на Ришельевской  улице, угол  Новорыбной.  Я
сейчас не могу восстановить  в памяти детали этого вечера. Я  не  помню, кто
сидел рядом со  мной,  какие мои соученики были на этом  вечере, но я  четко
сохранил в памяти небольшую фигуру Бабеля, стоящего на коленях перед стулом,
на  котором лежал лист бумаги и стояла баночка  с чернилами, а он -- Ванька,
медленно выводя буквы, читал  и писал письмо "на деревню дедушке".  Я думаю,
что  так  хорошо  запомнил   Бабеля  таким  только  потому,  что   он  своим
необыкновенным чтением вызвал у меня глубокое волнение: к горлу подкатывался
ком, а на глаза навертывались слезы.
     О том, что Бабель пишет,  мы узнали впервые примерно в 1912--1914 году.
Не могу установить  точную дату, но это произошло в один из приездов  Бабеля
из Киева в Одессу.
     Он  собрал нас,  нескольких  своих бывших  соучеников,  и прочитал  нам
написанную им  пьесу. Ни  названия,  ни содержания пьесы я не  помню,  но по
настроению,  созданному, может  быть,  больше его  прекрасным  чтением,  она
показалась мне  схожей с  пьесами Чехова.  Помню, что,  описывая  обстановку
последнего  действия, Бабель сделал какое-то особое ударение на том, что  на
стоящем у постели героини столике лежит письмо, на которое падает яркий свет
от  лампы.  Мы  были поражены  уже  одним  фактом написания  Бабелем пьесы и
растроганы ее передачей -- его чтением.
     По окончании чтения все окружили его и стали убеждать его отвезти пьесу
в  Петербург  и показать ее какому-нибудь редактору для  напечатания. Бабель
был взволнован  нашим отношением, а может быть и сам своим чтением, и заявил
нам: он  не может вести переговоры с  кем  бы то ни было о продаже того, что
написано  кровью  его  сердца.  Это  было  в период  студенчества,  когда он
находился на содержании своего отца  и не испытывал  материальной нужды. Как
известно, в  дальнейшем  он изменил свое отношение  к вопросу  издания своих
произведений.
     Еще один случай заставил меня думать о Бабеле как о писателе. В один из
своих приездов в  Одессу в 1912 или 1913 году Бабель  предложил  мне пойти с
ним в пивнушку "Гамбринус", описанную Куприным в рассказе "Гамбринус".  Этот
кабачок пользовался  дурной  славой главным образом потому, что собиравшиеся
там матросы, проститутки и сутенеры нередко затевали драки и можно было там,
что называется, ни за что ни про что в общей свалке  быть избитым. Мне очень
не хотелось  туда идти, но и  не хотелось  показаться перед  Бабелем трусом.
Просидели мы в "Гамбринусе" часа полтора-два. Я сидел как  на иголках и ждал
с  нетерпением  момента, когда Бабель надумает наконец уйти  оттуда.  Бабель
спокойно рассматривал публику, обменивался  репликами кое с кем. На обратном
пути я спросил его,  зачем нам  было сидеть  два часа  в погребке  в спертом
воздухе от пивного угара и табачного дыма. Кружку пива  можно  было выпить в
более   приличной   обстановке.  Бабель  посмотрел  на  меня  и  сказал:  "С
бытописательской точки зрения это очень интересно".
     В первые годы после революции мы встречались редко.  Он бывал у меня во
время наездов в Одессу.
     Запомнился его рассказ об эпизоде, закончившемся  довольно печально для
него.  Когда  Конармия откатывалась  под  давлением поляков  к Киеву, казаки
устраивали  еврейские погромы в местечках. В  одном  месте Бабель вступил  с
ними в пререкания. Казаки его жестоко избили, а затем, больного,  возили его
в тачанке  с собой в тыл, не  покидая его в  самые  опасные  моменты. По его
рассказам,  300  казаков,  наиболее активных участников  погромов,  были  по
распоряжению Троцкого расстреляны.
     Бабель в течение  четырех  месяцев конца 1937  года и начала  1938 года
проживал в  Киеве, куда  он приехал  по приглашению  Киевской киностудии для
работы над сценарием по произведению "Как закалялась  сталь". В это время мы
несколько раз встречались с ним.  Я до сих пор не могу себе простить, что не
записывал  его рассказы о  встречах  с видными и интересными людьми. Он  так
мастерски и увлекательно рассказывал, что однажды мы  вчетвером -- я, жена и
одна пара  наших знакомых всю ночь до  утра слушали его  рассказы о Горьком,
Фейхтвангере, Станиславском, Андре Жиде и других.
