Часто  и  я
оставалась в Смольном. Ночевали  на  диванах,  на  креслах,  не  раздеваясь.
Погода  стояла  не  теплая,  но  сухая,  осенняя,  нахмуренная,  с  порывами
холодного ветра. На центральных улицах было тихо и пустынно. В  этой  тишине
была страшная настороженность. Смольный кипел. Огромный актовый зал  сверкал
тысячами огней великолепных люстр и бывал все дни и вечера переполнен  сверх
всякой меры. Напряженная  жизнь  билась  на  заводах  и  фабриках.  А  улицы
притихли, замолчали, точно город в страхе втянул голову в плечи...
   Помню, на второй или третий день  после  переворота,  утром,  я  зашла  в
комнату Смольного, где увидела Владимира Ильича, Льва  Давыдовича,  кажется,
Дзержинского, Иоффе и еще много народу. Цвет лица у всех  был  серо-зеленый,
бессонный, глаза воспаленные, воротники грязные, в комнате было  накурено...
Кто-то сидел за столом, возле стола стояла  толпа,  ожидавшая  распоряжений.
Ленин, Троцкий были окружены. Мне казалось, что распоряжения даются, как  во
сне. Что-то было в движениях, в словах сомнамбулическое,  лунатическое,  мне
на минуту показалось, что все это я сама вижу не наяву и что революция может
погибнуть, если "они" хорошенько не выспятся и не наденут чистых воротников:
сновидение с этими воротниками было тесно связано. Помню, еще через  день  я
встретила Марью Ильинишну, сестру  Ленина,  и  напомнила  ей  впопыхах,  что
Владимиру Ильичу надо переменить воротник. "Да, да", - смеясь  ответила  она
мне. Но и в моих глазах вопрос о чистых воротничках уже успел утратить  свою
кошмарную значительность".
   Власть завоевана, по крайней  мере  в  Петрограде.  Ленин  еще  не  успел
переменить свой воротник. На уставшем лице бодрствуют  ленинские  глаза.  Он
смотрит на меня дружественно, мягко,  с  угловатой  застенчивостью,  выражая
внутреннюю близость. "Знаете, -  говорит  он  нерешительно,  -  сразу  после
преследований и подполья к власти... - он ищет выражения, - es schwindelt"*,
- переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы.
Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся.
   Все это длится не больше минуты-двух. Затем - простой переход к очередным
делам.
   Надо  формировать  правительство.  Нас  несколько   членов   Центрального
Комитета. Летучее заседание в углу комнаты.
   - Как назвать? - рассуждает вслух Ленин. - Только не министрами: гнусное,
истрепанное название.
   - Можно бы комиссарами, - предлагаю я, - но только теперь  слишком  много
комиссаров. Может  быть,  верховные  комиссары?..  Нет,  "верховные"  звучит
плохо. Нельзя ли "народные"?
   - Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет, - соглашается Ленин.
- А правительство в целом?
   - Совет, конечно, совет... Совет народных комиссаров, а?
   - Совет народных комиссаров? - подхватывает  Ленин.  -  Это  превосходно:
ужасно пахнет революцией!..
   Ленин мало склонен был заниматься эстетикой революции  или  смаковать  ее
"романтику". Но тем глубже он чувствовал революцию в целом, тем безошибочнее
определял, чем она "пахнет".
   - А что, - спросил меня совершенно неожиданно  Владимир  Ильич  в  те  же
первые дни, - если  нас  с  вами  белогвардейцы  убьют,  смогут  Свердлов  с
Бухариным справиться?
   - Авось не убьют, - ответил я, смеясь.
   - А черт их знает, - сказал Ленин и сам рассмеялся.
   Этот эпизод я передал в первый раз в своих воспоминаниях о Ленине в  1924
г. Как я узнал впоследствии, члены тогдашней "тройки":  Сталин,  Зиновьев  и
Каменев, почувствовали себя кровно  обиженными  моей  справкой,  хотя  и  не
посмели оспорить ее правильность. Факт остается фактом: Ленин назвал  только
Свердлова и Бухарина. Другие имена не пришли ему в голову.
