, что это ему надоело. Выдохнул воздух,  спиной  опустился  на
дно и, раскинув в стороны руки,  замер  в  объятиях  водяной  невесомости.
Словно в водяном гробу - семьдесят метров на  тридцать.  Вместо  крышки  -
дремотный блеск лунного серебра... Нет,  он  проявил  малодушие  только  в
одном: не решился уйти. Уйти, удалиться, чтобы избавить Сильвию от  своего
злосчастного присутствия. Это был бы  самый  правильный  и  самый  честный
выход, но это было выше его человеческих сил. Или нечеловеческих?.. Как бы
там ни было, он не мог без нее...
     Вода   полыхнула   пронзительно-синим   огнем,   плеснула    в    уши
болезненно-острым визгом.  Нортон  инстинктивно  сжался,  зажмурил  глаза,
подождал. Синяя вспышка и визг повторились. Он, точно ошпаренный, вынырнул
и, разогнавшись сильными гребками, с маху выбросился  грудью  да  бетонную
полосу парапета. Он  мог  бы,  пожалуй,  побить  все  мировые  рекорды  по
плаванию. Да и не только по плаванию, и без скидок на  возраст.  Супермен,
черт побери! При всем при том заурядная летучая мышь в  состоянии  выгнать
его из воды.
     Сидя на краю бассейна, он с опаской и злостью следил, как в надводном
пространстве  суетливо   и   на   первый   взгляд   беспорядочно   мечутся
перепончатокрылые летуны, - кажется, их называют ночницами-рыболовами.  То
падая к самой воде, то разочарованно  взмывая  в  лунное  небо,  рыбоядные
зверьки напрасно шарили в бассейне чуткими лучиками эхолокаторов. Корма не
было, и зверьки один за другим улетали. Стиснув зубы, он ждал,  когда  они
наконец уберутся. Несколько раз его  задевали  буквально  бьющие  наотмашь
лучи ультразвука. Он вздрагивал, ежился от пронзительной син