полнил  эту  скромную  часть  задуманного  плана.  Ишиас,  как
известно, не поддается проверке. Меня поместили в больницу. Режим в ней  был
совершенно свободный. Я уходил на целые часы, когда мне становилось "легче".
Врач поощрял мои прогулки. Никто, как сказано,  побега  из  Березова  в  это
время года не  опасался.  Надо  было  решиться.  Я  высказался  за  западное
направление: напрямик к Уралу.
   Рошковский привлек к  совету  местного  крестьянина,  по  прозвищу  Козья
ножка. Этот маленький, сухой, рассудительный  человечек  стал  организатором
побега. Он действовал совершенно бескорыстно. Когда его роль  вскрылась,  он
жестоко пострадал. После Октябрьской революции Козья ножка не  скоро  узнал,
что это именно мне он помог бежать десять лет перед тем. Только в 1923 г. он
приехал ко мне в Москву, и встреча наша была горяча. Его облачили в парадное
красноармейское обмундирование, водили по театрам,  снабдили  граммофоном  и
другими подарками. Вскоре после того старик умер на своем далеком Севере.
   Ехать из Березова надо было на оленях. Все дело было в том,  чтобы  найти
проводника, который рискнул бы в это время года тронуться в ненадежный путь.
Козья ножка нашел зырянина, ловкого и бывалого, как большинство зырян. "А он
не пьяница?" -  "Как  не  пьяница?  Пьяница  лютый.  Зато  свободно  говорит
по-русски, по-зырянски и на двух  остяцких  наречиях:  верховом  и  низовом,
почти не схожих между собою. Другого такого ямщика не найти: пройдоша".  Вот
этот-то пройдоха и предал впоследствии Козью  ножку.  Но  меня  он  вывез  с
успехом*.
   Отъезд был назначен на воскресенье, в полночь. В этот день местные власти
ставили любительский спектакль. Я показался в казарме, служившей театром, и,
встретившись там с исправником, сказал ему, что чувствую себя гораздо  лучше
и могу в ближайшее время отправиться в Обдорск. Это было очень  коварно,  но
совершенно необходимо.
   Когда на колокольне ударило 12, я крадучись отправился на двор  к  Козьей
ножке. Дровни были готовы. Я улегся на  дно,  подослав  вторую  шубу,  Козья
ножка покрыл меня холодной, мерзлой соломой,  перевязал  ее  накрест,  и  мы
тронулись. Солома таяла,  и  холодные  струйки  сползали  по  лицу.  Отъехав
несколько верст, мы остановились.  Козья  ножка  развязал  воз.  Я  выбрался
из-под  соломы.  Мой  возница  свистнул.  В  ответ  раздались  голоса,  увы,
нетрезвые. Зырянин был пьян, к тому же приехал с приятелями. Это было плохое
начало. Но выбора не было. Я пересел на  легкие  нарты  со  своим  небольшим
багажом. На мне были две шубы, мехом внутрь и мехом наружу, меховые чулки  и
меховые сапоги, двойного меха шапка и такие же  рукавицы  -  словом,  полное
зимнее обмундирование, остяка.  В  багаже  у  меня  было  несколько  бутылок
спирта, т.е. наиболее надежного эквивалента в снежной пустыне.
   "С  пожарной  каланчи  Березова,  -   рассказывает   Сверчков   в   своих
воспоминаниях, - было видно кругом по крайней мере на версту всякое движение
по белой пелене снега в город или из города. Основательно  предполагая,  что
полиция  станет  расспрашивать  дежурного  пожарного  о  том,  не  уехал  ли
кто-нибудь из города в эту ночь, Рошковский устроил так, что один из жителей
повез в это время по тобольскому тракту тушу телятины. Движение это,  как  и
ожидали, было замечено, и полиция, обнаружив через два дня  побег  Троцкого,
прежде всего бросилась за телятиной, вследствие чего потеряла  еще  два  дня
бесполезно..." Но об этом я узнал лишь много времени спустя.
   Мы взяли путь по Сосьве. Оленей мой проводник купил на выбор из  стада  в
несколько  сот  штук.  Пьяный  возница  вначале  часто  засыпал,   и   олени
останавливались. Нам обоим грозила беда. В конце концов  он  вовсе  перестал
откликаться на мои толчки. Тогда я снял  с  его  головы  шапку,  волосы  его
быстро прохватил иней, и хмель стал выходить из него. Мы  двинулись  дальше.
