ор.
"Хорошо-то хорошо, - сказал Крыжановский, - только  автор  стихосложения  не
знает. Ну-ка, знаешь ты, что такое дактиль?" - обратился он ко мне, разгадав
автора за прозрачным псевдонимом. "Нет, не знаю", - признался я. "Ну  так  я
расскажу".  И  забросив  на  несколько  уроков   грамматику   и   синтаксис,
Крыжановский разъяснял второклассникам тайны метрического стихосложения.  "А
насчет журнала, - сказал он под конец, - лучше пусть это будет не журнал,  и
океана словесности  не  надо,  а  пусть  это  будет  просто  тетрадка  ваших
упражнений". Дело в том, что школьные  журналы  были  запрещены.  Но  вопрос
разрешился  с  другого  конца.  Мирное  течение  моих   занятий   неожиданно
прервалось: я оказался исключен из реального училища св. Павла.

   У меня было с детских лет немало конфликтов  в  жизни,  выраставших,  как
сказал бы юрист, на  почве  борьбы  за  попранное  право.  Этим  же  мотивом
определялись нередко схождения и разрывы с товарищами. Перечислять отдельные
эпизоды было бы долго. Но были в школе две истории более крупного порядка.
   Самый большой конфликт разыгрался у меня во втором  классе  с  Бюрнандом,
которого называли французом, хотя он был швейцарцем. Немецкий язык  в  школе
до некоторой степени соперничал с русским. Наоборот,  с  французским  языком
дело шло туго. Большинство учеников знакомилось с французским языком впервые
в школе, а немцам-колонистам он давался особенно туго.  Бюрнанд  вел  против
немцев жестокую войну. Излюбленной его жертвой был Ваккер. Учился  последний
действительно слабо. Но на этот раз у многих, если не  у  всех,  было  такое
впечатление, что Бюрнанд зря поставил Ваккеру единицу. Бюрнанд вообще в этот
день свирепствовал, поглощая двойное количество пищеварительных конфект.
   "Устроим  ему  концерт",  -  зашептались   школьники,   перемигиваясь   и
подталкивая друг друга локтями. Я был в их  числе  не  на  последнем  месте,
может быть, даже на первом. Такие концерты  устраивались  иногда  и  раньше,
особенно в честь учителя рисования, которого не  любили  за  злую  глупость.
Устроить концерт значило проводить учителя, когда он направляется к  выходу,
дружным подвыванием, не разжимая губ, чтобы по виду нельзя было  определить,
кто участвует в хоре. Раз-два провожали  так  и  Бюрнанда,  но  слегка,  под
сурдинку, так как его боялись. На этот  раз  набрались,  однако,  решимости.
Едва француз захватил под мышку журнал, как с крайнего фланга  начался  вой,
докатившийся дружной волной до парты у двери. Я, со  своей  стороны,  делал,
что мог. Бюрнанд, уже занесший ногу за дверь, быстро повернулся и, вбежав на
середину класса, зелено-бледный, стоял лицом к лицу с врагами,  меча  искры,
но не произнося ни слова. Мальчишки  за  партами  приняли  как  можно  более
невинный вид, особенно передние; задние копошились в ранцах, точно ничего не
произошло. Постояв с полминуты, Бюрнанд с таким  неистовством  повернулся  к
выходу, что фалды его фрака развевались, как паруса.  Француза  провожал  на
этот раз единодушный вдохновенный вой, догонявший его далеко в коридоре.
   В начале следующего часа в класс прибыли Бюрнанд,  Шваннебах  и  классный
надзиратель Майер, которого в просторечии  называли  бараном  за  выпученные
глаза,  крепкий  лоб  и  тупость.  Шваннебах  произнес   некоторое   подобие
вступительной речи,  тщательно  обходя  подводные  рифы  русских  залогов  и
падежей. Бюрнанд дышал жаждой мести.  Майер  перебирал  выпученными  глазами
лица школьников,  выкликая  наиболее  шаловливых  и  приговаривая:  "Ты  уж,
наверное, был при этом". Одни  отнекивались,  другие  молчали.  Таким  путем
оставили в классе "без обеда",  кого  на  час,  а  кого  на  два,  мальчиков
десять-пятнадцать. Остальных отпустили, и в их числе меня, хотя Бюрнанд, как
мне показалось, и метнул в меня  при  перекличке  испытующий  взгляд.  Я  не
сделал ничего, чтоб добиться освобождения. Но и не донес на себя.  Уходил  я
из класса скорее с сожалением, так как остаться со всеми казалось веселее.
