порядке рождения. Четверо умерли в малых летах
от дифтерита, от скарлатины, умерли почти незаметно,  как  и  выжившие  жили
незаметно.  Земля,  скот,  птица,  мельница  требовали  всего  внимания  без
остатка. Времена года сменяли друг друга,  и  волны  земледельческого  труда
перекатывались через семейные  привязанности.  В  семье  не  было  нежности,
особенно в более отдаленные годы. Но  была  глубокая  трудовая  связь  между
матерью и отцом. - Подай матери  стул,  -  говорил  отец,  как  только  мать
приближалась к порогу, покрытая белой пылью мельницы. Ставь,  Машка,  скорей
самовар, - кричала хозяйка, еще не дойдя до дому. -  Скоро  хозяин  будет  с
поля. Оба они хорошо знали, что такое предельная усталость тела.
   Отец был, несомненно, выше матери и  по  уму,  и  по  характеру.  Он  был
глубже, сдержаннее, тактичнее. У него был на  редкость  хороший  глаз  -  не
только на вещи, но и на людей. Родители покупали  вообще  мало,  особенно  в
старые годы, - и отец, и мать умели  беречь  копейку,  но  отец  безошибочно
понимал, что покупал. Сукно, шляпа, ботинки, лошадь или машина - у  него  во
всем было чутье качества. "Я грошей не люблю, - говорил он мне позже, как бы
оправдывая свою прижимистость, - но я не люблю, когда их нема.  Беда,  когда
грошей треба, а их нема".  Он  говорил  неправильно,  на  смеси  русского  и
украинского языков,  с  преобладанием  украинского.  Людей  он  оценивал  по
манерам, по лицу, по всей повадке, и оценивал метко.
   После многих родов и трудов мать стала одно  время  хворать  и  ездила  в
Харьков к профессору. Такие поездки были большими  событиями,  к  ним  долго
готовились. Мать запасалась деньгами, банками с маслом, мешком  со  сдобными
сухарями, жареными курицами и прочим. Впереди  предстояли  большие  расходы.
Профессору надо было платить по три рубля за визит. Об  этом  говорили  друг
другу  и  гостям,  с  поднятым  вверх  пальцем  и  с  особенно  значительным
выражением лица; тут было и уважение к науке, и жалоба на то,  что  она  так
дорого обходится,  и  гордость  тем,  что  есть  возможность  платить  такие
неслыханные деньги. Возвращения матери ждали с волнением. Мать  приезжала  в
новом платье, которое казалось в яновской столовой неслыханно нарядным.
   Когда дети были еще малы, отец в обращении с ними  был  мягче  и  ровнее.
Мать часто раздражалась,  иногда  без  основания,  просто  срывая  на  детях
усталость или хозяйственную неудачу. В  те  годы  считалось  более  выгодным
просить о чем-либо отца. Но с годами отец становился жестче.  Причиной  были
трудности жизни, хлопоты, которые росли вместе с  ростом  дела,  особенно  в
условиях аграрного кризиса 80-х годов, и разочарования, принесенные детьми.
   Долгими зимами, когда степным снегом  заносило  Яновку  со  всех  сторон,
наваливая сугробы выше окон, мать любила читать. Она садилась  на  небольшой
треугольной лежанке в столовой, ставя ноги на стул, или,  когда  надвигались
ранние зимние сумерки,  пересаживалась  в  отцовское  кресло,  к  маленькому
обмерзшему окну и громким шепотом читала  заношенный  роман  из  Бобринецкой
библиотеки, водя натруженным пальцем по строкам.  Она  нередко  сбивалась  в
словах и запиналась на сложно построенной фразе. Иногда подсказка  кого-либо
из детей совсем по-иному освещала в ее глазах  прочитанное.  Но  она  читала
настойчиво, неутомимо, и в свободные часы зимних тихих дней можно было уже в
сенях слышать ее размеренный шепот.
   Отец научился разбирать по складам уже стариком, чтобы иметь  возможность
читать хотя бы заглавия моих книг. Я с волнением следил за ним в 1910  г.  в
Берлине,  когда  он  настойчиво  стремился  понять  мою  книжку  о  немецкой
социал-демократии.