   Проведя в двух эмиграциях, с короткими перерывами между ними,  пятнадцать
лет, Ленин знал основные неэмигрант-ские кадры партии по  переписке  или  по
редким свиданиям за границей. Только после революции он получил  возможность
ближе присмотреться к ним на работе. Ему приходилось при этом создавать себе
мнения заново или пересматривать  мнения,  сложившиеся  с  чужих  слов.  Как
человек великой нравственной страсти, Ленин не знал безразличного  отношения
к людям. Этому мыслителю, наблюдателю и  стратегу  свойственны  были  острые
увлечения людьми. Об этом в своих воспоминаниях говорит  и  Крупская.  Ленин
никогда не составлял себе сразу некоторое средневзвешенное  представление  о
человеке. Глаз Ленина был, как микроскоп. Он преувеличивал во много  раз  ту
черту, которая, по условиям момента,  попадала  в  его  поле  зрения.  Ленин
нередко в подлинном смысле слова  влюблялся  в  людей.  В  таких  случаях  я
дразнил его: "Знаю, знаю, у вас новый роман". Ленин сам знал об  этой  своей
черте и смеялся в ответ чуть-чуть конфузливо, чуть-чуть сердито.
   Отношение Ленина ко мне в  течение  1917  г.  проходило  через  несколько
стадий. Ленин встретил меня сдержанно и выжидательно. Июльские дни нас сразу
сблизили. Когда я,  против  большинства  руководящих  большевиков,  выдвинул
лозунг бойкота предпарламента, Ленин писал из  своего  убежища:  "Браво,  т.
Троцкий!" По некоторым случайным и ошибочным признакам ему показалось затем,
будто в вопросе о вооруженном восстании я веду слишком выжидательную  линию.
Это опасение отразилось в нескольких письмах Ленина в течение октября.  Зато
тем ярче, тем горячее и задушевнее прорвалось его отношение ко  мне  в  день
переворота, когда мы в полутемной пустой комнате отдыхали на полу. На другой
день на заседании Центрального Комитета  партии  Ленин  предложил  назначить
меня председателем Совета  народных  комиссаров.  Я  привскочил  с  места  с
протестом - до такой степени это предложение показалось  мне  неожиданным  и
неуместным.  "Почему  же?  -  настаивал  Ленин.  -  Вы   стояли   во   главе
Петроградского  Совета,  который  взял  власть".  Я   предложил   отвергнуть
предложение без прений. Так и сделали. 1 ноября, во время горячих  прений  в
партийном комитете Петрограда, Ленин воскликнул:  "Нет  лучшего  большевика,
чем Троцкий". Эти слова в устах Ленина означали  многое.  Недаром  же  самый
протокол  заседания,  где  они  были  сказаны,  до  сих  пop  скрывается  от
гласности.
   Завоевание власти поставило вопрос и  о  моей  правительственной  работе.
Странное дело: об этом я  не  думал  никогда.  Ни  разу  мне  не  случалось,
несмотря на опыт 1905 года, связывать вопрос о своей будущности с вопросом о
власти. С довольно ранних,  точнее  сказать,  детских  лет  я  мечтал  стать
писателем. В дальнейшие годы я подчинил писательство, как и  все  остальное,
революционным целям. Вопрос о завоевании власти партией  стоял  передо  мной
всегда. Я десятки и сотни раз писал и  говорил  о  программе  революционного
правительства. Но вопрос о моей личной работе  после  завоевания  власти  не
возникал передо  мною  никогда.  Он  застиг  меня  поэтому  врасплох.  После
переворота я пытался остаться вне правительства,  предлагая  взять  на  себя
руководство печатью партии. Возможно, что в этой попытке  место  занимала  и
нервная реакция после победы. Предшествующие месяцы слишком  непосредственно
были у меня связаны с подготовкой  переворота.  Каждый  фибр  был  напряжен.