   На другое утро, когда я шел  в  школу,  наполовину  позабыв  о  вчерашней
истории, у ворот меня встретил одноклассник из группы пострадавших. "Слушай,
- сказал он мне, - тебе будет беда, вчера  Данилов  на  тебя  донес  Майеру,
Майер вызвал Бюрнанда,  потом  пришел  директор,  допытывались,  ты  ли  был
зачинщиком".
   У меня упало сердце. А тут как раз надзиратель Петр Павлович: "Ступайте к
директору". То, что надзиратель поджидал меня у  порога,  и  тон,  каким  он
обратился ко  мне,  не  предвещало  ничего  хорошего.  Расспрашивая  путь  у
швейцаров, я прошел  в  тот  неведомый  для  меня  коридор,  где  помещалась
директорская, и остановился у двери. Проходя мимо, директор поглядел на меня
значительно и покачал головой. Я стоял  ни  жив  ни  мертв.  Директор  снова
появился из кабинета и бросил только: "Хорошо, хорошо". Я  понимал,  что  на
самом деле это нехорошо. Через несколько минут учителя стали расходиться  из
соседней учительской, большинство проходило в свой класс, спеша и не замечая
меня. Крыжановский в ответ на мой  поклон  сделал  хитрую  гримасу,  которая
должна была означать: "Попался ты в историю,  и  жаль  тебя,  да  ничего  не
поделаешь".  Бюрнанд  же  после  моего  вежливого  поклона  свернул  ко  мне
вплотную, нагнув надо  мною  злую  бороденку  и  разбрасывая  руки,  сказал:
"Первый ученик второго класса - нравственный урод". Потом  постоял,  обдавая
несвежим дыханием и повторив: "Нравственный  урод",  -  повернулся  и  ушел.
Через некоторое время подошел и Баран: "Так вот ты какой гусь, - сказал он с
видимым удовольствием, - мы тебе покажем". И тут началась  для  меня  долгая
пытка. В моем классе, куда меня не  допускали,  занятий  не  было:  там  шли
допросы. Бюрнанд, директор, Майер,  инспектор  Каминский  создали  верховную
следственную комиссию по делу о нравственном уроде.
   Началось, как оказывается, с  того,  что  один  из  школьников  во  время
отсидки  сказал  Майеру:  "Несправедливо  нас  оставили:  кто  кричал,  того
отпустили. Б. других подбивал и сам кричал, а его  отпустили  домой,  вот  и
Карльсон знает". "Не может быть, - отвечал Майер, - Б. - исправный мальчик".
Но Карльсон, тот самый, что рекомендовал мне  Биннемана  как  самого  умного
человека в Одессе, подтвердил, за ним  еще  некоторые.  Тогда  Майер  вызвал
Бюрнанда. Поощряемые и  подталкиваемые  сверху,  заражая  друг  друга  своим
примером, выделились в классе доносчики, человек десять-двенадцать.
   Начали припоминать все: в прошлом году Б. сказал то-то  на  прогулке  про
директора; Б. такому-то подсказывал; Б. участвовал в концерте  Змигродскому.
Ваккер, из-за которого разыгралось все дело, умильно  рассказывал:  "Я,  как
известно, плакал, что Густав Самойлович поставил мне единицу, а  Б.  подошел
ко мне, положил руку на  плечо  и  сказал:  не  плачь,  Ваккер,  мы  напишем
попечителю такое  письмо,  что  он  прогонит  Бюрнанда".  "Кому  письмо?"  -
"Попечителю!" - "Не может быть! А ты что сказал?" - "Я, конечно,  ничего  не
сказал".  Данилов  подхватывал:  "Да,  да,  Б.  предлагал  написать   письмо
попечителю  учебного  округа,  но  не  подписываться  фамилиями,  чтобы   не
исключили, а чтоб каждый написал  в  письме  по  букве".  "Ах,  вот  как,  -
захлебывался Бюрнанд, - каждый по букве?". Допрашивали всех без  исключения.
Часть мальчиков отрицала наотрез и то, чего не было, и то, что  было.  Среди
них Костя Р., который горько плакал, видя,  как  топят  его  лучшего  друга,
первого ученика. Этих упорных отрицателей  доносители  компрометировали  как
моих друзей. В классе  царила  паника.  Большинство  замкнулось  и  молчало.
Данилов играл в классе первую скрипку, чего с  ним  никогда  не  бывало,  ни
раньше,  ни  позже.  Я  стоял  в  коридоре  возле  директорской,  у  желтого
полированного шкафа, как тяжкий государственный преступник. Туда вызывали по
очереди главных свидетелей на очную ставку с обвиняемым. Кончилось тем,  что
меня отправили домой.
