ходить - не может нас оставить. Голодаем  теперь,  но
ничего...
   - Вы, стало быть, втроем живете? А где же ваши родители?
   - Не знаю...
   - Как не знаешь.
   - Ну, раньше мы здесь вчетвером жили. Мама, папа, Коля и я.  Тогда  и
жильцов в подъезде много было и свет горел. Тесно, но не страшно.  Потом
папа погиб - мерзавцы. - он прошипел это слово и проскреб по столу  сжа-
тыми кулачками. - Мерзавцы, ночью его подкараулили. Знаете, такая шпана,
подонки; подвыпили и еще деньги на выпивку нужны были. А папа не мог от-
дать: никак не мог, мы бедно жили, а он за два месяца зарплату нес.  Бе-
жать бросился, но их то много, молодых подонков. Догнали - вот  в  такой
вот день все было - в грязь повалили и бить стали, и в раж вошли,  оста-
новиться уже не могли - как волки. Его потом только по паспорту  опозна-
ли. - мальчик (да, мальчик ли право? Тело  мальчика,  а  душа  взрослого
настрадавшегося человека) он плакал в  открытую,  сильно;  на  лице  его
проступили нездоровые багряные пятна с зелеными каемками. - А  мама  она
очень любила. Не могла без него; она пить начала,  очень  сильно,  очень
много пила. Не кричала, не пела ничего, просто напьется и лежит в  пото-
лок смотрит и пена изо рта у нее идет. Через два года она  умерла:  Коле
тогда было шестнадцать, ну а мне пять годков исполнилось.
   - Так ему сейчас...
   - Двадцать три исполнилось. Я ему деревянного солдатика подарил:  сам
из ветки выстругал... После смерти матушки него седина в волосах  появи-
лась; тогда он писать стихи стал; тогда к нам и бабушка из деревни прие-
хала. Там, говорит, она одна и осталась: все повымерло в деревне.  Моло-
дые в городе, а старые в могиле. Страшно ей на том кладбище, вот  она  к
нам и приехала, а деревни больше и нет... А вы спрашиваете,  где  сейчас
мама и папа; да я не знаю. Вот Коля говорит, что в каком-то краю блажен-
ном, но где он такой край-то не знаете вы, доктор?
   Я прокашлялся и негромко - хотя в сердце моем пылало величайшее  вол-
нение, произнес:
   - На природе, во лесу. В церквях наших, да и  в  общении  с  хорошими
людьми...
   - Я знаю про природу: про леса, реки... Мой брат очень любит весной в
лес ходить, особенно любит на апрельские ручейки смотреть. Он меня  брал
несколько раз с собой; уходили мы далеко-далеко, где ни людей  ни  машин
не слышно, но он и просит меня не шуметь, а сам у ручья такого золотого,
журчливого сядет или встанет и хоть целый день там простоит, а потом  по
полю идет и улыбается; у него очень красивая улыбка, у него глаза  тогда
очень добрые, но он не терпит, чтобы я что-нибудь  говорил.  А  услышит,
как вдалеке машина загудит, или самолет небо резать станет,  так  засто-
нет, уши заткнет, на  землю  повалится  целовать  ее  станет,  молить  о
чем-то; я не знаю, о чем он молит; так тихо-тихо, но и быстро; иногда  у
него и кровь из носа хлынет. Прямо по полю весь в крови и идет! А  осени
поздней и зимы он боится: и в лес  ходить  боится  -  говорит,  что  там
смерть. А улицы для него и весной ад и людей он, кроме нас  не  любит  -
бежит от них... Вы смотрите на меня так - я знаю, речи моей  удивляетесь
- тому и в школе все дивятся, хотя я и плохо учусь... Это все от брата и
от книжек - видели сколько в коридоре их, почти все  мной  прочитаны.  А
Коля часто так молчит или говорит так, что и не поймешь ничего  -  бесс-
вязно; но вот весной, когда мы в лес идем у него такая  речь  вдохновен-
ная, как стихи из него льются. А друзей у меня нет: только его  речь  да
книжную и слышал и вобрал в себя, потому и говорю так...
   Саша вздохнул; и налил себе из кувшинчика воды, залпом выпил ее,  на-
лил еще, но эту кружку только поднес ко рту и тут же поставил обратно на
стол; посидел немного в молчании, вытер слезы...  Лицо  его  вновь  было
бледным и даже проступила в нем какая-то мертвенная синева.
   Я прокашлялся:
   - Позволь мне твою руку.