     На мой вопрос, почему он не пишет, он  мне ответил: "Есть такая детская
игра в фанты: барыня послала  сто рублей, что хотите, то купите, да и нет --
не говорите,  белое, черное --  не  называйте, головой не качайте. По такому
принципу я писать не могу. Кроме того, у меня плохой характер. Вот у Катаева
хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и  отнесет
свою работу  редактору, и тот  ему скажет, что советский  мальчик  не должен
быть худым и  голодным,  --  Катаев вернется  к  себе и  спокойно переделает
мальчика, -- мальчик станет здоровым, краснощеким, с яблоком в руке. У  меня
плохой характер -- я этого сделать не могу".
     Мне очень хотелось  узнать, как Бабель объясняет  массовые  репрессии и
аресты,  которые в  то  время  проводились.  В  эту эпоху страха,  взаимного
недоверия, а главное, непонимания того, что делается, трудно было ожидать от
кого-нибудь откровенного  и  правильного  толкования происходивших  событий.
Бабель не ответил мне на мой вопрос...
     Это  была наша последняя встреча. В  1939 году я был  в командировке  в
Москве и узнал, что Бабель репрессирован.

Савва Голованивский
ВЕЛИКИЙ ОДЕССИТ
     В 1927  году Одесса  еще сохранила многие черты колоритного своеобразия
истинной  черноморской  столицы, среди  обитателей которой Беня Крик и Остап
Бендер отнюдь не казались редкими исключениями. Нэпманский  "бум" улегся уже
по  всей  стране, но в роскошном  "Фанкони"  еще мелькали котелки  и  трости
неуемных валютчиков и спекулянтов, а под развесистыми платанами в квадратном
внутреннем  садике  "Лондонской"  еще  можно  было увидеть  заезжего  турка,
который из маленькой серебряной ложечки заботливо  кормил  мороженым местных
девиц, картинно усадив их на своих толстых коленях.
     "Лондонская" была нам  не  по  карману, да и  слишком шумна для  людей,
собирающихся  ради  чтения  стихов  и  разговоров о поэзии.  Нашей небольшой
группе  литературных юнцов больше  нравился "Фанкони", где можно было занять
отдельную "кабину" и  где метрдотель относился к нашим еженедельным встречам
подчеркнуто  благосклонно.  Мы  --  в  большинстве  своем  студенты одесских
рабфаков и вузов, весьма  стесненные в финансовом отношении, заказывали себе
чай, а  наш почтенный руководитель Владимир Гадзинский -- отбивную. За таким
скромным  столом  мы и  просиживали до  часу  ночи каждое воскресенье, читая
вслух свою рифмованную продукцию, произведенную за неделю.
     В  это воскресенье, однако, наш  стол выглядел куда шикарнее  обычного.
Пышная отбивная красовалась не только перед Гадзинским, но и перед каждым из
нас, а  официант  носился вокруг  стола  со своей белоснежной салфеткой.  За
столом,  рядом  с  руководителем  нашей  литературной  группы,  восседал сам
директор  ресторана,  расточая улыбки,  как  истинный  гостеприимный  хозяин
знаменитого заведения. Дело в том, что именно  в этот вечер вручалась премия
за самый  короткий рифмованный текст  для  вывески  здешнего  кафе,  которую
получал я, в качестве победителя конкурса. Текст был действительно краток  и
действительно  рифмованный,  хотя  этим  и  исчерпывались  его  литературные
достоинства: "Пирожные всевозможные". Премия -- десять рублей, что для меня,
получавшего стипендию в размере тринадцати рублей в месяц, было значительной
суммой.
     Мы  с аппетитом  уплетали райское блюдо из нежнейшей  свинины,  впервые
осознавая его неоспоримое преимущество  перед обычным для  нас стаканом чая,
когда  директор  вдруг  вскочил из-за  стола и  с театрально  распростертыми
объятиями  кинулся  кому-то  навстречу.  Оглянувшись,  я  увидел  невысокого
плотного   человека  с  круглым   улыбающимся  лицом,  которому,  непрерывно
кланяясь, директор пожимал руку. Я  сразу догадался, что это Бабель, так как
накануне  видел  его  портрет  в  журнале "Шквал", а в городе читал  афиши о
предстоящем вечере писателя.