   - Ступайте и скажите вашим родителям, чтобы они явились в училище.
   - Мои родители далеко, в деревне.
   - Тогда вашим воспитателям.
   Еще вчера я был бесспорным первым  учеником,  на  большом  расстоянии  от
второго. Даже подозрение Майера не коснулось меня. А сегодня я низвержен,  и
Данилов, известный своею леностью  и  испорченностью,  попирает  меня  перед
лицом класса и школьных властей. Что случилось? То, что я слишком  энергично
вступился за обиженного, который не был мне близок и сам по себе  не  внушал
мне симпатии? То, что я слишком понадеялся на солидарность класса? Мне было,
впрочем, не до обобщений, когда  я  возвращался  в  Покровский  переулок.  С
перекошенным лицом, с замирающим сердцем, захлебываясь в  словах  и  слезах,
рассказывал я, как все было. Мои воспитатели утешали меня, как  могли,  хотя
сами были очень напуганы. Фанни Соломоновна ходила к директору, к инспектору
Крыжановскому, к Юрченко, объяснялась,  убеждала,  ссылаясь  на  собственный
педагогический опыт. Все это делалось без моего ведома. Я  сидел  у  себя  в
углу, застегнутый ранец лежал на столе, я тосковал. Так проходили  дни.  Чем
это  кончится?  Директор  сказал:  будет  созван  педагогический  совет  для
рассмотрения  вопроса  в  полном  объеме.  Это  звучало  грозно.   Заседание
состоялось. За решением ходил Моисей Филиппович. Я ждал  его  возвращения  с
гораздо  большим  волнением,  чем  впоследствии  приговора  царского   суда.
Стукнула знакомым стуком входная дверь внизу,  знакомые  шаги  поднялись  по
чугунным ступенькам, открылась дверь в столовую, и одновременно из следующей
комнаты  появилась  навстречу  Фанни  Соломоновна.  Я  чуть  приподнял  свою
занавеску. "Исключили", - сказал Моисей Филиппович тоном большой  усталости.
"Исключили?" - переспросила Фанни Соломоновна, задыхаясь. "Исключили", - еще
ниже подтвердил Моисей Филиппович. Я ничего не сказал. Я  повел  глазами  на
Моисея Филипповича и Фанни Соломоновну и вернулся за свою занавеску.  Летом,
на каникулах, гостившая в Яновке Фанни Соломоновна  рассказывала  про  меня:
"Когда прозвучало это слово, он весь позеленел, так,  что  я  испугалась  за
него". Я не плакал, я томился.
   На педагогическом совете была борьба из-за  трех  видов  исключения:  без
права поступления в какое  бы  то  ни  было  учебное  заведение,  без  права
поступления в реальное училище св. Павла и, наконец, с правом возвращения  в
него. Остановились на последней, наиболее  мягкой  форме.  Я  с  содроганием
думал о том, как примут всю эту историю  отец  с  матерью.  Мои  воспитатели
сделали все, что можно  было,  чтобы  подготовить  и  смягчить  удар.  Фанни
Соломоновна написала старшей сестре обширное  письмо  с  инструкцией  насчет
осведомления родителей. До конца  учебного  года  я  оставался  в  Одессе  и
приехал на каникулы, как всегда. Длинными вечерами, когда отец с матерью уже
спали, я рассказывал сестре и старшему брату,  как  все  было,  изображая  в
лицах учителей  и  учеников.  У  брата  и  сестры  еще  слишком  свежи  были
воспоминания о собственной учебе. В то же время они  глядели  на  меня,  как
старшие. То покачивали головами, то хохотали над моим  рассказом.  От  смеху
сестра перешла к слезам и долго плакала, уткнувшись головою в  стол.  Решено
было, что я уеду куда-нибудь на неделю - на две в гости, а в мое  отсутствие
сестра расскажет все отцу. Она сама пугалась этой миссии.  После  неудачи  с
учением старшего брата честолюбие отца сосредоточилось на мне.  Первые  годы
обещали полный успех, и вдруг все пошло под откос...
