колько месяцев и нимало  не  укрепили
меня в вере отцов. Уловив в словах учителя какой-то двусмысленный оттенок по
отношению к  тексту,  который  мы  изучали,  я  осторожно  и  дипломатически
спросил: "Если считать, как думают  некоторые,  что  нет  бога,  то  как  же
произошел мир?"
   - Гм, - ответил мой учитель, - но ведь вы можете этот вопрос обратить  на
него самого. Именно так замысловато выразился старик. Я понял, что наставник
в "законе божьем" не верит в бога, и успокоился окончательно.
   Состав учеников в реальном училище был разноплеменный и  разноисповедный.
Преподавание "закона божьего" производилось по принадлежности:  православным
священником, протестантским  пастором,  католическим  пастером  и  еврейским
законоучителем. Поп, племянник архиерея и, как говорили,  любимец  дам,  был
молодой блондин писаной красоты, под  Христа,  только  вполне  салонного,  в
золотых  очках,  при  пышных   золотистых   волосах,   вообще   невыносимого
благолепия. Перед уроком религии ученики разделялись, иноверцам  приходилось
выходить из класса, иногда под носом у священника. Он  всегда  делал  особое
лицо, глядя на выходящих с выражением презрения,  чуть  смягченного  истинно
христианской снисходительностью. "Вы куда?" - спрашивал  он  кого-нибудь  из
выходящих. "Мы - католики", - отвечал тот.  "А,  католики,  -  повторял  он,
покачивая головой, - так, так, так... А вы?" - "Мы - евреи..." - "Еврейчики,
еврейчики, так, так, так..."  К  католикам  приходил  черной  тенью  ксендз,
всегда у самой стенки появляясь и исчезая незаметно, так что за все  годы  я
так и не уловил его бритого лица. Добродушный человек, по фамилии Цигельман,
преподавал евреям-ученикам на русском  языке  Библию  и  историю  еврейского
народа. Этих занятий никто не брал всерьез.
   Национальный момент в психологии моей не занимал самостоятельного  места,
так как мало ощущался в повседневной жизни.  После  ограничительных  законов
1881 г. отец, правда, не мог больше покупать землю, к чему так стремился,  и
мог лишь под прикрытием арендовать ее. Но меня все это  мало  задевало.  Сын
зажиточного землевладельца, я принадлежал скорее к привилегированным, чем  к
угнетенным. Язык семьи и двора  был  русско-украинский.  При  поступлении  в
училище была, правда, для евреев процентная норма, из-за которой  я  потерял
год. Но дальше я шел все время первым и  нормы  непосредственно  не  ощущал.
Прямой национальной травли  в  училище  не  было.  Этому  препятствовала  до
известной степени уже национальная пестрота не  только  ученического,  но  и
учительского состава. Подспудный шовинизм, однако, чувствовался и  время  от
времени прорывался наружу. Историк Любимов допрашивал с особым  пристрастием
ученика-поляка о преследовании православных поляками в Белоруссии  и  Литве.
Мицкевич, смуглый и худощавый мальчик, стоял с прозеленью на щеках,  стиснув
зубы и не говоря ни слова. "Ну, что же вы? - поощрял его Любимов с  оттенком
явного сладострастия. - Что же вы молчите?" Один из  учеников  не  вытерпел:
"Мицкевич сам поляк и католик". - "А...  а...  -  протянул  Любимов  с  явно
фальшивым удивлением, - здесь различий мы не делаем..."
   Я  одинаково  остро  ощущал  и  замаскированные  гнусности  историка   по
отношению к полякам, и злобную придирчивость француза Бюрнанда к  немцам,  и
покачивание   попика   головой   по   поводу   "еврейчиков".    Национальное
неравноправие  послужило,  вероятно,   одним   из   подспудных   толчков   к
недовольству существующим строем, но этот  мотив  совершенно  растворялся  в
других явлениях общественной несправедливости и не играл не только основной,
но и вообще самостоятельной роли.
   Чувство превосходства общего над частным, закона над фактом,  теории  над
личным опытом возникло у меня рано и  укреплялось  с  годами.  В  оформлении
этого чувства, которое позже легло в  основу  миросозерцания,  город  сыграл
решающую роль. Когда мальчики,  которые  изучали  физику  и  естествознание,
делали суеверные замечания насчет "тяжелого" понедельника или попа,  который
перешел дорогу, меня  охватывало  острое  возмущение,  чувство  оскорбленной
мысли. Я готов был лезть на стену, чтоб отвратить их от постыдных суеверий.