Луначарский рассказывал где-то в печати, что Троцкий ходил точно  лейденская
банка, и каждое прикосновение к нему  вызывало  разряд.  7  ноября  принесло
развязку. У меня было то же чувство, что у хирурга после окончания трудной и
опасной операции: вымыть руки, снять халат  и  отдохнуть.  Ленин,  наоборот,
только что прибыл из своего убежища, где он три с половиной  месяца  томился
оторванностью от непосредственного практического руководства. Одно совпадало
с другим, и это еще более питало мое  стремление  отойти  хоть  на  короткое
время за кулисы. Но Ленин не хотел и слышать об этом. Он  требовал,  чтоб  я
стал во главе  внутренних  дел:  борьба  с  контрреволюцией  сейчас  главная
задача. Я возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный  момент:
стоит ли, мол, давать в руки врагам такое  дополнительное  оружие,  как  мое
еврейство? Ленин был почти возмущен: "У нас великая международная революция,
- какое значение могут иметь такие пустяки?" На  эту  тему  возникло  у  нас
полушутливое препирательство. "Революция-то великая, - отвечал  я,  -  но  и
дураков осталось еще немало". - "Да разве ж  мы  по  дуракам  равняемся?"  -
"Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз  приходится
делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?.."
   Я упоминал уже, что национальный момент, столь важный в жизни России,  не
играл в моей личной  жизни  почти  никакой  роли.  Уже  в  ранней  молодости
национальные    пристрастия    или    предубеждения    вызывали    во    мне
рационалистическое  недоумение,   переходившее   в   известных   случаях   в
брезгливость, даже в нравственную тошноту. Марксистское воспитание  углубило
эти настроения, превратив их в активный  интернационализм.  Жизнь  в  разных
странах, знакомство  с  их  языком,  политикой  и  культурой  помогли  моему
интернационализму всосаться в плоть и кровь.  Если  в  1917  г.  и  позже  я
выдвигал иногда свое еврейство как довод против тех или  других  назначений,
то исключительно по соображениям политического расчета.
   Я завоевал на свою сторону Свердлова и еще кое-кого из членов  ЦК.  Ленин
остался в меньшинстве. Он пожимал плечами,  вздыхал,  покачивал  укоризненно
головой и утешил себя только тем, что бороться с контрреволюцией  будем  все
равно, не считаясь  с  ведомствами.  Но  уходу  моему  в  печать  решительно
воспротивился и Свердлов: туда, мол, посадим Бухарина. "Льва Давыдовича надо
противопоставить Европе, пусть берет  иностранные  дела".  -  "Какие  у  нас
теперь будут иностранные дела?" - возражал  Ленин.  Но,  скрепя  сердце,  он
согласился. Скрепя сердце, согласился и я. Так, по инициативе  Свердлова,  я
оказался на четверть года во главе совет-ской дипломатии.
   Комиссариат иностранных дел означал для меня, в сущности, освобождение от
ведомственной работы. Товарищам, которые предлагали мне свое  содействие,  я
почти неизменно рекомендовал поискать более благодарного поприща  для  своих
сил. Один из них впоследствии довольно сочно передал в  своих  воспоминаниях
беседу  со  мною   вскоре   после   того,   как   сформировалось   советское
правительство. "Какая такая у нас будет дипломатическая работа? -  сказал  я
ему, по его словам,  -  вот  издам  несколько  революционных  прокламаций  к
народам и  закрою  лавочку".  Мой  собеседник  был  искренне  огорчен  таким
недостатком у меня дипломатического самосознания. Я  намеренно,  разумеется,
утрировал свою точку зрения, желая подчеркнуть,  что  центр  тяжести  сейчас
совсем не в дипломатии.
   Главная работа состояла в дальнейшем развитии октябрь-ского переворота, в
распространении его на всю страну, в отражении налета Керенского и  генерала
Краснова на Петроград, в борьбе с контрреволюцией. Эти задачи  мы  разрешали
вне ведомства, и мое сотрудничество с Лениным было все время самым тесным  и
непрерывным.
   Кабинет Ленина и мой  были  в  Смольном  расположены  на  противоположных
концах здания. Коридор, нас соединявший, или, вернее, разъединявший, был так
длинен, что Ленин, шутя, предлагал установить сообщение на  велосипедах.  Мы
были связаны телефоном. Я несколько раз  на  дню  проходил  по  бесконечному
коридору, походившему на муравейник, в кабинет к Ленину для совещаний с ним.
Молодой матрос, именовавшийся секретарем Ленина, непрерывно бегал,  перенося
мне  ленинские  записки  с  двух-  и  трехкратным  подчеркиванием   наиболее
существенных слов и с заключительным  вопросом  -  ребром.  Часто  записочки
сопровождались проектами декретов, требовавшими спешных отзывов.  В  архивах
совнаркома хранится немалое количество документов того  времени,  написанных
частью Лениным, частью мною, текстов Ленина  с  моими  поправками  или  моих
предложений с дополнениями Ленина.