   Октябрьская революция застигла  отца  очень  зажиточным  человеком.  Мать
умерла еще в 1910 г., но отец дожил до власти Советов. В разгар  гражданской
войны,  которая  особенно  долго  свирепствовала   на   юге,   сопровождаясь
постоянной сменой  властей,  семидесятипятилетнему  старику  пришлось  сотни
километров пройти пешком, чтоб найти временный приют в Одессе. Красные  были
ему опасны, как крупному собственнику. Белые  преследовали  его,  как  моего
отца. После очищения юга советскими войсками он получил возможность  прибыть
в Москву. Октябрьская революция отняла  у  него,  разумеется,  все,  что  он
нажил. Свыше  года  он  управлял  небольшой  государственной  мельницей  под
Москвой. С ним любил беседовать по хозяйственным вопросам тогдашний народный
комиссар продовольствия Цюрупа. Отец умер весной 1922 г. от тифа в тот  час,
когда я выступал с докладом на IV конгрессе Коминтерна.
   Очень важным местом, главным местом в Яновке, была мастерская, в  которой
работал Иван Васильевич Гребень. Он поступил на службу, когда  ему  было  20
лет, в год моего рождения. Всем детям, в том числе  и  старшим,  он  говорил
"ты", а мы обращались к нему на "вы" и величали Иваном  Васильевичем.  Когда
ему пришлось  призываться,  отец  мой  ездил  с  ним  вместе,  кое-кого  они
подкупали, и Гребень остался в Яновке. Это был человек большой одаренности и
красивого типа, с темно-русыми усами и  французской  бородкой.  Техника  его
была универсальна: он  ремонтировал  паровики,  выполнял  котельную  работу,
точил металлические и деревянные  шары,  отливал  медные  подшипники,  делал
пружинные дрожки, починял часы, настраивал рояль,  обивал  мебель,  построил
целиком двухколесный  велосипед,  только  без  шин.  Между  приготовительным
классом и  первым  я  на  этом  сооружении  научился  велосипедной  езде.  В
мастерскую немцы-колонисты привозили для ремонта  сеялки  и  сноповязалки  и
приглашали Ивана Васильевича с собою на покупку молотилки  или  паровика.  С
отцом советовались  по  вопросам  хозяйства,  с  Иваном  Васильевичем  -  по
вопросам техники. В мастерской были помощники и ученики. Я во  многих  делах
был учеником этих учеников.
   Не  раз  я  нарезал  в  мастерской  гайки  и  винты.  Эта  работа  давала
удовлетворение, ибо явственный результат ее обнаруживался тут же под руками.
Иногда брался растирать краски на гладко отшлифованном  каменном  кругу.  Но
скоро приходило утомление, я все  чаще  спрашивал,  не  готово  ли?  Потерев
кончиком пальца жирную смесь, Иван Васильевич качал отрицательно головою.  Я
уступал камень кому-нибудь из учеников.
   Иногда Иван Васильевич садился на сундучок с  инструментом,  в  углу,  за
верстаком, курил и глядел в пространство, не то обдумывая, не то припоминая,
не то просто отдыхая без мысли. В  таком  случае  я  подбирался  к  нему  со
стороны и начинал ласково крутить один из его пышных  темно-русых  усов  или
внимательно рассматривать его руки -  эти  замечательные,  совсем  особенные
кисти мастера. Вся кожа рук усеяна черными точками: это мельчайшие  осколки,
навсегда въевшиеся в тело при насечке мельничного  жернова.  Пальцы  вязкие,
как корневища, но совсем не жесткие, расширяются к концам, крайне подвижные,
а большой глубоко отгибается назад, образуя дугу. Каждый  палец  сознателен,
живет и действует по-своему, а вместе они составляют необыкновенную  рабочую
артель. Как ни мало мне лет, но я вижу, я чувствую, что эта рука не так, как
все другие руки, держит молоток или  клещи.  На  левой  руке  большой  палец
обведен наискосок ободком рубца. В самый день моего рождения Иван Васильевич
хватил себя по руке топором, палец висел почти на одной коже. Отец  случайно
увидел, как молодой машинист, положив  руку  на  доску,  готовится  отрубить
палец начисто. "Постойте, - закричал он, - палец еще прирастет". "Прирастет,
думаете?" - спросил машинист и отложил топор.  Палец  действительно  прирос,
работает исправно, только отгибается назад не так  глубоко,  как  на  правой
руке.
   Старую берданку Иван Васильевич переделал на дробовик и теперь  испытывал
правильность боя: все по очереди пробовали на  расстоянии  нескольких  шагов
ударом по пистону потушить свечу. Не у всех  выходило.  Случайно  вошел  мой
отец. Когда он брал ружье на прицел - у него дрожали руки,  да  и  ружье  он
держал как-то неуверенно. Тем не менее  свечу  потушил  сразу.  У  него  был
меткий глаз во всяком деле, и это понимал Иван Васильевич. У них никогда  не
выходило  перекоров,  хотя  с  другими  отец  говорил   по-хозяйски,   часто
выговаривал и поправлял.