   Когда в Яновке долго бились над измерением площади поля,  имевшего  форму
трапеции, я поступил  по  Эвклиду,  потратив  на  это  две  минуты.  Но  мой
результат не сходился с тем, какой получался "по практике", и мне не верили.
Я приносил курс геометрии, клялся наукой, волновался, говорил  дерзости,  но
видел, что люди не убеждались, и приходил в отчаяние.
   Я неистово спорил с нашим  деревенским  машинистом  Иваном  Васильевичем,
который не хотел отказаться от надежды построить  машину  вечного  движения.
Закон сохранения энергии казался ему мало относящейся к делу  выдумкой.  "То
книга,  а  то  практика..."  -  говорил  он.  Мне  казалось   непонятным   и
невыносимым, что люди отталкиваются от незыблемых  истин  во  имя  привычных
заблуждений или нелепых фантазий.
   Позже чувство превосходства общего над частным вошло неотъемлемой  частью
в мою литературную работу и политику. Тупой эмпиризм, голое пресмыкательство
перед фактом, иногда только воображаемым,  часто  ложно  понятым,  были  мне
ненавистны. Я искал над фактами законов. Это  вело,  разумеется,  не  раз  к
слишком поспешным и ошибочным обобщениям, особенно в молодые годы, когда для
обобщений не хватало ни книжного знания, ни жизненного опыта. Но во всех без
исключения областях я чувствовал  себя  способным  двигаться  и  действовать
только   в   том   случае,   если    держал    в    руках    нить    общего.
Социально-революционный радикализм, ставший моим духовным  стержнем  на  всю
жизнь, вырос  именно  из  этой  интеллектуальной  вражды  к  крохоборчеству,
эмпиризму,  ко  всему  вообще  идейно  не  оформленному,   теоретически   не
обобщенному.
   Пытаюсь оглянуться на себя назад.  Мальчик  был,  несомненно,  самолюбив,
вспыльчив, пожалуй, неуживчив. Вряд ли у него при поступлении в училище было
чувство превосходства над сверстниками. Правда,  в  деревне  его  выставляли
перед гостями, но там  не  с  кем  было  и  сравнивать  себя,  а  город-ские
мальчики,  бывавшие  в  Яновке,  всегда  имели  недосягаемое   превосходство
гимназистов, связанное с превосходством возраста, так  что  глядеть  на  них
нельзя  было  иначе,  как  снизу  вверх.  Но  школа  есть  арена   жестокого
соревнования. С того момента, как он оказался первым  учеником,  на  большом
расстоянии от второго, маленький выходец из Яновки почувствовал,  что  может
более  других.  Мальчики,  которые  сближались   с   ним,   признавали   его
верховенство. Это не могло не сказаться на характере. Учителя тоже  одобряли
его, а некоторые, как Крыжановский, даже  и  очень  выдвигали.  В  общем  же
учителя относились к  нему  хоть  и  хорошо,  но  скорее  суховато.  Ученики
делились: были горячие друзья, но были и противники.
   Мальчик не был лишен самокритики. Он был даже скорее  придирчив  к  себе.
Собственные знания и черты собственного характера не  удовлетворяли  его,  и
чем дальше тем острее. Он свирепо ловил себя на том, что сказал неправду,  и
укорял себя на каждом шагу в том, что не  читал  книг,  о  которых  уверенно
упоминали другие. Это, конечно, было тесно связано  с  самолюбием.  Мысль  о
том, что нужно стать лучше, выше, начитаннее,  все  чаще  щемила  у  него  в
груди. Он думал о назначении человека вообще и о своем в особенности.
   Как-то  вечером   Моисей   Филиппович,   проходя   мимо,   спросил   меня
торжественно: "Что, брат, думаешь ли ты  о  жизни?"  Мой  воспитатель  часто
прибегал к такой шутливой риторике, к иронически-театральному тону. Но  меня
всего как обожгло. Да, я именно думал о жизни, только не умел  назвать  этим
именем свою мальчишескую  тревогу  перед  будущим.  Мне  казалось,  что  мой
воспитатель подслушал меня. "Видно, я в точку попал",  -  сказал  он  совсем
другим тоном, мягко похлопал меня по спине и прошел к себе.