   В первый период, примерно до августа 1918 г., я принимал активное участие
в общих работах Совета народных  комиссаров.  В  период  Смольного  Ленин  с
жадной  нетерпеливостью  стремился  ответить  декретами   на   все   стороны
хозяйственной,  политической,  административной  и  культурной   жизни.   Им
руководила отнюдь не страсть к бюрократической регламентации,  а  стремление
развернуть программу партии на языке  власти.  Он  знал,  что  революционные
декреты выполняются пока  лишь  на  очень  небольшую  долю.  Но  обеспечение
исполнения и проверки предполагало правильно  действующий  аппарат,  опыт  и
время.  Между  тем  никто  не  мог  сказать,  сколько  времени   нам   будет
предоставлено. Декреты имели в первый  период  более  пропагандистское,  чем
административное, значение. Ленин торопился сказать народу, что такое  новая
власть, чего она хочет и как собирается осуществлять свои цели. Он переходил
от  вопроса  к  вопросу,  с  великолепной  неутомимостью  созывал  небольшие
совещания, заказывал справки специалистам  и  рылся  в  книгах  сам.  Я  ему
помогал.
   В Ленине было очень могуче чувство преемственности того дела, которое  он
выполнял. Как великий революционер,  он  понимал,  что  значит  историческая
традиция. Останемся ли у власти или будем сброшены, предвидеть нельзя.  Надо
при всех условиях внести как  можно  больше  ясности  в  революционный  опыт
человечества. Придут другие  и,  опираясь  на  намеченное  и  начатое  нами,
сделают новый шаг вперед. Таков был  смысл  законодательной  работы  первого
периода. Движимый той  же  мыслью,  Ленин  нетерпеливо  требовал  скорейшего
издания классиков социализма и материализма на русском языке. Он  добивался,
чтоб как можно больше поставлено  было  революционных  памятников,  хотя  бы
самых простых, бюстов, мемориальных досок, во всех городах, а если можно, то
и в селах: закрепить в воображении масс  то,  что  произошло;  оставить  как
можно более глубокую борозду в памяти народа.
   Каждое заседание Совнаркома, довольно часто обновлявшегося в первое время
по частям, представляло картину величайшей законодательной импровизации. Все
приходилось  начинать  сначала.  "Прецедентов"  отыскать  нельзя  было,  ибо
таковыми  история  не  запаслась.  Ленин  неутомимо  председательствовал   в
Совнаркоме по пять-шесть часов подряд, а  заседания  Совнаркома  происходили
тогда ежедневно. Вопросы, по общему правилу, ставились без подготовки, почти
всегда в порядке срочности. Очень часто самое существо дела было неведомо  и
членам Совнаркома и председателю его до начала заседания. Прения были всегда
сжатые, на вступительный доклад полагалось каких-либо 10  минут.  И  тем  не
менее Ленин всегда прощупывал необходимое русло. В целях экономии времени он
посылал участникам заседания коротенькие  записочки,  требуя  тех  или  иных
справок. Эти записки представляли собой очень обширный  и  очень  интересный
эпистолярный  элемент  в  законодательной  технике  ленинского  Сов-наркома.
Большая часть их, к сожалению, не сохранилась, так как ответ писался  сплошь
да рядом на обороте вопроса, и записочка  чаще  всего  тут  же  подвергалась
председателем уничтожению. Выбрав  надлежащий  момент,  Ленин  оглашал  свои
резолютивные пункты, выраженные всегда с намеренной  резкостью,  после  чего
прения либо вовсе прекращались, либо входили в конкретное русло практических
предложений. Ленинские "пункты" и ложились обычно в основу декрета.
   Для руководства этой работой, помимо других качеств, требовалось огромное
творческое воображение.  Одно  из  драгоценных  качеств  такого  воображения
состоит в умении представить себе людей, вещи и явления такими, каковы они в
действительности, даже и тогда, когда ты их никогда не видел. Пользуясь всем
своим жизненным опытом  и  теоретической  установкой,  соединить  отдельные,
мелкие   штрихи,   схваченные   на   лету,   дополнить   их   по    каким-то
неформулированным законам соответствия  и  вероподобия  и  воссоздать  таким
путем во всей ее конкретности определенную область человеческой жизни -  вот
воображение,  которое  необходимо   законодателю,   администратору,   вождю,
особенно же в эпоху революции.  Сила  Ленина  была  в  огромной  мере  силой
реалистического воображения.