     Исаак Эммануилович уселся на появившемся вдруг кресле между  директором
и  Гадзинским.  В  мгновение  ока на  столе выросла  бутылка  шампанского  и
звякнули три бокала. Помню,  как недоуменно скользнул взгляд Бабеля по лицам
остальных, смущенный, видимо, тем, что вино подано лишь  троим: он, конечно,
не мог знать, что заведение уже  и так понесло значительные расходы,  одарив
нас всех по случаю окончания конкурса бесплатными отбивными. Директор не без
театрального  пафоса  сказал  что-то  об  окончившемся  сегодня  поэтическом
турнире, не  упомянув,  однако, имени  победителя. Он  постарался, помнится,
придать своему тосту и некоторый общий смысл, заметив,  что речь идет о его,
Бабеля, литературной смене, чему почетный гость еле заметно улыбнулся. Затем
трое чокнулись и выпили вино.
     Бабель умел легко расправляться с излишним пафосом  и, видимо, стараясь
придать    этой   случайной   для   него    встрече    характер    дружеской
непосредственности, тут же заметил, что ему сегодня  вообще везет на встречи
со знаменитостями.  Вот и  час  тому назад, во время перерыва на только  что
окончившемся вечере, в порту к нему подошел  человек в визитке, с  тростью и
котелком в руке, и попросил разрешения представиться "коллеге". Он жаловался
на затянувшийся застой в  своем  творчестве, --  на то, что после шумного  и
всеобщего  успеха своего предыдущего  произведения  никак не  может  войти в
нормальную  рабочую  колею  и  одарить любителей  изящной словесности  новым
шедевром. Имени своего он не называл, как видно совершенно убежденный в том,
что Бабель его, конечно, и без того  хорошо знает. Смущенный своим постыдным
неведением, Исаак Эммануилович вертелся и так и сяк, старался навести его на
разговор, из которого так или иначе можно было бы сделать необходимый вывод,
и, наконец,  выяснил, что разговаривает  с автором действительно  знаменитой
песни "Ужасно шумно в доме Шнеерсона".
     Все это было очень смешно, и мы от всей души хохотали.
     Еще  больше насмешил  он нас рассказом о  своем посещении  Шаляпина,  к
которому имел поручение и письмо от Горького. У Федора  Ивановича находилась
какая-то  дорогая ваза, -- Бабель должен был привезти  ее из Парижа Горькому
не то на  Капри, не  то в  Москву. Как она  попала к Шаляпину и  почему  тот
должен был вернуть -- не помню, хотя Бабель говорил и об этом.
     Шаляпин принял Бабеля  весьма холодно -- посланец чем-то  вызывал явное
недоверие.  Он долго  сличал  почерк,  которым написано  письмо,  с  другими
письмами Горького, как видно  подозревая, что оно поддельно. Но и убедившись
в подлинности письма,  он не освободился от мучивших его подозрений. Наконец
Федор Иванович  предложил Бабелю следовать  за ним, как видно боясь оставить
его одного в комнате.
     Ваза  оказалась довольно громоздкой.  Шаляпин подержал  ее  в руках, не
скрывая  своего  неудовольствия  по  поводу разлуки  с ценным  произведением
керамического искусства, и вдруг ему пришла в голову спасительная мысль.
     -- Послушайте, вы случайно не одессит?
     -- Одессит, -- признался Бабель.
     -- Хо-хо! -- радостно  воскликнул певец, поняв, что наконец-то  спасен.
-- И  вы надеетесь, что я вам доверю? --  Он бережно  упрятал  вазу в шкаф и
проводил Бабеля к выходу.
     Мы снова  дружно захохотали. У Бабеля,  однако, смеялись  только глаза.
Рассказывая,  он  умел  заставлять  смеяться  других  -- высшее  достоинство
истинного рассказчика смешных историй.
     Уже пробило двенадцать, когда Исаак  Эммануилович поднялся из-за стола.
Директор  ресторана,  довольный  тем,  что  вечер  удался,  и,  естественно,
усматривая в  этом свою личную заслугу,  снова  неистово пожимал руку нашему
неожиданному  гостю.  Большой  и  холеный,  он  напоминал  своей театральной
картинностью именно Шаляпина.
     Когда пришла и моя  очередь пожать на прощание  руку Бабеля,  черт меня
дернул спросить:
     -- А правда, что Буденный гонялся за вами вокруг стола с саблей?