   Были   ли   в   семье   Шпенцера   какие-либо    политические    взгляды?
Умеренно-либеральные на  гуманитарной  подкладке,  у  Моисея  Филипповича  -
туманно-социалистические симпатии, народнически и толстовски окрашенные.  На
политические темы почти никогда не говорили, особенно при мне: возможно, что
тут были прямые опасения, как бы я не сказал чего лишнего товарищам и как бы
не накликать беды. Когда же в речах старших попадались случайные  ссылки  на
события  революционного  движения,  например:  "Это  было  в  год   убийства
Александра II", то это звучало таким прошлым, как если бы сказать: это  было
в год открытия Америки Колумбом. Среда, окружавшая меня,  была  аполитичной.
Ни политических взглядов, ни даже потребности иметь их  у  меня  в  школьные
годы не было.  Но  безотчетные  стремления  мои  были  оппозиционными.  Была
глубокая неприязнь к существующему строю, к несправедливости,  к  произволу.
Откуда? Из условий эпохи  Александра  III,  из  полицейского  самоуправства,
помещичьей   эксплуатации,   чиновничьего    взяточничества,    национальных
ограничений, из несправедливостей в училище и на улице, из близких связей  с
крестьянскими мальчиками, прислугой, рабочими, из разговоров  в  мастерской,
из гуманного духа в семье Шпенцера, из  чтения  стихов  Некрасова  и  всяких
других книг, изо  всей  вообще  общественной  атмосферы.  Эти  оппозиционные
настроения я  сам  для  себя  резко  обнаружил  в  соприкосновении  с  двумя
товарищами по классу: Родзевичем и Кологривовым.
   Владимир Родзевич был сын полковника и одно время шел вторым учеником. Он
настоял у родителей, чтобы ему разрешили  пригласить  меня  на  воскресенье.
Меня приняли суховато, но хорошо. Полковник и полковница  говорили  со  мной
мало и как бы испытующе. За  те  три-четыре  часа,  что  я  провел  в  семье
Родзевича, я раза два натолкнулся  на  что-то  чуждое  и  беспокоящее,  даже
враждебное: это когда вскользь касались религии или власти. Был в семье  тон
консервативного благочестия, который я почувствовал,  как  толчок  в  грудь.
Владимира ко мне родители не пустили, и связь наша оборвалась. После  первой
революции в Одессе достигло большой популярности имя черносотенца Родзевича,
вероятно, одного из членов этой семьи.
   Еще резче вышло это с Кологривовым. Он поступил сразу во второй класс, на
второе полугодие и выделялся в  классе  как  чужак,  высокий  и  нескладный.
Прилежания он был необыкновенного. Где и что можно было, заучивал назубок. В
течение первого же месяца он совсем зазубрился. Когда  его  к  карте  вызвал
учитель географии, Кологривов, не дожидаясь  вопроса,  начал  сразу:  "Иисус
Христос заповедал миру". Дело в том,  что  после  географии  предстоял  урок
"закона  божьего".  В  разговоре  с  этим  Кологривовым,  который   не   без
почтительности относился ко мне как к первому ученику, я  высказал  какое-то
критическое суждение не то о директоре, не то еще о ком-то. "Разве так можно
говорить о директоре?" - спросил  с  искренним  возмущением  Кологривов.  "А
почему же нет?" - с еще более искренним удивлением возразил я. "Да  ведь  он
же начальник. Если начальник. прикажет тебе на голове ходить, то  ты  обязан
ходить, а не критиковать". Он так именно и сказал. Эта  законченная  формула
поразила меня. Я тогда не догадался, что мальчик повторил лишь  то,  что  не
раз, очевидно, слышал в своей крепостнической семье. И хоть своих взглядов у
меня не было, но я почувствовал, что есть такие взгляды, которых я  не  могу
принять так же, как не могу есть червивую пищу.
   Параллельно с глухой враждой к политическому режиму  России  складывалась
незаметным образом идеализация заграницы - Западной  Европы  и  Америки.  По
отдельным  замечаниям  и  обрывкам,  дополненным  воображением,  создавалось
представление  о  высокой,  равномерной,  всех  без   изъятия   охватывающей
культуре. Позже с этим  связалось  представление  об  идеальной  демократии.