   Он протянул свою маленькую, подрагивающую руку и я осторожно взял  ее
за запястье - холодная, слабая, даже жалкая, бессильная какая-то.
   - За дверью жутко. - прошептал он чуть слышно. - Там есть  что-то;  я
никогда не видел, но оно касалось  моего  лица...  оно  все  время  ждет
там... оно очень одинокое и старое, как этот дом, а может и старее  его;
когда-то, ведь, здесь все было совсем по другому - может  век  назад,  а
может больше; здесь жило много людей; может и в тесноте, но они  жили  и
мир вокруг них жил, а во дворе цвели большие яблони - мне  так  во  тьме
привиделось: огромный двор солнечный, и стены нашего дома - как у  храма
чистые были, и небо чистое; и люди все в светлых одеждах ходят, смеются,
кто на гармошках играет... а в небе кто-то на тройке скачет... это  ведь
давно было, да? А теперь все мертво... и он старый и злой... Его окружа-
ет что-то чуждое ему, а он одинокий, совсем один в чуждом мире... Вы по-
нимаете, понимаете меня?
   - Кажется, да.
   - Он весной и летом спит. А осень его своим холодом пробуждает. И  он
скрипит, и стонет - до самой весны стонет и никто его не согреет. В  нем
живут какие-то черные думы; он умирает, он плачет... Скажите - ведь  то,
что я видел, там во тьме - это, ведь и есть та блаженная земля? Мне  так
там хорошо было; там и мама и папа; там весна - такая огромная, цветущая
страна... Простите, у меня уже язык заплетается. Теперь я смогу  поспать
хоть немного; а то уж светает... ко второму уроку в школу пойду...  Надо
идти, а то по математике одни двойки...
   Он поднялся и уже пошел по коридору, да там остановился, и смотря  на
меня огромными сияющими глазами, спросил:
   - Ведь есть где-то та земля, которую я видел во сне? - и в глазах его
была такая мольба, что скажи я "Нет" - он может быть закричал  в  отчая-
нии.
   Но я сказал правду:
   - Где-то она есть.
   Он постоял еще некоторое время, смотря на меня своими огромными,  пе-
чальными глазами; потом вздохнул тяжело, повернулся и  пошел  в  комнату
откуда разорвался захлебывающийся кашель бабушки.
   На улице уже серело, а яркий электрический свет из-под потолка  разд-
ражал. Поэтому, я выключил его и подошел  к  окну.  Прислонился  к  нему
лбом, и судя, по замеченным потом бордовым полосам -  сильно,  но  тогда
ничего не почувствовал.
   Где-то за городом, над полями, над низкими облаками занималась  заря.
А над городом чернота стала светится светлой серой и все светлее и свет-
лее, будто некий чудотворец разжигал в этом ветряном хладе свет...
   "Какие же низкие тучи. - думалось тогда мне и холодная дрожь катилась
по телу. - Как быстро они плывут: холодные, клубящиеся; и все выжимают и
выжимают из себя ветер и слякоть..."
   Предо мной темнела противоположная стена внутреннего дворика,  а  сам
он казался бездонным, беспросветным колодцем...
   "Вот я и знаю - не все, конечно, но что-то, все-таки знаю. Смогу ли я
помочь им как-нибудь?.. Николаю, прежде всего, надо сделать шаг к людям.
На свете есть много замечательных людей. Может найти ему девушку -  доб-
рую, умную, которая бы приласкала его; всю мрачность  из  него  изгнала.
Ну, а если ему спокойствие так дорого, да какие-нибудь истории из былого
- так вот, пусть для начала хоть с какой-нибудь Анной  Михайловной  сой-
дется. Найдут о чем поговорить неспешно за чашечкой крепкого чая..."
   Так, или примерно так, размышлял я; наблюдая, как все ярче разгорает-
ся костер, где-то за серой толщей.
   После разговора с Сашей, я уже и не вспоминал о том, что  пережил  на
лестнице: свои страхи, канули в чужом горе. Вполне возможно, в то утро я
предложил бы Николаю, какое-нибудь знакомство - да кто знает, как бы все
сложилось, если бы...
   - Бабушка... бабушка! - громкий, пронзающий сквозь стены голос  Нико-
лая. - Бабушка! Бабушка! - тут громкий и пронзительный вопль и тут вновь
часто-часто, на пределе голосовых связок. - Бабушка, бабушка, бабушка...
   Потом вдруг завыл - не человек... может, ветер? - у меня от этого воя
в глазах потемнело.
   Хлопнула комнатная дверь и вой стал стремительно нарастать! Он  летел
откуда-то из коридора прямо на меня!
