.
заставить противников открыто применить насилие. Мы заперлись вместе с двумя
нашими гостьями в одной комнате. С  агентами  ГПУ  переговоры  велись  через
запертую дверь. Они не знали, как быть, колебались, вступили в разговоры  со
своим начальством по телефону, затем  получили  инструкции  и  заявили,  что
будут ломать дверь, так как должны выполнить приказание. Л.Д.  тем  временем
диктовал инструкцию о  дальнейшем  поведении  оппозиции.  Мы  не  открывали.
Раздался удар молотка, стекло двери превратилось в осколки, просунулась рука
в  форменном  обшлаге.  "Стреляйте   меня,   т.   Троцкий,   стреляйте",   -
суетливо-взволнованно повторял Кишкин, бывший офицер, не раз  сопровождавший
Л.Д. в поездках по фронту.  "Не  говорите  вздора,  Кишкин,  -  отвечал  ему
спокойно Л.Д., - никто в вас не собирается  стрелять,  делайте  свое  дело".
Дверь отперли и вошли,  взволнованные  и  растерянные.  Увидя,  что  Л.Д.  в
комнатных туфлях, агенты разыскали его ботинки и стали надевать  их  ему  на
ноги. Отыскали шубу, шапку... надели. Л.Д. отказался идти. Они его взяли  на
руки. Мы поспешили за ними. Я накинула шубу, боты...  Дверь  за  мной  сразу
захлопнулась. За дверью шум. Криком  останавливаю  конвой,  несший  Л.Д.  по
лестнице, и требую, чтоб пропустили сыновей: старший должен ехать с  нами  в
ссылку. Дверь распахнулась, оттуда  выскочили  сыновья,  а  также  обе  наши
гостьи, Белобородова и Иоффе. Все они прорвались силой. Сережа применил свои
приемы спортсмена. Спускаясь с лестницы, Лева звонит во все двери и  кричит:
"Несут т.  Троцкого".  Испуганные  лица  мелькают  в  дверях  квартир  и  по
лестнице. В этом доме живут только видные  советские  работники.  Автомобиль
набили битком. С трудом вошли ноги Сережи. С нами и  Белобородова.  Едем  по
улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке  захватить
ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной  сумки,
все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал,  а  куда-то  в  другом
направлении, - оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку  выскочить
из автомобиля, чтоб забежать на службу к невестке и  сообщить  ей,  что  нас
увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой
уговорить его не выскакивать из автомобиля.  Прибыли  на  совершенно  пустой
вокзал. Агенты понесли Л.Д., как  и  из  квартиры,  на  руках.  Лева  кричит
одиноким  железнодорожным  рабочим:  "Товарищи,  смотрите,  как   несут   т.
Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во
время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", - воскликнул  он  нагло.  Сережа
ответил ему пощечиной опытного гимнаста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у
дверей конвой. Остальные купе заняты агентами  ГПУ.  Куда  едем?  Не  знаем.
Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2  часа
дня. Оказалось, что  окружным  путем  мы  направлялись  к  маленькой  глухой
станции, где нас должны были прицепить  к  почтовому  поезду,  вышедшему  из
Москвы, с Казанского вокзала, на Ташкент.  В  пять  часов  мы  простились  с
Сережей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом  вернуться
в Москву. Мы продолжали путь. Меня  лихорадило.  Л.Д.  был  настроен  бодро,
почти весело.  Положение  определилось.  Общая  атмосфера  стала  спокойней.
Конвой предупредителен и вежлив. Нам было сообщено, что багаж  наш  идет  со
следующим поездом и что во Фрунзе (конец нашего  железнодорожного  пути)  он
нас нагонит - это значит на девятый день нашего путешествия. Едем без  белья
и без книг. А с каким вниманием и любовью Сермукс  и  Познанский  укладывали
книги, тщательно подбирая их - одни для дороги, другие для занятий на первое
время, - как аккуратно Сермукс уложил письменные  принадлежности  для  Л.Д.,
зная его вкусы и привычки в совершенстве. Сколько путешествий он совершил за
годы революции с Л.Д. в качестве  стенографа  и  секретаря.  Л.Д.  в  дороге
всегда работал  с  утроенной  энергией,  пользуясь  отсутствием  телефона  и
посетителей, и главная тяжесть этой  работы  ложилась  сперва  на  Глазмана,
потом на Сермукса. Мы оказались на этот раз в дальнем путешествии без единой
книги, без карандаша и листа бумаги. Сережа перед отъездом  достал  для  нас
Семенова-Тян-Шанского - научный труд  о  Туркестанском  крае,  в  дороге  мы
собирались  ознакомиться  с  нашим  будущим  местожительством,  которое   мы
представляли себе лишь приблизительно. Но и  Семенов-Тян-Шанский  остался  в
чемодане вместе с другими вещами в Москве. Мы сидели в вагоне налегке, точно
переезжали из одной части города в другую. К вечеру вытянулись  на  скамьях,
опираясь головами  на  подлокотники.  У  приоткрытых  дверей  купе  дежурили
часовые.