   Вернувшись через неделю из  гостей  со  своим  приятелем  Гришей,  внуком
Моисея Харитоновича, у которого правая рука для концертов,  я  сразу  понял,
что все уже известно. Мать приветливо встретила Гришу, но сделала  вид,  что
не замечает меня совсем. Отец, наоборот, держал себя так, как  будто  ничего
не произошло. Только несколько дней спустя, вернувшись в жаркий день с  поля
и отдыхая в прохладных сенях, отец вдруг спросил меня при  матери:  "Ты  мне
скажи, как ты свистал своему директору?  Вот  так:  два  пальца  в  рот?"  -
показал он сам и вдруг рассмеялся. Мать с удивлением глядела то на отца,  то
на меня. На лице ее улыбка  боролась  с  возмущением:  можно  ли  так  легко
говорить о столь страшных вещах? Но отец продолжал допрашивать: "Покажи, как
ты свистал?". И все веселее смеялся. Как он ни был огорчен,  ему,  очевидно,
все-таки нравилась мысль,  что  его  отпрыск,  несмотря  на  звание  первого
ученика, дерзнул свистать высоким начальникам. Напрасно я заверял  его,  что
свиста не было,  а  был  только  мирный,  совершенно  безобидный  вой.  Отец
настаивал на свисте. Кончилось тем, что мать заплакала.
   К экзаменам я летом почти не готовился. То, что произошло, отшибло у меня
временно вкус к учению. Я провел беспокойное лето, с  постоянными  вспышками
ссор, и вернулся в Одессу недели за две до экзаменов, но и  здесь  занимался
вяло. Старательнее всего я готовился, пожалуй, по француз-скому языку. Но на
экзамене  Бюрнанд  ограничился   несколькими   беглыми   вопросами.   Другие
спрашивали и того меньше. Меня  приняли  в  третий  класс.  Я  встретил  там
большинство тех самых учеников, которые выдавали  меня,  или  защищали,  или
держались в стороне. Это определило личные отношения надолго. Со  многими  я
не разговаривал и не здоровался, зато с теми, которые  поддерживали  меня  в
трудные минуты, сблизился теснее.
   Таково было первое, в своем  роде  политическое  испытание.  Группировки,
которые сложились вокруг этого  эпизода:  ябедники  и  завистники  на  одном
полюсе; открытые, отважные мальчики -  на  другом,  и  нейтральная,  зыбкая,
неустойчивая масса посредине - эти  три  группировки  далеко  не  полно-стью
рассосались и в течение последующих лет. В дальнейшей своей жизни я встречал
их не раз, в самых различных условиях.

   Еще не весь снег убрали с улиц, но  было  уже  тепло.  Крыши,  деревья  и
воробьи дышали уже весною. Ученик четвертого класса возвращался из  училища,
держа, против всех правил, один ремешок ранца в руках, потому что  оторвался
крючок. Длинное пальто ощущалось лишним, ненужным, тяжелым, от него по всему
телу шла испарина. Вместе с испариной шло томление. Мальчик по-новому  видел
все вокруг и прежде всего себя. Весеннее солнце  внушало,  что  есть  что-то
неизмеримо более могущественное, чем школа, инспектор и неправильно  сидящий
на спине ранец, чем учение, шахматы, обеды, даже чтение  и  театр,  чем  вся
вообще повседневная жизнь. И тоска по этому  неизведанному,  повелительному,
возвышающемуся над отдельным человеком охватила существо мальчика  до  самой
сердцевины костей и вызвала сладкую боль изнеможения.
   Домой он пришел с  гудящей  головой,  с  болезненной  музыкой  в  висках,
сбросил ранец на стол, лег на кровать и незаметно для себя  стал  плакать  в
подушку. Чтоб дать оправдание слезам, он стал вспоминать жалостные сцены  из
книг и из собственной жизни, как бы подбрасывая свежего топлива в  топку,  и
плакал, и плакал слезами весенней тоски. Шел ему тогда 14-й год.
   С детских  лет  мальчик  болел  болезнью,  которую  врачи  в  официальных
свидетельствах называли хроническим  катаром  желудочно-кишечного  тракта  и
которая тесно переплеталась  со  всей  его  жизнью.  Ему  часто  приходилось
глотать лекарства и соблюдать диету. Нервные толчки почти всегда сказывались
на кишечнике. В четвертом классе болезнь так обострилась,  что  парализовала
занятия.  После  длительного,  но  безуспешного  лечения  врачи   присудили:
отправить больного в деревню.