Это было поистине прекрасное  путешествие  в  девственной  снежной  пустыне,
среди елей и звериных следов. Олени бежали бодро,  свесив  на  бок  языки  и
часто дыша: чу-чу-чу-чу... Дорога шла  узкая,  животные  жались  в  кучу,  и
приходилось дивиться, как они не  мешают  друг  другу  бежать.  Удивительные
создания - без голода и без усталости. Они не ели сутки до нашего выезда, да
вот уже скоро сутки, как мы едем без кормежки.  По  объяснению  ямщика,  они
теперь только "разошлись". Бегут ровно, неутомимо, верст 8-10  в  час.  Корм
для себя олени добывали сами. Им на шею привязывали по полену и отпускали на
волю. Они выбирали место, где  под  снегом  чуяли  мох,  разрывали  копытами
глубокую яму, уходили в нее почти с головою и кормились. У меня было к  этим
животным примерно то же чувство, какое должно быть у летчика к своему мотору
на высоте нескольких сот метров над океаном. Главный из трех оленей,  вожак,
захромал. Какая тревога! Необходимо было сменить его.  Мы  искали  остяцкого
кочевья. Они раскиданы здесь на расстоянии многих  десятков  верст  друг  от
друга. Мой проводник находил  кочевье  по  самым  неуловимым  признакам.  За
несколько верст он чуял запах дыма.  На  смену  оленей  мы  потеряли  больше
суток. Зато на рассвете я был свидетелем прекрасной картины: три остяка  при
помощи лассо вылавливали на полном ходу заранее намеченных оленей из стада в
несколько сот голов, которых собаки гнали  на  ловцов.  Мы  снова  ехали  то
лесом, то покрытыми снегом болотами, то  огромными  лесными  пожарищами.  На
снегу кипятили воду, из снега же и  пили  чай.  Мой  проводник  предпочитал,
впрочем, спирт, но я зорко следил за тем, чтоб он не выходил из нормы.
   Дорога как будто одна и та же, но всегда разная.  Это  видно  по  оленям.
Сейчас мы едем открытым местом: между березовой рощей и руслом реки.  Дорога
убийственная. Ветер заносит на наших глазах узкий след, который оставляют за
собой нарты. Третий олень ежеминутно оступается с колеи. Он тонет в снегу по
брюхо и глубже, делает несколько  отчаянных  прыжков,  взбирается  снова  на
дорогу, теснит среднего оленя и  сбивает  в  сторону  вожака.  На  одном  из
дальнейших участков пригретая солнцем дорога становится так тяжела,  что  на
передних нартах дважды обрываются постромки: при  каждой  остановке  полозья
примерзают к дороге, и нарты трудно сдвинуть  с  места.  После  первых  двух
пробежек олени уже заметно устали... Но солнце скрылось, дорога подмерзла  и
становилась все лучше. Мягкая, но не топкая  -  самая  дельная  дорога,  как
говорит ямщик. Олени ступали чуть слышно и тянули нарты шутя. В конце концов
пришлось отпрячь третьего и привязать сзади, потому что  от  безделья  олени
шарахались в сторону  и  могли  разбить  кошеву.  Нарты  скользили  ровно  и
бесшумно, как лодка по зеркальному пруду. В густых сумерках лес казался  еще
более гигантским. Дороги я совершенно не видел, передвижения нарт  почти  не
ощущал. Заколдованные  деревья  быстро  мчались  на  нас,  кусты  убегали  в
сторону,  старые  пни,  покрытые  снегом,  рядом  со  стройными   березками,
проносились мимо нас. Все казалось полным  тайны.  Чу-чу-чу-чу...  слышалось
частое и ровное дыхание оленей в безмолвии лесной ночи.
   Путешествие длилось неделю. Мы проделали 700 километров и приближались  к
Уралу. Навстречу все чаще попадались обозы. Я выдавал себя  за  инженера  из
полярной  экспедиции  барона  Толя.  Недалеко  от  Урала  мы  наткнулись  на
приказчика, который раньше служил в этой экспедиции и  знал  ее  состав.  Он
закидал меня вопросами. К счастью, и он был нетрезв. Я  торопился  выйти  из
затруднения при помощи бутылки рома, которую захватил на всякий случай.  Все
сошло благополучно. По  Уралу  открывался  путь  на  лошадях.  Теперь  уж  я
значился чиновником и вместе с акцизным ревизором, объезжавшим свой участок,
я доехал до  узкоколейки.  Станционный  жандарм  безучастно  глядел,  как  я
освобождался из своих остяцких шуб.