   В мастерской я никогда не был без дела. Я раскачивал рукоятку  поддувала,
устроенного Иваном  Васильевичем  по  собственной  системе:  вентилятор  был
невидим, так как  находился  на  чердаке,  и  это  вызывало  изумление  всех
посетителей. Я вертел до изнеможения колесо токарного станка, особенно когда
на нем точились крокетные шары из слоистой  акации.  В  мастерской  шли  тем
временем  разговоры   один   другого   интереснее.   Благопристойность   тут
соблюдалась не всегда. Вернее бы сказать, что она не соблюдалась вовсе. Зато
кругозор мой расширялся не по дням, а по часам. Фома рассказывал про именья,
в которых  работал,  про  разные  приключения  помещиков  и  помещиц.  Нужно
сказать, что он не  обнаруживал  к  ним  большой  симпатии.  Мельник  Филипп
подгонял к теме воспоминания из своей военной жизни. Иван Васильевич  ставил
вопросы, сдерживал, дополнял.
   Кочегар  Яшка,  он  же  иногда  молотобоец,  угрюмый  рыжий  человек  лет
тридцати, не держался на месте долго. Что-то подхватывало его; то осенью, то
весной он скрывался, спустя  полгода  появлялся  снова.  Он  пил  редко,  но
тяжелым запоем. Имел страсть к охоте, но пропил ружье. Фома рассказывал, как
Яшка в Бобринце пришел в лавку босой, ноги у него облипли черноземной грязью
со всех сторон,  потребовал  пистончик  для  своей  шомпольной  одностволки,
рассыпал нарочно коробку, стал собирать, наступил на пистончик грузной ногой
и унес.
   - Врет Фома? - спросил Иван Васильевич.
   - Зачем врать, - ответил Яшка, - у меня ж ни  копейки  не  было.  -  Этот
способ добывания нужных предметов  казался  мне  замечательным  и  достойным
подражания.
   - Наш Игнат приехал, - сообщала горничная Маша, - а Дуньки нету, до своих
на праздник пошла. Кочегар Игнат назывался  нашим  в  отличие  от  горбатого
Игната, который до Тараса был старостой. "Наш" Игнат уезжал призываться. Сам
Иван Васильевич мерил ему грудь и говорил: "Ни за что не возьмут".  Приемная
комиссия поместила  Игната  на  месяц  в  больницу,  на  испытание.  Там  он
познакомился с городскими рабочими и решил попытать счастья  на  заводе.  На
Игнате были городские сапоги и полушубок  с  цветной  мережкой.  Целый  день
Игнат провел в мастерской, рассказывал про город, про работу,  про  порядки,
про станки, про плату.
   - Известно, завод... - говорил задумчиво Фома.
   - Завод это тебе не мастерская, - прибавлял Филипп.
   И все глядели задумчиво поверх мастерской.
   - Много станков? - жадно переспросил Виктор.
   - Как лес.
   Я слушал не мигая и воображал себе завод, как раньше  воображал  лес:  ни
вверх, ни направо, ни налево, ни назад, ни вперед  ничего  не  видать,  одни
машины, и среди этих машин - Игнат, туго подпоясанный ременным поясом.  А  у
Игната оказались еще и часы. Они переходили из рук в  руки.  Вечером  хозяин
ходил по двору с Игнатом, за ними - приказчик. Я тут же, то со стороны отца,
то со стороны Игната. "Ну, а харчиться? Хлеба купуешь?  Молоко  купуешь?  За
квартиру платишь?" - "Это небеспременно, за все, как есть за  все  плати,  -
соглашался Игнат... - Только заработок не тот".
   - Знаю, что не тот, только весь твой заработок и уйдет на харчи.
   - А все же таки, - оспаривал с твердостью Игнат, - я за полгода и  оделся
трошки, и часы себе купил. Вот машинка, в кармане.  -  И  он  снова  показал
часы. Этот довод был неотразим.  Хозяин  умолкал,  потом  спрашивал:  "А  не
пьешь, Игнат? Там кругом таки учителя, что живо научат".
   - Да я даже и надобности в ней не имею, что за водка такая.
   - Ну а как же, Игнат, Дуньку возьмешь с собою? - спрашивала хозяйка.
   Игнат улыбался в сторону, чуть виновато, но не отвечал.
   - Эге, да я уже бачу, бачу, -  говорила  хозяйка,  -  уже  завел,  видно,
городскую шлюху, признавайся, шарлатан.