     Никто не засмеялся -- как видно, это интересовало всех. Дело в том, что
незадолго  перед этим  появилась  статья  М.  Горького,  в  которой  великий
писатель  защищал  "Конармию"  Бабеля от нападок великого  кавалериста.  Вся
Одесса говорила  о смешном эпизоде,  якобы  происшедшем на каком-то  большом
приеме,  где Буденный, встретив автора  "Конармии",  будто  бы  вознамерился
смыть писательской  кровью  клевету на своих бойцов. Как  видно,  Бабелю уже
надоели  расспросы об этой,  скорее  всего,  выдуманной  истории,  но  он не
рассердился и уклончиво ответил:
     -- Я думаю, что  казнить меня он в данном случае не имел  намерения. --
И, уже выйдя из-за стола, добавил: -- Если  хотите проверить, не поступил ли
он опрометчиво, приходите на завтрашний  вечер: я буду читать.  Ложи  бенуар
вы, конечно, не заказали?
     Да,  билетов  у нас не  было, -- таких дорогих  покупок не позволял наш
бюджет.  Да и достать  билеты нельзя было -- все распродали уже давно. Исаак
Эммануилович вырвал лист из большого блокнота Гадзинского, написал записку и
подал ее ныне покойному Панько Педе.
     На  вечер  Бабеля  наша  группа  шла чуть  ли  не  строем. Когда  Исаак
Эммануилович появился за  сценой  Дома журналистов,  все  мы  уже сидели  на
длинной деревянной лавке, так как даже по записке Бабеля в зале для нас мест
не нашли. Улыбчивый, коренастый, как бы плотно всаженный в черный костюм, он
поздоровался с каждым из нас, как со старым знакомым. Пока публика заполняла
довольно большой  зал,  занимая  места согласно  купленным  билетам, Бабель,
окруженный  плотной стеной  одесских  журналистов и писателей, рассказывал о
сегодняшней встрече  со старым своим  знакомым, которого не  видел давно  --
ребе  Менахэмом с  Молдаванки.  Старик был  мудрецом,  но  свои  сентенции и
парадоксы  высказывал на языке,  который подчас поражал  даже обитателей его
живописного прихода. Бабель цитировал  витиеватые периоды, в которых  имена,
лица  и названия  предметов женского  и мужского  рода  вели себя  не  менее
произвольно, чем  знаки  препинания  в  сочинениях  начинающего  школяра. Мы
покатывались со смеху, опасаясь даже, что наш гогот слышен и в зале.
     Наконец звякнул колокольчик,  возвещая начало вечера. Уходя на трибуну,
с которой предстояло читать,  Бабель  многозначительно  ткнул себя пальцем в
грудь:
     --  И он стал на ту пьедесталь, на  которое стоял сам! --  торжественно
произнес он одно из изречений ребе Менахэма. И ушел на сцену, чтобы стать на
эту самую "пьедесталь"...
     Я слушал  прекрасное  чтение  прекрасного рассказа  "Соль"  и  думал об
Одессе, которая в течение второго  десятилетия XX века вывела в своем гнезде
целую плеяду  блестящих  литературных  талантов:  Багрицкий,  Олеша,  Инбер,
Катаев,  Ильф  и Петров. Чуть  позже -- Микитенко и  Кирсанов. Веселый южный
город показал миру свой роскошный выводок. Это был щедрый взнос в культурную
сокровищницу,  внесенный,  к тому же, с истинным южным размахом. Бабель был,
пожалуй, самым крупным из этой блестящей плеяды.
     Недаром    Горький    назвал   его    лучшим   стилистом   в    русской
послереволюционной  литературе.  И  конечно  же,  недаром,  ограждая  своего
любимца  от  несправедливых  нападок  знаменитого   кавалериста,  знаменитый
писатель сказал: "Товарищ Буденный охаял "Конармию" Бабеля,  -- мне кажется,
что  это  сделано  напрасно: сам  товарищ  Буденный любит извне  украшать не
только своих бойцов, но и лошадей.  Бабель украсил бойцов его изнутри, и, на
мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев".
     ...Зал  наградил  писателя  громом  рукоплесканий.  Исаак  Эммануилович
появился за кулисами раскрасневшийся, но, кажется, довольный  собой. Вытирая
белоснежным платком розовое лицо, он сказал, обращаясь к нам, тоже хлопавшим
в ладоши:
     --  Ну как, ничего? Как сказал  ребе  Менахэм, "посмотрите  на воробью,
которое само добывает свое пище!".