   На  подъездном  уральском  пути  положение  мое  было   далеко   еще   не
обеспеченным: по этой ветке, где замечают каждого "чужого" человека, меня на
любой станции могли арестовать по телеграфному  сообщению  из  Тобольска.  Я
ехал в тревоге. Но когда я через сутки оказался в  удобном  вагоне  пермской
дороги, я сразу почувствовал, что дело мое выиграно. Поезд проходил через те
же станции, на  которых  недавно  нас  с  такой  торжественностью  встречали
жандармы, стражники  и  исправники.  Но  теперь  мой  путь  лежал  в  другом
направлении, и ехал я с другими чувствами. В первые  минуты  мне  показалось
тесно и душно в просторном и почти пустом вагоне. Я вышел на  площадку,  где
дул ветер и было темно, и из груди моей непроизвольно вырвался громкий  крик
- радости и свободы!
   На одной из ближайших остановок я по телеграфу вызвал  жену  на  станцию,
где скрещивались поезда. Она не ждала этой телеграммы, во всяком случае,  не
ждала ее так скоро. И немудрено. Путь наш до Березова длился  более  месяца.
Петербургские газеты  были  полны  описаний  нашего  продвижения  на  север.
Корреспонденции еще только продолжали поступать. Все считали, что я на  пути
к Обдорску. Между тем весь обратный путь я проделал в  11  дней.  Ясно,  что
встреча со мной под Петербургом должна была казаться жене  невероятной.  Тем
лучше: встреча все же состоялась.
   Вот как  рассказано  об  этом  в  воспоминаниях  Н.И.Седовой:  "Получивши
телеграмму  в  Териоках,  финляндском  селе  под  Петербургом,  где  я  была
совершенно одна с совсем маленьким  сыном,  я  не  находила  себе  места  от
радости и волнения. В тот же день я получила с пути от Л.Д. длинное  письмо,
в котором, кроме описания путешествия, заключалась еще просьба привезти  ему
книги, когда буду ехать в  Обдорск,  и  ряд  необходимых  на  севере  вещей.
Выходило, будто он сразу  раздумал  и  каким-то  непостижимым  путем  мчится
обратно и даже назначает свидание на станции, где  скрещиваются  поезда.  Но
удивительным образом в тексте телеграммы название станции выпало. На  другой
день утром выезжаю в Петербург и стараюсь по путеводителю выяснить, до какой
именно  станции  я  должна  взять  билет.  Не  решаюсь  наводить  справки  и
отправляюсь в путь, так и не выяснив название станции. Беру билет до  Вятки,
выезжаю вечером. Вагон  полон  помещиков,  возвращающихся  из  Петербурга  с
покупками  из  гастрономических  магазинов  в  свои  имения  -   праздновать
масленицу; беседы идут о блинах, икре,  балыке,  винах  и  пр.  Я  с  трудом
выносила  эти  разговоры,  взволнованная  предстоящим  свиданием,  терзаемая
мыслью о возможных случайностях... И все же в  душе  жила  уверенность,  что
свидание состоится. Я едва дождалась утра, когда встречный поезд должен  был
прийти на станцию Самино: только в дороге я узнала ее название  и  запомнила
его на всю жизнь. Поезда остановились, и наш, и  встречный.  Я  выбежала  на
станцию - никого нет. Вскочила во  встречный  поезд,  пробежала  в  страшной
тревоге по вагонам, нет и нет, - и вдруг увидела в одном из купе шубу Л.Д. -
значит, он здесь, здесь,  но  где?  Я  выпрыгнула  из  вагона  и  сейчас  же
наткнулась на выбежавшего из вокзала Л.Д., который меня искал. Он  негодовал
по поводу искажения телеграммы и  хотел  по  этому  поводу  тут  же  затеять
историю. Я еле отговорила его. Когда он отправил мне телеграмму, он  отдавал
себе, конечно, отчет в том, что вместо меня его могут встретить жандармы, но
считал, что со мной легче ему будет в Петербурге, и надеялся  на  счастливую
звезду. Мы сели в купе и продолжали путь вместе.  Меня  поражала  свобода  и
непринужденность, с которой держал себя Л.Д., смеясь, громко разговаривая  в
вагоне и на вокзале. Мне хотелось его сделать совсем  невидимым,  хорошенько
спрятать; ведь за побег ему грозили каторжные работы. А он  был  у  всех  на
виду и говорил, что это-то и есть самая надежная защита".