   Что нас ожидало дальше? Какой характер примет наше путешествие? А ссылка?
В каких условиях мы там окажемся? Начало не предвещало ничего хорошего.  Тем
не менее мы чувствовали себя спокойно. Тихо  покачивался  вагон.  Мы  лежали
вытянувшись на скамьях. Приоткрытая дверь напоминала о  тюремном  положении.
Мы устали от неожиданностей, неопределенности, напряжения последних  дней  и
теперь отдыхали. В вагоне было тихо. Конвой молчал. Мне нездоровилось.  Л.Д.
всячески старался облегчить мое положение, но он ничем не располагал,  кроме
бодрого, ласкового  настроения,  которое  сообщалось  и  мне.  Мы  перестали
замечать окружающую обстановку и наслаждались покоем. Лева  был  в  соседнем
купе. В Москве он был полностью  погружен  в  работу  оппозиции.  Теперь  он
отправился с нами в ссылку, чтоб облегчить наше положение, и не  успел  даже
проститься с женой. С этих пор он стал нашей единственной связью  с  внешним
миром. В вагоне было  почти  темно,  стеариновые  свечи  горели  тускло  над
дверью. Мы продвигались на восток.
   Чем дальше от Москвы, тем предупредительней становился конвой.  В  Самаре
закупили для нас смену белья, мыло, зубной порошок, щетки и пр. Питались  мы
обедами, которые заказывались для нас и для конвоя в вокзальных  ресторанах.
Л.Д., который всегда вынужден придерживаться строгой диеты, теперь весело ел
все, что подавали, и подбадривал нас с  Левой.  Я  с  удивлением  и  страхом
следила за ним. Закупленные в Самаре для нас вещи получили в  нашем  обиходе
особые  имена:  полотенце  имени  Менжинского,  носки   имени   Ягоды   (это
заместитель Менжинского) и пр. Снабженные этими именами вещи получали  более
веселый характер. Вследствие заносов поезд шел с большим опозданием. Но  все
же мы день за днем углублялись в Азию.
   Перед отъездом Л.Д. требовал, чтоб ему дали  взять  с  собой  двух  своих
старых сотрудников. Ему отказали. Тогда Сермукс и  Познанский  решили  ехать
самостоятельно, в одном с нами поезде. Они заняли  места  в  другом  вагоне,
были свидетелями демонстрации, но не покидали своих мест, предполагая, что с
этим же поездом едем  и  мы.  Через  некоторое  время  они  обнаружили  наше
отсутствие, высадились в Арыси и поджидали нас со следующим поездом. Тут  мы
и настигли их. Виделся с ними только Лева, пользовавшийся некоторой свободой
передвижения, но горячо радовались мы все. Вот запись сына, сделанная  тогда
же: "Утром направляюсь на станцию, авось найду товарищей, о  судьбе  которых
мы всю дорогу много говорим и беспокоимся. И действительно: оба они тут  как
тут, сидят в буфете за  столиком,  играют  в  шахматы.  Трудно  описать  мою
радость. Даю им понять, чтоб не подходили: после моего  появления  в  буфете
начинается, как  всегда,  усиленное  движение  агентов.  Тороплюсь  в  вагон
сообщить открытие. Общая радость. Даже Л.Д. трудно сердиться на них, а между
тем они нарушили инструкцию и вместо того, чтоб  ехать  дальше,  ожидают  на
виду у всех: лишний риск. Договорившись с Л.Д., составляю для  них  записку,
которую думаю  передать,  когда  стемнеет.  Инструкция  такова:  Познанскому
отделиться, ехать в Ташкент немедленно и там  дожидаться  сигнала.  Сермуксу
ехать в Алма-Ата, не вступая в общение с нами.  Сермуксу  я  успел  на  ходу
назначить  свидание  за  вокзалом,  в  укромном  месте,  где  нет   фонарей.