   И я сам застонал от ужаса: я ожидал, что выскочит на меня сейчас  то,
что было во тьме - и ужас был столь велик, что я готов  был  уже  выбить
окно, разбиться о камни, но только бы не видеть то, что так  выло...  то
что было уже совсем рядом.
   Вот мелькнула тень и я вскрикнул, когда увидел перед  собой  страшный
демонический лик! И он выл оглушающе и шла от него плотная жаровая  вол-
на, от которой гудела голова.
   Я узнал его только по глазам: эти две  огромных  выпуклости  раздутые
изнутри болью человеческой. Теперь они натянулись еще больше, и  вот-вот
должны были лопнуть; меня трясло от жара, эти глаза терзали,  эти  глаза
молили! - эти глаза ни с чьими нельзя было спутать,  я  их  всегда  буду
помнить.
   - ЕЕ НЕТ! - смог я разобрать в вое Николая-демона. Он  тряс  меня  за
плечи; потом отступил на несколько шагов, заорал так,  что  зазвенело  у
меня в ушах и хрипло завывая бросился назад, в комнату.
   Я покачивался от слабости -  наверно,  за  всю  жизнь  не  пережил  я
столько, сколько пережил за ту ночь. Пошел в комнату и,  когда  проходил
около двери на лестницу, мне в ноги из-за угла бросился кто-то. Чтобы не
упасть я ухватился за ручку двери, и она медленно стало открываться, - в
шаге от меня раздался грохот катящейся железной банки...
   Я навалился на дверь; уперся в нее спиной, все ожидая, что обрушиться
удар; сметет и меня и всю квартиру в черную бездну.
   Я чуть нагнулся и увидел Сашу: в бледно-розовом свете  лицо  мальчика
похоже было на лицо высушенной мумии, только глаза горели и слезы  текли
по блеклым щекам.
   И я забыл о том, что за моей спиной за дверью явно было что-то. Вновь
эта огромная боль ребенка поглотила всякую другую боль.
   - Бабушка умерла! - господи, сколько ужаса было в этих словах, и сей-
час, когда сижу я за столом в своей комнате, пробрала меня  дрожь:  "Ба-
бушка умерла." - да не слова это были, а стонущее пение  из  иного  мира
пришедшее.
   Словно огненная игла жжет мое сердце эти тихие слова: "Бабушка  умер-
ла".
   - Я должен взглянуть.... - неуверенно, в растерянности произнес тогда
я.
   Но Саша зашептал:
   - Нет, пожалуйста... - тут вопль захлебывающийся,  демонический  про-
несся по квартире. - ... там страшно; совсем невыносимо. Пожалуйста, да-
вайте на кухне посидим.
   И вот мы прошли на кухню, сдвинули там два стула и держа  друг  друга
за руки, сели рядом... Вой Николая неожиданно оборвался.
   - Теперь мы вдвоем остались. - в зазвеневшей тишине шептал Саша.
   - Я вас не оставлю. - попытался я утешить.
   - Нет, он не позволит.
   - Может все-таки пройдем к нему, каково ему одному-то. Можешь  подож-
дать...
   - Нет, он нас выметит! Он меня то выгнал. Он своей болью ни с кем  не
делится никогда... никогда... А сейчас то какая боль... Но я его никогда
не оставлю: слышите вы! Я всегда со своим братом буду, если и в ад  при-
дется идти, так пойду, на вечную муку пойду. - он шептал в  исступлении;
весь сильно вздрагивал.
   "Это все от перенапряжения. Я могу ему дать кой-какие  таблетки,  они
боль телесную уймут, но душевная то боль останется: здесь иное лекарство
нужно - не таблетки."
   И вновь я прошептал:
   - Я вас не оставлю.
   Холодная дрожь сотрясала его тело, передавалась и мне.
   Он уткнулся мне в плечо; глухо зарыдал - все тише, тише; потом замер.
Я сидел, боясь пошевелиться; просидел так минут десять...
   Серость на небе разожглась уже в полную силу, и в  одном  месте  даже
побелела, набухла; казалось, вот-вот вырвутся оттуда, жадно обхватят об-
мороженную землю, солнечные потоки. И падала уже не слякоть, но  редкий,
светло-серый снег. Негромко подвывал ветер.
   Я легонько отстранил Сашу - мальчик крепко спал и, судя  по  просвет-
левшему выражению лица его, сны были солнечные - быть может,  о  светлом
городе, над которым яркое небо и все поет в весенней любви...