   Так и уехал Игнат из Яновки.
   В людскую детям возбранялось ходить. Но  кто  за  этим  мог  уследить?  В
людской было всегда много  нового.  Долгое  время  кухаркой  была  скуластая
женщина, с провалившимся носом. Муж ее, старик с  парализованным  наполовину
лицом, был скотьим пастухом. Их называли кацапами, потому что  они  были  из
внутренней губернии. У этой четы была девочка лет восьми, очень  миловидная,
голубоглазая и беловолосая. Она привыкла к тому, что тятька с мамкой  всегда
бранятся.
   В воскресные дни девушки искали в головах у парней или друг у  друга.  На
охапке соломы лежат в людской рядом две Татьяны - Татьяна высокая и  Татьяна
маленькая. Конюх Афанасий, сын  приказчика  Пуда  и  брат  кухарки  Параски,
уселся поперек между ними, перебросил ноги через маленькую  Татьяну,  а  сам
облокотился на высокую.
   - Ишь, какой Магомет, - с завистью говорит приказчик. - А не пора ли тебе
коней поить?
   Этот   рыжеватый   Афанасий   да   еще   черный   Мутузок   были    моими
преследователями. Когда я  попадал  к  моменту  раздачи  кандера  или  каши,
непременно раздается насмешливый голос: "А ты бы, Лева, пообедал с нами" или
"А ты бы, Лева, у мамаши для нас курочек попросил". Я  конфузился  и  уходил
молчком. К Пасхе для рабочих выпекали куличи и красили яйца. Тетя Раиса была
мастерица красить. Она привезла из  колонии  несколько  узорных  яиц  и  два
подарила мне. За погребом, на скате катали яйца, цокали друг о друга: у кого
крепче. Я подошел  уже  к  самому  концу,  когда  оставался  один  Афанасий.
"Красивенькие? - спросил я, показывая ему писанки". - "Та нечего, -  ответил
Афанасий с видом безразличия. - Хочешь, цокнем, у кого крепче?" Я не  посмел
отклонить вызов.  Афанасий  цокнул,  и  моя  писанка  треснула  на  макушке.
"Значит, мое, - сказал Афанасий.  -  А  ну-ка  давай  другое".  Я  подставил
покорно вторую писанку. Афанасий опять цокнул:  "И  это  мое".  Он  деловито
забрал обе писанки и пошел не оглядываясь. Я смотрел с удивлением  и  крепко
хотел плакать, но дело было непоправимо.
   Постоянных рабочих, не покидавших экономии  круглый  год,  было  немного.
Главную массу, исчислявшуюся сотнями  в  годы  больших  посевов,  составляли
сроковые рабочие, киевцы, черниговцы, полтавцы, которых нанимали до Покрова,
то есть до первого октября. В урожайные годы Херсонская  губерния  поглощала
200-300 тысяч таких рабочих. За четыре летних месяца косари  получали  40-50
рублей на хозяйских харчах, женщины  20-30  рублей.  Жильем  служило  чистое
поле, в дождливую погоду - стога. На обед - постный борщ и каша, на  ужин  -
пшенная похлебка. Мяса  не  давали  вовсе,  жиры  отпускались  почти  только
растительные и  в  скудном  количестве.  На  этой  почве  начиналось  иногда
брожение. Рабочие покидали жнивье, собирались  во  дворе,  ложились  в  тень
амбаров животами  вниз,  загибали  вверх  босые,  потрескавшиеся,  исколотые
соломой ноги и ждали. Им давали кислого молока, или  арбузов,  или  полмешка
тарани (сушеной воблы), и они снова уходили на работу, нередко с песней. Так
происходило во всех экономиях. Были косари,  пожилые,  жилистые,  загорелые,
которые приходили в Яновку лет десять подряд, зная,  что  им  работа  всегда
обеспечена. Они получали несколько добавочных  рублей  и  время  от  времени
рюмку водки, так как они определяли темп  работы.  Иные  являлись  во  главе
целого семейного выводка. Шли из своих губерний пешком, целый месяц, питаясь
краюхами хлеба, ночуя на базарах.  В  одно  лето  пришлые  рабочие  повально
заболевали куриной слепотой. В сумерки они медленно  передвигались,  вытянув
вперед  руки.  Гостивший  в  деревне  племянник  матери  написал   об   этом
корреспонденцию, которую  заметили  в  земстве  и  прислали  инспектора.  На
"корреспондента", которого очень любили, отец и мать были в обиде. Да  он  и
сам был не рад. Никаких неприятных последствий, однако, не  было:  инспекция
установила, что болезнь происходит от недостатка жиров,  что  распространена
она почти во всей губернии, так как везде  кормят  одинаково,  а  кое-где  и
хуже.