Познанский  является  туда,  сразу  не  находим   друг   друга,   волнуемся,
встретившись, торопимся, перебиваем друг друга.  Я  говорю:  "Ломали  дверь,
тащили на руках". Он не понимает, кто ломал,  зачем  тащили.  Растолковывать
некогда, могут нас открыть. Свидание, в общем, не дало ничего..."
   После открытия, сделанного сыном в Арыси, ехали дальше с сознанием, что в
этом же поезде есть верный друг.  Это  было  отрадно.  На  десятый  день  мы
получили наш  багаж  и  поспешили  вынуть  Семенова-Тян-Шанского.  Читаем  с
интересом о природе, населении, яблочных садах;  главное,  там  великолепная
охота. Л.Д. с удовольствием открывает письменные  принадлежности,  уложенные
Сермуксом.  Во  Фрунзе  (Пишпек)  приехали   рано   утром.   Это   последняя
железнодорожная станция. Стоял сильный мороз. Белый, чистый,  вкусный  снег,
облитый солнечными лучами, слепил глаза. Нам принесли валенки  и  тулупы.  Я
задыхалась от тяжести одежды, и тем не менее в пути  было  холодно.  Автобус
двигался медленно по скрипучему снежному накату, ветер колол лицо. Проехавши
тридцать километров, остановились. Темно. Казалось, что стоим среди  снежной
пустыни. Двое конвойных (сопровождало нас двенадцать -  пятнадцать  человек)
подошли к нам и со смущением предупредили, что ночевка "неважная". С  трудом
высадились и, нащупывая в темноте порог почтовой  станции  и  низкую  дверь,
вошли внутрь и с удовольствием освободились  от  тулупов.  В  избе,  однако,
холодно, не топлено. Маленькие окошечки промерзли насквозь. В  углу  большая
русская  печка,  увы,  холодная,  как  лед.  Согревались   чаем.   Закусили.
Разговорились с хозяйкой станции, казачкой. Л.Д. подробно расспрашивал ее  о
житье-бытье и попутно об охоте. Все любопытно, а главное -  неизвестно,  чем
окончится. Начали укладываться спать. Конвой разместился по соседству.  Лева
устроился на скамье. Мы с Л.Д. легли на большом столе,  подостлав  под  себя
тулупы. Когда окончательно улеглись  в  темной  холодной  комнате  с  низким
потолком, я громко рассмеялась: "Совсем не похоже на кремлевскую  квартиру!"
Л.Д. и Лева меня дружно поддержали. С рассветом двинулись дальше. Предстояла
труднейшая часть  пути.  Переправа  через  хребет  Курдай.  Жестокий  холод.
Невыносимая тяжесть  одежды,  точно  стена  на  тебя  навалилась.  На  новой
остановке разговаривали за чаем с шофером и агентом ГПУ, прибывшим навстречу
из  Алма-Ата.  Перед  нами  постепенно  кое-что  открывалось...  частица  за
частицей неизвестной нам жизни. Дорога для автомобиля  была  трудная,  накат
дороги часто перекрывался полосами наносного снега. Шофер  управлял  машиной
ловко, знал хорошо свойства дороги, согревался водкой. Мороз к ночи  делался
все сильней и сильней. Сознавая, что все от  него  зависят  в  этой  снежной
пустыне, шофер отводил душу довольно  бесцеремонной  критикой  начальства  и
порядков... Алмаатин-ское начальство, сидевшее с ним рядом, даже заискивало:
только бы довез. В третьем часу ночи в полной темноте  машина  остановилась.
Приехали.  Куда?  Оказалось,  на  улицу  Гоголя,  в   гостиницу   "Джетысу",
меблированные номера действительно времени Гоголя. Нам отвели две  комнатки.
Соседние номера были заняты конвоем и местными агентами ГПУ.  Лева  проверил
багаж - оказалось, нет двух чемоданов с бельем и книгами, остались где-то  в
снегах. Увы, снова мы без Семенова-Тян-Шанского. Погибли карты и книги  Л.Д.
о Китае и Индии, погибли письменные принадлежности. Не уберегли чемоданов...
пятнадцать пар глаз.
   Лева с утра вышел на разведку. Ознакомился  с  городом,  прежде  всего  с
почтой и телеграфом, которые заняли центральное место в нашей жизни. Нашел и
аптеку.  Неутомимо  разыскивал  всякие  необходимые  нам  предметы,   перья,
карандаши, хлеб, масло, свечи... Ни я,  ни  Л.Д.  в  первые  дни  совсем  не
выходили из комнаты, потом стали совершать небольшие  прогулки  по  вечерам.