   Я осторожно подхватил его на руки - он спал так же безмятежно, глубо-
ко - и стараясь не издавать лишнего скрипа на половицах понес его в ком-
нату с мертвой.
   Какая тишина была... Все замерло... Помню, какое-то раздражение  выз-
вал бледно-розовый свет и проходя около выключателя, я задел  его  голо-
вой... Теперь и коридор был  погружен  в  мягкий  светло-серый  утренний
свет.
   Прошел между ящиков с книгами - некоторые из них были перевернуты...
   Вот и комната: в ней стало холодно - Николай, задыхаясь видно от сер-
дечного жара, распахнул не только форточку, но и окно. Врывались  порывы
ветра, протаскивали по столу и сбрасывали на пол листы, снежок, с  таким
звуком будто крупа сыпалась, заметал их.
   На кровати, лицом к потолку, с выпученными в последней  муке  глазами
лежала бабушка...
   - Спи-спи. - убаюкивал я Сашу и положил его на шубу рядом со столом.
   Николай резко развернулся, сжал в кулак лист бумаги и с силой  ударил
им об стол. Саша перевернулся на бок.
   Таким Николая мне еще видеть не доводилось: он резко вскочил, налетел
на меня, схватил за плечи... От него повеяло жаром -  нестерпимым  плот-
ным; воздух вокруг него был выжженным, невозможно было дышать.
   Глаза вылезли из орбит и крупная дрожь, едва ли не судорога пробивала
его тело. Брызгая слюной он завизжал:
   - Во-он! Во-он пошел!
   - Я ухожу, ухожу. Подождите.
   - Во-он! - из глаз его брызнули слезы. - Во-он! -  он  тряс  меня  за
плечи, постепенно отталкивая к выходу.
   - Я понимаю... надо вызвать скорую. Я вызову.
   - Во-он! - совершенно безумный визг. Неожиданно, глаза Николая  приб-
лизились к моим глазам, заслонили собой все пространство.
   Кто-то ударил мне тараном изнутри черепной коробки - таково было воз-
действие этого взгляда.
   Я попятился:
   - Через несколько минут к вам приедет скорая, ждите...
   - Воо-ооон!!! - он вновь завыл, бросился к стене и ударил в нее кула-
ком, потом судорожно выставил руки вверх и со  скрипом,  сдирая  останки
обоев, повел ими вниз - я заметил кровь, которая оставалась  на  ветхом,
отсыревшем за сто лет бетоне.
   Проснулся Саша, взглянул на своего брата, на бабушку и беззвучно пла-
ча отполз в темный угол около стола.
   - Вы бы окно закрыли. - посоветовал я. - А то, заморозите  и  себя  и
Сашу. Вам то жить еще да жить...
   В коридоре быстро оделся: Николай так и не  выходил  из  комнаты,  но
слышен был беспрерывный стон - а кто стонал Николай или его  брат  я  не
мог определить.
   Вышел на лестницу - там было сумрачно, но не темно;  свет  пробивался
из пустых квартир, окна же на лестничных пролетах  добросовестно  забиты
были черными картонными листами. Споткнулся обо что-то: оказывается, мой
фонарик - я его обронил еще ночью и не заметил.
   Взял его и вздрогнул от сильного холода, который исходил из него, жег
пальцы - побыстрее сунул его в карман, распрямился и тут  вздрогнул  от-
дернулся: предо мной на лестнице было что-то...
   Валы... плотные валы какой-то плотной  материи,  служащие  видно  для
утепления дома, свисали из рваной дыры в потолке. Они были буро-желтого,
ядовитого цвета и плавно покачивались, хотя ветра не было...
   "Вот оно - решение всех твоих ночных кошмаров" - пытался я себя  уте-
шить, но тут же и дрожь меня пробирала, ведь я точно помнил, что до  то-
го, как нагнулся за фонариком, ничего с потолка не свисало...
   Я обошел эту материю, где-то в глубине ожидая, что  она  схватит  ме-
ня... Задрал голову: дыра в потолке зияла чернотой; словно  бы  то,  что
было в подъезде ночью убралось туда, до следующего заката. Материя  зад-
рожала и покачнулась, словно маятник...
   Дальше я бежал по залитой рассеянным слабым светом лестнице; и ничего
удивительного больше не встретил. Только вот между третьим  и  четвертым
этажами, ожидал я увидеть, какую-нибудь груду (например  старую  обшивку
дивана) - то обо что я два раза спотыкался уже во тьме. Но там ничего не
было...
   Вот и двор  весь  залитый  грязью;  перекошенные  да  и  обвалившееся
кой-где подъезды кривились по его бокам. В центре  я  заметил  несколько
черных, прогнивших насквозь пней...