   С вокзала мы отправились прямо в артиллерийское училище, к  нашим  верным
друзьям. Никогда я не видел людей, до такой степени  пораженных,  как  семья
доктора Литкенса. Я стоял, как призрак, в большой столовой, все  глядели  на
меня, не переводя  духу.  После  того  как  мы  перецеловались,  все  начали
удивляться и не верить себе по второму разу. В конце  концов  убедились  все
же, что это я. И сейчас чувствую: это были счастливые часы. Но опасность еще
далеко не миновала. Об этом первым напомнил доктор. В некотором  смысле  она
только теперь начиналась. Из Березова уж пошли, конечно, телеграммы  о  моем
исчезновении. В Петербурге меня слишком многие знали по Совету депутатов. Мы
решили с женой перебраться в Финляндию, где завоеванные  революцией  свободы
держались значительно дольше, чем в Петербурге. Наиболее опасным пунктом был
Финляндский вокзал. Перед самым отходом поезда в наш вагон  вошло  несколько
жандармских офицеров, ревизовавших поезд. По  глазам  жены,  которая  сидела
лицом ко входной двери, я прочитал,  какой  опасности  мы  подвергаемся.  Мы
пережили минуту большой нервной нагрузки. Жандармы безучастно  поглядели  на
нас и прошли мимо. Это было самое лучшее, что они могли сделать.
   И Ленин, и Мартов уже задолго до этого времени покинули Петербург и  жили
в Финляндии. Объединение фракций,  происшедшее  на  Стокгольмском  съезде  в
апреле 1906  г.,  уже  снова  дало  глубокую  трещину.  Революционный  отлив
продолжался. Меньшевики каялись в безумствах 1905 г. Большевики ни в чем  не
каялись, а держали курс на новую революцию.  Я  посетил  Ленина  и  Мартова,
которые жили в соседних селениях.  В  комнате  Мартова  царил,  как  всегда,
неистовый беспорядок. В углу были навалены газеты в  человеческий  рост.  Во
время беседы Мартов время от времени нырял в эту кучу и доставал нужную  ему
статью. На  столе  лежали  рукописи,  покрытые  пеплом.  Непротертое  пенсне
свисало на тонком носу. Как всегда, у Мартова было множество мыслей, тонких,
блестящих,  но  не  было  одной  мысли,  самой  главной.  Он  не  знал,  что
предпринять. В комнате Ленина царил, как всегда, образцовый  порядок.  Ленин
не курил. Нужные газеты с  пометками  лежали  под  рукой.  А  главное,  была
несокрушимая, хотя и  выжидательная  уверенность  в  этом  прозаическом,  но
необыкновенном лице. Еще  неясно  было,  есть  ли  это  окончательный  отлив
революции или только заминка перед новым подъемом. Но и в  том  и  в  другом
случае  одинаково  необходимы  были  борьба  со  скептиками,   теоретическая
проверка опыта 1905 г., воспитание кадров для новой волны  подъема  или  для
следующей революции. Ленин одобрял в беседе мои тюремные работы,  но  укорял
за то, что я  не  делаю  необходимого  организационного  вывода,  т.  е.  не
перехожу на сторону большевиков. Он был прав. На прощание он дал мне  адреса
в Гельсингфорсе, которые оказались для  меня  неоценимы.  Указанные  Лениным
друзья помогли мне с семьей укромно устроиться в Огльбю, под Гельсингфорсом,
где некоторое время после нас жил и Ленин. Гельсингфорсский полицмейстер был
активист, т.е. революционный финский  националист.  Он  обещал  предупредить
меня в случае какой-либо опасности со стороны Петербурга. В Огльбю я  прожил
несколько недель с женой и маленьким сыном, который родился, когда я сидел в
тюрьме. Здесь в уединении  я  описал  свое  путешествие  в  книжке  "Туда  и
обратно" и на полученный гонорар выехал за границу через Стокгольм.  Жена  с
сыном оставалась пока в России. До границы меня  провожала  молодая  финская
активистка. В тот период это были друзья. В 1917 г. они  стали  фашистами  и
заклятыми врагами Октябрьской революции.
   На скандинавском пароходе я въезжал в новую  эмиграцию,  которая  длилась
десять лет.
   Глава XVI
   ВТОРАЯ ЭМИГРАЦИЯ
   И НЕМЕЦКИЙ СОЦИАЛИЗМ
   Партийный съезд 1907 г. заседал в лондонской социалистической церкви. Это
был многолюдный, долгий, бурный и хаотический съезд. В Петербурге  еще  жива
была вторая Дума.  Революция  шла  на  убыль,  но  интерес  к  ней,  даже  в
англий-ских политических кругах, был еще  очень  велик.  Именитых  делегатов
съезда видные либералы приглашали к  себе  на  дом,  чтоб  показать  гостям.