Вся связь наша с внешним миром шла через сына.
   Обед нам приносили из ближайшей столовой. Лева был  в  расходе  по  целым
дням. Мы с  нетерпением  ждали  его.  Он  приносил  газеты,  те  или  другие
интересные сообщения о нравах и быте города. Волновались мы насчет того, как
доехал Сермукс. И  вдруг  утром,  на  четвертый  день  нашего  пребывания  в
гостинице, услышали в коридоре знакомый голос. Как  он  был  нам  дорог!  Мы
прислушивались из-за двери к словам Сермукса,  тону,  шагам.  Это  открывало
перед нами новые перспективы. Ему отвели комнату дверь в дверь против нашей.
Я вышла в коридор, он издали мне поклонился... Вступить в разговор  мы  пока
еще не решались, но молча радовались его близости. На другой  день  украдкой
впустили его в свою комнату,  торопливо  сообщили  обо  всем  происшедшем  и
условились насчет совместного будущего. Но будущее оказалось коротким. В тот
же день, в десять часов вечера пришла развязка. В гостинице было тихо. Мы  с
Л.Д. сидели в своей комнате, дверь была полуоткрыта в холодный коридор,  так
как железная печь невыносимо накаляла атмосферу. Лева сидел в своей комнате.
Мы услышали тихие, осторожные, мягкие в валенках шаги в  коридоре,  и  сразу
насторожились все трое (как оказалось, Лева тоже прислушивался и догадывался
о происходящем). "Пришли", - мелькнуло в сознании. Мы слышали, как без стука
вошли в комнату Сермукса, как сказали "торопитесь!",  как  Сермукс  ответил:
"Можно надеть хоть валенки?" Он был в комнатных туфлях. Опять  едва  слышные
мягкие шаги, и нарушенная тишина восстановилась. Потом портье запер на  ключ
комнату, из которой увели Сермукса. Больше мы его  не  видели.  Его  держали
несколько недель в подвале алмаатинского ГПУ вместе с уголовными на голодном
пайке, потом отправили в Москву, выдавая 25 копеек на  пропитание  в  сутки.
Этого не могло хватить даже на  хлеб.  Познанского,  как  выяснилось  позже,
арестовали одновременно в Ташкенте и  тоже  препроводили  в  Москву.  Месяца
через три мы получили от  них  вести,  уже  с  мест  ссылки.  По  счастливой
случайности, когда из Москвы их везли на восток, они попали  в  один  вагон,
места  их  оказались  одно  против  другого.  Разлученные  на   время,   они
встретились, чтоб снова разлучиться: их сослали в разные места.
   Л.Д. оказался, таким образом, без своих сотрудников. Противники отомстили
им беспощадно за их верную службу революции, рука об  руку  с  Л.Д.  Милого,
скромного Глазмана еще в  1924  году  довели  до  самоубийства.  Сермукса  и
Познанского  сослали.  Бутова,  тихого,  трудолюбивого  Бутова,  арестовали,
требовали от него ложных показаний, довели до бесконечной голодовки и смерти
в тюремной больнице. Таким образом, "секретариат",  к  которому  враги  Л.Д.
относились с мистической ненавистью, как к источнику всякого  зла,  оказался
наконец разгромлен. Враги считали, что Л.Д. теперь окончательно обезоружен в
далекой Алма-Ата. Ворошилов публично хвалился: "Если и умрет там,  не  скоро
узнаем". Но Л.Д. не был обезоружен. Мы составили  кооперацию  из  троих.  На
сына легла, главным образом, работа по налаживанию наших отношений с внешним
миром.  Он  управлял  нашей  перепиской.  Л.Д.  называл  его  то   министром
иностранных дел, то министром почт и телеграфа. Корреспонденция у нас  скоро
приняла огромные размеры, и главной  тяжестью  лежала  на  Леве.  Он  нес  и
охрану. Он же подбирал нужные Л.Д. материалы для его работ: рылся в  книжных
залежах библиотеки,  добывал  старые  газеты,  делал  выписки.  Он  вел  все
переговоры с местным начальством, занимался организацией охоты, присматривал
за охотничьей собакой и за оружием. Кроме того, он  прилежно  занимался  сам
экономической географией и языками...
   Через несколько недель по приезде научная и политическая работа Л.Д.  уже
шла полным ходом. Позже Лева нашел и машинистку.  ГПУ  не  трогало  ее,  но,
очевидно, обязало доносить обо всем, что она у нас писала.  Очень  интересно
было  бы  послушать  донесения  этой  девицы,  малоискушенной  в  борьбе   с
"троцкизмом".