   Вот и залитая серым полумраком арка: теперь ее, хоть и с трудом, мож-
но было видеть всю сразу, и она, оказалась совсем не  большой:  шагов  в
пятнадцать, а вовсе не тем бесконечным туннелем,  который  представлялся
ночью. А в центре из разбитой стены, извивалась  ржавой  змеей  какая-то
железка...
   Наконец и жилая улочка; хоть и узенькая, а все ж проходят по ней вре-
мя от времени люди, да машины изредка проносятся,  разбрызгивая  слизис-
то-грязевые потоки. Я тогда чуть ли не с любовью посмотрел не только  на
этих торопливых, закутанных в темные одежды людей, но даже и на грязные,
обычно ненавистные мне машины - устал я ото всей этой чертовщины!
   За пять минут добежал я до ближайшего таксофона, и,  наверное,  минут
пять объяснял, дежурному врачу, как доехать до темного дома, да где  эта
квартира.
   После, нахлынула на меня сильная головная боль; черепная коробка тре-
щала, как грецкий орех зажатый в тисках, а в  глазах  плескались  черные
волны, ноги предательски дрожали...
   Сначала, я хотел еще вернуться к темному дому, быть может,  еще  уте-
шить как-нибудь Сашку, но тут ничего не оставалось, как повернуть к себе
домой: не помню, как дополз до своей квартиры; лихорадило, лоб горел,  в
глазах мутило...
   Как в бреду, позвонил на работу, сообщил, что их воин пал от  того  с
чем боролся.
   Через какое-то время приехал, в прошлом наставник мой - врач Петр Ми-
хайлович, тридцать лет отдавший медицине. Быстро осмотрел меня;  заявил,
что: "Где-то, батенька, успел ты за ночь и простыть, и лоб  себе  расши-
бить, и нервишки расшатать, да так, что болезнь ничто удержать не  могло
- она в тебе и засела".
   Прописал мне целебный настой (Петр Сергеевич был ярым сторонником на-
туральных, природных снадобий, и не признавал с помощью химии  сделанных
таблеток).
   На третий день пришла навестить  меня  медсестра  Катерина,  заварила
крепкий чай; и сидели мы друг против друга - я на кровати, прислонив по-
душку к стене, она рядом, в кресле.
   Мне из головы не шел темный дом и обитатели его. Ночами, в  бреду,  я
видел свисающие на лестнице куски материи, и слышал вой  Николая,  видел
его раздутые капельками боли глаза; видел Сашку - он все  время  кашлял,
зажимал ладошкой рот, но кашель, и вместе с ним кровь прорывались сквозь
кожу.
   - Помнишь, ты рассказывала мне о том звонке - голос, как  у  змеи?  -
спрашивал я у Кати.
   Она вздохнула:
   - Да, такие голоса не забываются. Сережа, он как бы и сам себя  резал
и меня тоже. К себе он отвращение испытывал, и ко  мне  еще  большее.  Я
спрашиваю у него, где он живет, а он то с улицы звонил - и там, я  услы-
шала, машина проезжала, так он как зашипит, застонет. Потом адрес  прос-
тонал и орет: "Ну все могу я идти теперь! К бабушке, к карге...  нет,  к
бабушке своей любимой!" - вот так он кричал - я тебя и предупредила, ма-
ло ли - может псих какой. Ну и ты был у него?
   - Был.
   - Ну и как он?
   - Он страдалец, мученик... Он не псих, Катя... ну да - для нашего ми-
ра он псих, но в ином, более совершенном мире, он был бы счастлив. В нем
есть определенные таланты. - я замолчал - тяжело было  говорить,  болело
горло.
   - Понимаю... Ну, а ты не слышал, что было, когда увозили ее бабушку.
   - Что? А ты откуда знаешь?
   - Да у нас об этом все говорили. Во-первых: машина не смогла проехать
во дворик - арку железка перегородила, и  не  отодвинешь.  Ладно,  пошли
пешком: подъезд такой... - она долго описывала какое жуткое  впечатление
производит подъезд - а я подумал: "Вошли бы они в него ночью" - наконец,
перешла к описанию того, что было в квартире. - В дверь звонят  -  никто
не открывает; прислушаются - словно волк там воет. Звонили минут пятнад-
цать, и открыл им наконец мальчик...
   - Саша.
   - Значит, Саша. Сам весь трясется, ну а как они вошли - на кухню сра-
зу убежал и сидел там до самого конца. Вошли в комнату - окна на распаш-
ку, холод