Начавшийся революционный отлив уже сказался, однако, в ослаблении  партийной
кассы. Не только на обратный путь, но и на  доведение  съезда  до  конца  не
хватало средств. Когда эта печальная весть прозвучала  под  сводами  церкви,
врезавшись  в  прения  о  вооруженном  восстании,   делегаты   с   тревожным
недоумением глядели друг на друга. Что делать? Не оставаться же в лондонской
церкви? Но выход нашелся,  и  совершенно  неожиданный.  Один  из  английских
либералов согласился дать русской революции  взаймы,  помнится,  три  тысячи
фунтов стерлингов. Но он потребовал, чтоб под векселем революции подписались
все делегаты съезда. Англичанин получил в свои  руки  документ,  на  котором
несколько сот подписей были начертаны знаками всех народов России. Уплаты по
векселю пришлось, однако, ждать долго. В  годы  реакции  и  войны  партия  и
думать не могла о таких  суммах.  Только  советское  правительство  выкупило
вексель Лондонского съезда. Свои  обязательства  революция  выполняет,  хотя
обычно с запозданием.
   В  первые  дни  съезда  меня  остановил  в  церковных  кулуарах  высокий,
угловатый,  круглолицый  и  скуластый  человек  в  круглой  шляпе.  "Я   ваш
почитатель", - сказал он с приветливым смешком. "Почитатель?"  -  спросил  я
недоумевая.  Оказалось,  что  речь  шла  о  моих   политических   памфлетах,
написанных из тюрьмы. Мой собеседник оказался Максимом Горьким. Я видел  его
живым впервые. "Мне, надеюсь, нет нужды говорить, что я ваш  почитатель",  -
ответил я приветом на привет. Горький был в тот период близок к большевикам.
С ним находилась известная артистка Андреева. Мы вместе осматривали  Лондон.
"Понимаете, - говорил Горький, с изумлением кивая на  Андрееву,  -  на  всех
языках говорит". Сам Горький говорил только  на  русском,  но  зато  хорошо.
Когда нищий захлопывал за нами дверцу кеба, Горький  обращался  просительно:
"Надо бы ему дать эти самые  пенсы".  На  что  Андреева  отвечала:  "Дадено,
Алешенька, дадено".
   На Лондонском съезде я ближе сошелся с Розой Люксембург, которую знал еще
с 1904 г. Маленького роста, хрупкая, даже болезненная, с благородным очерком
лица,  с  прекрасными  глазами,  излучавшими  ум,  она  покоряла   мужеством
характера и мысли. Ее стиль - напряженный, точный, беспощадный  -  останется
навсегда зеркалом ее героического духа.  Это  была  разносторонняя,  богатая
оттенками натура. Революция и ее страсти, человек и его искусство,  природа,
ее птицы и травы одинаково способны были заставить звучать ее душу, где было
много струн. "Мне нужно же иметь кого-нибудь, - писала она Луизе Каутской, -
кто верит мне, что я только по недоразумению верчусь  в  водовороте  мировой
истории, в  действительности  же  рождена  для  того,  чтобы  пасти  гусей".
Сколько-нибудь близких личных отношений у меня с Розой не было: для этого мы
слишком мало и редко встречались. Я любовался ею со стороны. И все же, может
быть, я в то  время  недостаточно  высоко  ценил  ее...  По  вопросу  о  так
называемой перманентной революции Люксембург отстаивала ту же принципиальную
позицию, что и я. В кулуарах у нас с Лениным возник на эту тему полушутливый
спор. Делегаты окружили нас тесным кольцом. "Это все потому, - говорил Ленин
про Розу, - что она недостаточно хорошо говорит по-русски". "Зато, - отвечал
я, - она хорошо говорит по-марксистски". Делегаты смеялись, и  мы  вместе  с
ними.
   На  заседании  съезда  я  имел  снова  изложить  свой  взгляд   на   роль
пролетариата в буржуазной революции,  и  в  частности  на  его  отношение  к
крестьянству. Ленин в своем заключительном слове  сказал  по  этому  поводу:
"Троцкий  стоит  на  точке  зрения   общности   интересов   пролетариата   и
крестьянства в современной революции", поэтому "здесь налицо солидарность  в
основных пунктах вопроса об отношении к буржуазным партиям". Как это  похоже
на легенду о том, будто в 1905 г. я "игнорир