     Из клуба работников печати  мы вышли гурьбой на улицы ночной  Одессы. С
Греческой свернули  на  Дерибасовскую,  а  затем  на Пушкинскую.  Все  шумно
переговаривались  и  состязались  в остротах,  а  Бабель  шел  молча, словно
утомленный недавним чтением своих рассказов.
     После этого я долго не видел Бабеля и встретился с ним лишь в 1933 году
в  Минске  -- на  пленуме оргкомитета будущего  Союза писателей, посвященном
вопросам поэзии.
     Были здесь не только поэты,  но и  все крупные писатели вообще, а среди
них, конечно, и Бабель.
     В один из вечеров,  после очередного заседания, мы собрались в  большом
ресторане.  За  столиком, у одной из  колонн, мы сидели вчетвером -- Сосюра,
Микитенко, Антон Дикий и я.
     Дикий  был  колоритнейшей  фигурой.  Черный,  как цыган,  с  небольшими
усиками и  клинообразной бородкой,  с глазами подвижными и горящими,  словно
раскаленные угли,  он  казался постоянно  готовым к  очередной  авантюре.  К
писателям он имел, собственно говоря,  лишь косвенное отношение, хотя  издал
небольшую  книжицу  посредственных  стихов.  Зато был он  весьма талантливым
фантазером  и   безобидным  вруном  и  несметное  количество  необыкновенных
историй, выдуманных тут же, рассказывал увлекательно и с большим количеством
характерных деталей, придававших им черты истинного правдоподобия.
     За  столом  он  также  рассказывал  нам  удивительную  небылицу,  якобы
случившуюся  с  ним  во  время  гражданской  войны.  Помнится,  речь  шла  о
поросенке,  сыгравшем важную роль  в  боевой операции  партизанского отряда.
История была,  как всегда,  увлекательная  и  комичная,  а колоритные детали
поражали и захватывали.
     Вдруг я  почувствовал, что  сзади кто-то  стоит. Оглянувшись,  я увидел
Бабеля и Пастернака. Огромные глаза Бориса Леонидовича пылали от восторга, а
Бабель молча слушал, и лицо его, наоборот, казалось, не выражало восхищения.
Микитенко  потеснился, указывая на стул между Диким и Сосюрой, а я поднялся,
собираясь предложить свое место,  но Пастернак замахал руками,  призывая нас
не мешать Дикому рассказывать, а ему слушать.
     Когда Дикий закончил и хохот улегся, Бабель тихо произнес:
     -- И  попадаются же, черт возьми, счастливые люди на земле! Годами иной
мучится,  выдумывая  всякие такие  штуки, а тут человек все это выкладывает,
словно Ротшильд из кошелька!
     -- Что  там! -- осклабился  рассказчик. -- У  меня таких историй  целый
мешок.
     Так послушайте, Дикий, вы же уголовный преступник! Ведь  это же готовый
рассказ! Ведь это же надо просто продиктовать стенографистке!
     Дикий самодовольно улыбался,  а  мы -- трое  сидевших с ним за  столом,
многозначительно переглядывались. Дело в  том,  что совсем недавно Микитенко
уже заставил однажды этого  неистощимого выдумщика  записать  свое очередное
вранье. Когда Дикий это сделал,  оказалось, что  рассказ не получился. Тогда
его стал переписывать Микитенко,  а затем Первомайский.  Выяснилось, однако,
что даже два талантливых писателя не в состоянии исправить  то, что испортил
один неумелый.
     Но Исаак  Эммануилович  ничего этого, конечно, не знал. Он  представлял
себе  написанное  исходя  из своих  возможностей и, конечно же, был введен в
заблуждение эффектной болтовней Антона Дикого, когда  сказал, что его устный
рассказ  достаточно лишь  застенографировать,  чтобы получилось литературное
произведение.  Гораздо  ближе к  истине он был, когда проворчал, что "годами
мучается иной, выдумывая всякие такие штуки",  с горечью намекая на себя. Но
Дикий  не  был этим  "иным",  им был Бабель,  умевший  превращать  житейский
анекдот в высокопробное литературное золото.
     Как  это  удавалось,  трудно  было  понять.  Читая  его  и   восхищаясь
удивительной выразительностью  и точностью каждого  слова,  я  не  мог  себе
представить  оборудования   его   лаборатории.   Но  невольное  признание  о
длител