Молодой рационализм говорил, что  если  что-нибудь  понято,  то,  значит,  и
осуществлено.  Поэтому  казалось  невероятным,  что  в  Европе  могут   быть
суеверия, что церковь может играть там большую роль,  что  в  Америке  могут
преследовать чернокожих. Эта идеализация, незаметно всосанная из  окружающей
мещански-либеральной среды, держалась и позже, когда я стал уже  проникаться
революционными взглядами. Я бы, вероятно, очень удивился, если бы услышал  в
те годы, - если б мог услышать,  -  что  германская  республика,  увенчанная
социал-демократическим правительством, допускает монархистов, но  отказывает
революционерам в праве  убежища.  С  того  времени  я,  к  счастью,  многому
перестал удивляться. Жизнь выколотила из меня  рационализм  и  научила  меня
диалектике. Даже Герман Мюллер не способен меня удивить.
   Глава VI
   ПЕРЕЛОМ
   Политическое  развитие  России  с  середины  прошлого   века   измерялось
десятилетиями. Шестидесятые годы - после крымской  кампании  -  были  эпохой
просветительства, нашим коротким XVIII столетием.  В  следующее  десятилетие
интеллигенция  попыталась  уже   сделать   практические   выводы   из   идей
просветительства: она начала с хождения в народ с революционной  пропагандой
и закончила терроризмом. Семидесятые годы вошли в историю как годы "Народной
воли" по преимуществу. Лучшие элементы поколения сгорели в  огне  динамитной
борьбы.  Враг  удержал  все  свои  позиции.  Наступило  десятилетие  упадка,
разочарования, пессимизма, религиозных и моральных исканий  -  восьмидесятые
годы. Под покровом реакции  шла,  однако,  глухая  работа  сил  капитализма.
Девяностые годы приносят с собою рабочие стачки и марксистские  идеи.  Новый
подъем достигает своей кульминации в первом  десятилетии  нового  века:  это
1905 г.
   Восьмидесятые годы стояли под  знаком  обер-прокурора  святейшего  синода
Победоносцева,  классика  самодержавной  власти  и  всеобщей  неподвижности.
Либералы считали его чистым типом бюрократа, не знающего жизни. Но это  было
не так. Победоносцев оценивал противоречия,  кроющиеся  в  нед-рах  народной
жизни, куда трезвее и серьезнее, чем либералы. Он понимал, что если ослабить
гайки, то напором снизу сорвет социальную крышку целиком и  тогда  развеется
прахом все то, что не только Победоносцев, но  и  либералы  считали  устоями
культуры и морали. Победоносцев по-своему видел  глубже  либералов.  Не  его
вина, если исторический процесс  оказался  могущественнее  той  византийской
системы, которую с такой энергией  защищал  вдохновитель  Александра  III  и
Николая II.
   В глухие восьмидесятые годы, когда либералам казалось, что  все  замерло,
Победоносцев чувствовал под ногами мертвую зыбь и глухие  подземные  толчки.
Он не был спокоен  в  самые  спокойные  годы  царствования  Александра  III.
"Тяжело было и есть, горько сказать, и  еще  будет  -  так  писал  он  своим
доверенным людям. - У меня тягота не спадает с души, потому  что  я  вижу  и
чувствую ежечасно, каков  дух  времени  и  каковы  люди  стали...  Сравнивая
настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком-то ином мире,  где
все идет вспять к первобытному хаосу, - и мы, посреди всего этого  брожения,
чувствуем себя бессильными". Победоносцеву довелось дожить до 1905 г., когда
столь страшившие его подземные  силы  вырвались  наружу  и  первые  глубокие
трещины прошли через фундамент и капитальные стены всего старого здания.
   Официальным годом политического перелома  в  стране  считается  1891  г.,
ознаменовавшийся неурожаем и голодом. Новое десятилетие не только  в  России
вращалось вокруг рабочего вопроса. В  1901  г.  германская  социалистическая
партия приняла в Эрфурте свою программу. Папа Лев XIII  выпустил  энциклику,
посвященную положению рабочих. Вильгельм носился  с  социальными  идеями,  в
которых сумасбродное невежество  сочеталось  с  бюрократической  романтикой.