   В Алма-Ата хорош был снег, белый, чистый, сухой: ходили и ездили мало, он
сохранял всю зиму свою свежесть. Весной он сменялся красными  маками.  Какое
множество их там было - гигантские ковры, степь  на  многие  километры  была
покрыта ими, все было красно. Летом - яблоки, знаменитый алмаатинский апорт,
большой и тоже красный. Не было водопровода в  городе,  света,  мостовых.  В
центре на базаре, в грязи, на ступеньках магазинов грелись на солнце киргизы
и искали на теле у себя насекомых. Царила жестокая малярия. И чума была. И в
летние месяцы необыкновенное количество бешеных  собак.  Газеты  сообщали  о
нередких случаях проказы в этой области... И все  же  лето  хорошо  прожили.
Наняли избу у садовода в предгорьях  с  открытым  видом  на  снеговые  горы,
отроги Тянь-Шаня. Вместе с хозяином и  семьей  его  следили  за  созреванием
плодов и принимали деятельное участие в  сборе  их.  Сад  пережил  несколько
смен. Был покрыт белыми цветами.  Потом  деревья  стояли  тяжелые,  с  низко
опущенными ветвями на подпорках. Потом плоды  лежали  пестрыми  коврами  под
деревьями, на соломенных подстилках,  а  деревья,  освободившиеся  от  ноши,
снова подняли свои ветви. И пахло в  саду  зрелым  яблоком,  зрелой  грушей,
жужжали пчелы и осы. Мы варили варенье.
   В июне-июле в яблоневом саду, в домике,  крытом  камышовыми  плетнушками,
кипела горячая работа, неустанно стучала пишущая машинка - небывалое явление
в этих местах. Л.Д. диктовал критику программы Коминтерна, выправлял и снова
давал в переписку. Почта была обильная, 10-15 писем  в  день,  много  всяких
тезисов,  критики,  внутренней  полемики,  новостей   из   Москвы,   большое
количество телеграмм по вопросам политическим и о здоровье. Большие  мировые
вопросы были  перемешаны  с  местными  и  мелкими,  которые,  впрочем,  тоже
казались большими. Письма Сосновского были всегда на  злободневные  темы,  с
обычным его воодушевлением и остротой. Перепечатывали  замечательные  письма
Раковского и рассылали другим. Маленькая комнатка  с  низким  потолком  была
заставлена  столами  с  пачками  рукописей,  папками,   газетами,   книгами,
выписками, вырезками. Лева целыми днями  не  выходил  из  своей  комнатушки,
расположенной рядом с конюшней: печатал, поправлял напечатанное машинисткой,
запечатывал, отправлял почту, принимал ее, выискивал  нужные  цитаты.  Почту
доставлял нам из города верхом на лошади инвалид. К вечеру  Л.Д.  поднимался
нередко с ружьем и собакой в горы, иногда я его сопровождала,  иногда  Лева.
Возвращались с перепелами, голубями, горными курочками или фазанами. Все шло
хорошо до очередного приступа малярии.
   Так прожили мы год в  Алма-Ата,  городе  землетрясений  и  наводнений,  у
подножья Тянь-Шаньских отрогов,  на  границе  Китая,  в  250  километрах  от
железной дороги, в четырех тысячах от  Москвы,  в  обществе  писем,  книг  и
природы.
   Несмотря на то что мы на каждом шагу натыкались на скрытых друзей,  -  об
этом рассказывать еще рано, - мы внешним образом были совершенно изолированы
от окружающего населения, ибо всякий пытавшийся войти  в  соприкосновение  с
нами подвергался каре, иногда весьма суровой..."

   К рассказу жены добавьте кое-какие выдержки из  тогдашней  переписки.  28
февраля, вскоре после приезда, я писал нескольким ссыльным  друзьям:  "Ввиду
предстоящего переезда сюда Казахстанского правительства все  квартиры  здесь
на учете. Лишь в результате телеграмм, посылавшихся мною в Москву  по  самым
высокопоставленным адресам, нам наконец, после трехнедельного  пребывания  в
гостинице,  предоставили  квартиру.  Пришлось  покупать  кое-какую   мебель,
восстанавливать разоренную плиту и вообще заниматься строительством, правда,
во  внеплановом  порядке:  это  легло  на  Наталью  Ивановну  и   на   Леву.
Строительство не закончено и по сей день, ибо плита не хочет нагреваться...
   Много зани