   Незачем говорить, что в горячке законодательного  творчества  допускалось
немало  промахов  и  противоречий.  Но  в  общем  ленинские  декреты   эпохи
Смольного, т.е. наиболее бурного и хаотического периода революции,  навсегда
войдут в историю как провозглашение  нового  мира.  Не  только  социологи  и
историки, но и  законодатели  будущего  не  раз  будут  обращаться  к  этому
источнику.
   На первое место тем временем все  больше  выпирали  практические  задачи,
прежде всего задачи гражданской войны, продовольствия и транспорта. По  всем
этим вопросам создавались чрезвычайные комиссии, которые должны были впервые
заглянуть в глаза новым задачам и сдвинуть с места то или другое  ведомство,
беспомощно топтавшееся у самого порога. Мне пришлось в те месяцы возглавлять
целый ряд таких комиссий: и продовольственную, в которую входил привлеченный
тогда впервые к работе Цюрупа, и  транспортную,  и  издательскую,  и  многие
другие.
   Что  касается  дипломатического  ведомства,  то  за   вычетом   брестских
переговоров оно отнимало у меня немного времени. Но дело  все  же  оказалось
несколько сложнее, чем я предполагал.  Уже  на  первых  порах  мне  пришлось
вступить неожиданно в дипломатические переговоры... с башней Эйфеля.
   В дни восстания нам было не до того,  чтобы  интересоваться  иностранными
радио. Но теперь, в качестве народного комиссара  по  иностранным  делам,  я
должен был следить за тем, как относится к перевороту капиталистический мир.
Незачем говорить, что приветствий не слышно было ниоткуда.  Как  ни  склонно
было  берлинское  правительство  заигрывать  с  большевиками,  оно,  однако,
пустило с науэнской станции враждебную волну, когда со станции Царского Села
передавалось мое радио о победе над войсками Керенского. Но  если  Берлин  и
Вена все же колебались между враждой к революции и надеждой на выгодный мир,
то все остальные страны, не только воюющие, но и нейтральные, передавали  на
разных языках чувства и мысли опрокинутых нами господствующих классов старой
России. Из этого хора выделялась, однако, своим неистовством  башня  Эйфеля,
которая заговорила в те дни также и на русском языке, очевидно, ища путей  к
сердцу русского народа. При чтении парижских радио мне казалось иногда,  что
на верхушке башни сидит сам Клемансо. Я достаточно знал его как  журналиста,
чтобы узнавать если не его стиль, то по  крайней  мере  его  дух.  Ненависть
захлебывалась  в  этих  радио  от  собственной  полноты,   злоба   достигала
предельного напряжения. Иногда казалось,  что  радио  -  скорпион  на  башне
Эйфеля сам себя ужалит хвостом в голову.
   В нашем распоряжении была царскосельская радиостанция, и у  нас  не  было
основания молчать. В течение нескольких дней  я  диктовал  ответы  на  брань
Клемансо. Моих познаний в  политической  истории  Франции  было  достаточно,
чтобы дать не слишком  лестную  характеристику  главных  действующих  лиц  и
напомнить кое-что забытое из их  биографий,  начиная  с  Панамы.  В  течение
нескольких дней между парижской и  царскосельской  башнями  шла  напряженная
дуэль. Эфир в качестве нейтральной материи добросовестно передавал аргументы
обеих сторон. И что же? Я сам не ожидал  столь  быстрых  результатов.  Париж
резко переменил тон: он изъяснялся в дальнейшем враждебно, но вежливо.  А  я
не раз потом  с  удовольствием  вспоминал,  как  мне  пришлось  начать  свою
дипломатическую деятельность с обучения башни Эйфеля хорошим манерам.
   18 ноября генерал  Джэдсон,  начальник  американской  миссии,  неожиданно
посетил меня в Смольном.  Он  предупредил,  что  не  имеет  еще  возможности
говорить от имени американского правительства, но надеется,  что  все  будет
all