Сближение царя с Францией обеспечило приток капиталов в  Россию.  Назначение
Витте министром финансов открыло эру  промышленного  протекционизма.  Бурное
развитие капитализма  порождало  тот  самый  "дух  времени",  который  томил
Победоносцева грозными предчувствиями.
   Политический сдвиг в сторону активности обнаружился прежде всего в кругах
интеллигенции. Все чаще и решительнее  стали  выступать  молодые  марксисты.
Одновременно начало пробуждаться и уснувшее народничество. В 1893  г.  вышла
первая легальная марксистская книжка, принадлежавшая перу  Струве.  Мне  шел
тогда 14-й год, я был еще далек от этих вопросов.
   В 1894 г. умер Александр III. Как всегда  в  таких  случаях,  либеральные
надежды пытались найти опору в наследнике. Он ответил пинком ноги. На приеме
земцев  молодой  царь   назвал   конституционные   надежды   "бессмысленными
мечтаниями". Эта речь была  напечатана  во  всех  газетах.  Из  уст  в  уста
передавали, будто в бумажке, с которой считывал  царь  свою  речь,  написано
было: "беспочвенные мечтания", но от волнения царь сказал грубее, чем хотел.
Мне было в это время 15 лет.  Я  был  безотчетно  на  стороне  бессмысленных
мечтаний,  а  не  на  стороне   царя.   Я   смутно   верил   в   постепенное
совершенствование, которое должно отсталую  Россию  приблизить  к  передовой
Европе. Дальше этого мои политические идеи не шли.
   Торговая, разноплеменная, пестрая, крикливая Одесса чрезвычайно отставала
политически от других центров. В Петербурге, в Москве, в Киеве  существовали
уже  к  этому  времени  многочисленные  социалистические  кружки  в  учебных
заведениях. В Одессе их еще не было. В  1895  г.  умер  Фридрих  Энгельс.  В
разных городах России Энгельсу были посвящены тайные доклады на студенческих
и ученических кружках. Мне шел в это время уже 16-й год. Но я не знал самого
имени Энгельса и вряд  ли  мог  сказать  что-либо  определенное  о  Марк-се;
пожалуй, вообще еще ничего не знал о нем.
   Политические настроения мои в школе были смутно-оппозиционные, и  только.
О революционных вопросах в школе  при  мне  еще  не  было  и  речи.  Шепотом
передавали, что в частном  гимнастическом  зале  у  чеха  Новака  собирались
какие-то кружки, что были аресты, что именно за это Новак,  преподававший  у
нас гимнастику, уволен из училища и  заменен  офицером.  В  кругу  людей,  с
которыми я был связан через семью  Шпенцера,  режимом  были  недовольны,  но
считали его незыблемым. Самые смелые мечтали о конституции  через  несколько
десятков лет. О Яновке и говорить нечего. Когда после  окончания  училища  я
явился  в  деревню  со  смутными  демо-кратическими   идеями,   отец   сразу
насторожился и враждебно сказал: "Этого не будет еще и через триста лет". Он
был уверен в тщете реформаторских усилий и боялся за сына. В 1921 г., когда,
спасшись от белых и красных опасностей, отец прибыл ко мне в Кремль, я  шутя
сказал ему: "А помните, вы говорили, что царских порядков еще на триста  лет
хватит?" Старик лукаво улыбнулся и ответил по-украински: "Пусть на  сей  раз
твоя правда старше..."
   В среде интеллигенции  в  начале  девяностых  годов  умирали  толстовские
настроения,  марксизм  все  более  победоносно  наступал  на  народничество.
Отголосками этой идейной борьбы  была  наполнена  пресса  всех  направлений.
Везде упоминалось о  самонадеянных  молодых  людях,  которые  называют  себя
материалистами. Со всем этим я столкнулся впервые лишь в 1896 г.
   Вопросы личной морали,  столь  тесно  связанные  с  пассивной  идеологией
восьмидесятых   годов,   скользнули   по   мне   в   такой   период,   когда
"самосовершенствование" являлось для меня не столько  идейным  направлением,
сколько органической  потребностью  духовного  роста.  Самосовершенствование
тотчас же, однако, уперлось в вопрос о  "миросозерцании",  который,  в  свою
очередь, привел к основной альтернативе: народничество или марксизм.  Борьба
направлений захватила меня с запозданием всего  лишь  на  несколько  лет  по
отношению к общему идейному перелому в стране. Когда  я  подход