   Приговор врачей я принял в тот  момент  скорее  с  удовольствием,  чем  с
огорчением. Но нужно еще  было  завоевать  согласие  родителей.  Нужно  было
добыть в деревню репетитора, чтобы не потерять учебного года.  Это  означало
лишние расходы, а лишних расходов в Яновке не любили. Но при  помощи  Моисея
Филипповича дело было в  конце  концов  улажено.  Репетитора  нашли  в  лице
бывшего  студента  Г.,  маленького  человека  с  пышной  шевелюрой,  изрядно
поседевшей   на   висках.   Это   был   чуть-чуть   тщеславный,    чуть-чуть
фантастический,  разговорчивый  и  бесхарактерный  человечек  из   категории
неудачников с  полууниверситетским  образованием.  Он  писал  стихи  и  даже
напечатал два из них в одесской газете. Оба номера были всегда при нем, и он
их охотно показывал. Со мной отношения у него были порывистые, с  постоянной
тенденцией к ухудшению. Сперва Г. входил со мною во  все  более  фамильярные
отношения, настаивая по каждому поводу, что хочет быть моим другом.  С  этой
целью он показывал мне карточку некоей Клавдии  и  говорил  о  своих  с  ней
сложных отношениях. Потом он внезапно отступал и  требовал  с  моей  стороны
почтительности ученика к учителю. Кончился этот сумбур плохо: бурной  ссорой
и полным разрывом. Но и эпизод с репетитором не прошел бесследно. Как-никак,
человек с седеющими висками поверял меня в тайны своих отношений к  женщине,
которая на карточке выглядела очень внушительно. Я почувствовал  себя  более
взрослым.
   В старших классах преподавание литературы перешло из рук Крыжановского  в
руки Гамова. Это был молодой еще, пухлый,  очень  близорукий  и  болезненный
блондин без всякого огонька и без любви к предмету. Мы уныло ковыляли за ним
от главы до главы. В довершение Гамов был еще и неаккуратен и  затягивал  до
крайности просмотр наших письменных работ. В пятом классе полагалось  в  год
четыре домашних "сочинения". К ним я чувствовал возрастающее пристрастие.  Я
прочитывал не только те пособия, которые указывал преподаватель,  но  и  ряд
других  книг,  выписывал  факты   и   цитаты,   переделывал   и   присваивал
понравившиеся  мне  фразы,  вообще   работал   с   увлечением,   не   всегда
останавливавшимся  на  границе  невинного  плагиата.  Было   еще   несколько
учеников, которые  относились  к  сочинениям  не  как  к  неприятной  обузе.
Волнуясь, - одни с тревогой, другие с надеждой -  ждал  пятый  класс  оценки
своей работы. Но оценка не приходила. То же повторилось и во второй четверти
года. В третьей четверти я подал сочинение  в  виде  целой  тетради.  Прошла
неделя, другая, третья - о нашей работе по-прежнему ни слуху ни духу. Гамову
осторожно напомнили.  Он  ответил  уклончивой  фразой.  На  следующем  уроке
Яблоновский, тоже один из ревностных сочинителей, спросил Гамова в упор: чем
объясняется, что нам не удается узнать судьбу наших письменных работ, и  что
с ними, собственно, происходит? Гамов  его  резко  оборвал.  Яблоновский  не
сдался. Сдвинув свои и без того сросшиеся  брови,  он  стал  нервно  дергать
верхнюю доску парты и, повысив голос, повторял, что так работать нельзя.  "Я
предлагаю вам замолчать и сесть", - ответил Гамов. Но Яблоновский не садился
и не умолкал. "Потрудитесь  выйти  из  класса",  -  кричал  на  него  Гамов.
Отношения с Яблоновским у меня были давно испорчены. История с Бюрнандом  во
втором классе сделала меня осторожнее. Но тут я  почувствовал,  что  молчать
нельзя. "Антон Михайлович, - заявил  я,  -  Яблоновский  прав,  мы  все  его
поддерживаем..."  -  "Правильно",  -  послышались   голоса.   Гамов   сперва
растерялся, а потом рассвирепел. "Что  это  такое?  -  кричал  он  не  своим
голосом, - я сам знаю, когда и что  нужно  делать...  Вы  мне  не  указ.  Вы
нарушаете порядок..." Мы попали в его больное место.
   - Мы хотим видеть свои сочинения, и только, - поднялся третий.
   Гамов был вне себя. "Яблоновский, ступайте вон из класса". Яблоновский не
двигался с места. "Да иди, иди, чего тебе", -  подсказывали  ему  шепотом  с
разных концов. Передергивая плечами, вращая белками на смуглом лице и  стуча
башмаками, Яблоновский вышел из класса,  изо  всех  сил  хлопнув  дверью.  В
начале следующего часа в класс неслышно въехал на своих  резиновых  подошвах
Каминский. Это не предвещало ничего хорошего. Воцарилась тишина.  Сипловатым
фальцетом, точно с перепою