   В мастерской, в людской кухне, на  задворках  жизнь  раскрывалась  передо
мною шире и по-иному, чем в семье. Жизненная фильма не имеет конца, а я  был
только у самого начала. Присутствия моего никто не стеснялся,  когда  я  был
поменьше.  Языки  развязывались  свободно,  особенно  в   отсутствие   Ивана
Васильевича  или  приказчика,  которые  все  же  наполовину  принадлежали  к
правящим.  При  свете  кузнечного  горна  или  кухонного   очага   родители,
родственники,  соседи  представали  передо  мною  нередко  совсем  в   новом
освещении. Многое из тех бесед вошло  в  сознание  навсегда.  Многое,  может
быть, легло в основу моего отношения к современному обществу.
   Глава II
   СОСЕДИ. ПЕРВАЯ ШКОЛА
   В версте от Яновки, и того меньше, помещалась экономия  Дембовских.  Отец
арендовал у них землю и связан был с  ними  многолетними  деловыми  связями.
Собственницей имения была Феодосья  Антоновна,  старая  полька-помещица,  из
бывших гувернанток. После смерти первого богатого мужа она  женила  на  себе
своего управляющего, Казимира Антоновича, моложе  ее  лет  на  20.  Феодосья
Антоновна давно уже не жила  со  своим  вторым  мужем,  который  по-прежнему
управлял имением. Казимир Антонович был высокий, усатый, веселый и крикливый
поляк. Он нередко пил у нас  чай  за  большим  овальным  столом  и  с  шумом
рассказывал пустяковые  истории  по  два  и  три  раза,  повторяя  отдельные
словечки и пощелкивая пальцами.
   У Казимира Антоновича была изрядная пасека, подальше от конюшен и хлевов,
так как пчелы не выносят лошадиного запаха. Пчелы собирали мед  с  фруктовых
деревьев, с белых акаций, с рапса, гречихи, словом, было им где разгуляться.
Время от времени Казимир  Антонович  сам  приносил  к  нам  в  салфетке  две
перекрытые тарелки, меж которыми лежал кусок сотов в прозрачном золоте меда.
   Иван Васильевич отправился однажды со мною к  Казимиру  Антоновичу,  чтоб
достать голубей на развод. В одной из угловых комнат большого  пустого  дома
Казимир Антонович угощал нас чаем. В  больших,  пахнущих  сыростью  тарелках
стояли масло, творог и мед. Я пил  чай  с  блюдечка  и  слушал  медлительный
разговор. "А не опоздаем?" - спрашивал я потихоньку Ивана Васильевича. "Нет,
погоди, - отвечал Казимир Антонович, - надо им дать угомониться под  крышей.
Там их видимо-невидимо". Я томился. Наконец, с фонарем в  руках  полезли  на
чердак над амбаром. "Ну, теперь берегись", - говорил мне Казимир  Антонович.
Чердак был длинный, темный, перегороженный в  разных  направлениях  балками.
Пахло мышами, пылью, паутиной и птичьим пометом. Фонарь потушили. "Тут  они,
хватайте", - сказал потихоньку Казимир Антонович. И после этих слов началось
неописуемое. В глубочайшей темноте открылась адская  возня:  чердак  ожил  и
закружился вихрем. Один момент  мне  казалось,  что  рушится  мир,  что  все
погибло. Только постепенно пришел я в себя, слыша напряженные голоса:  "Есть
еще, сюда, сюда... суйте в мешок... так его". Иван Васильевич нес мешок и  в
течение всего обратного пути на спине у него шло как  бы  продолжение  того,
что было на чердаке. Голубятню устроили под крышей, над мастерской. Я  лазил
по лестнице по десять раз на  день,  носил  голубям  воду,  просо,  пшеницу,
крошки. Через неделю в одном из гнезд появилось два яичка. Но не успели  еще
все прочувствовать как следует удовлетворение от  этого  факта,  как  голуби
стали пара за парой возвращаться на старые места. Осталось всего три пары  с
подрезанными крыльями,  но  и  они  через  недельку,  когда  перья  отросли,
покинули прекрасно построенную голубятню  с  коридорной  системой.  На  этом
закончился опыт разведения голубей.
   Под Елизаветградом отец снимал землю у барыни Т-цкой. Это вдова  лет  под