и  в  Одессе  и  мой  отпуск
кончился,  захотел  оставить  меня  еще  на  неделю  и  раздобыл  больничный
бюллетень. В кафе гостиницы "Красная" в кругу друзей долго обсуждался вопрос
-- какую болезнь мне придумать. Перечислялись всякие болезни, пока, наконец,
кто-то не  предложил -- воспаление  среднего уха, что  вызвало  веселый смех
всей компании и  было принято.  Этот бюллетень я тогда показала начальству в
оправдание своего опоздания, но в бухгалтерию его не сдавала.
     Так и теперь, сомневаясь в болезни Бабеля, я все же показала телеграмму
начальнику Метропроекта, и он тут же отпустил меня на несколько дней.
     В Ленинграде на вокзале меня встретил веселый и  вполне здоровый Бабель
вместе  с моей  подругой Марией Всеволодовной  Тыжновой (Макой). При отъезде
Бабеля  из  Москвы я  поручила  ему  передать  Маке  письмо.  Это  поручение
превратилось в их прочное знакомство. Бабель  не  только подружился с Макой,
но и по особой причине зачастил к ним в дом. Дело в том,  что мать Маки была
урожденная  Лермонтова,  отец  ее  был двоюродным  братом  Михаила  Юрьевича
Лермонтова.
     В  старинном  доме на углу  Мастерской улицы и  канала  Грибоедова, где
сохранилась еще  большая комната с  лепными амурами на потолке,  зеркальными
простенками с  позолоченным обрамлением и  гипсовой маской  Петра Первого на
стене, жили, помимо моей подруги Маки, ее бабушка, тетка с семьей и холостяк
дядя Владимир Владимирович Лермонтов.
     Из разговоров с Владимиром Владимировичем  Бабель  узнал, что в доме их
хранится архив дяди  поэта Лермонтова, и, конечно, захотел его посмотреть. А
потом стал часто приходить,  чтобы  читать бумаги из этого архива. Помню, он
рассказывал мне, что дядя Лермонтова был женат два  раза  и в своем дневнике
записал: "Первая жена -- от бога, вторая -- от людей, третья -- от дьявола",
что после  смерти очень  любимой им первой жены он остановил часы, которые с
тех пор не заводились ни при его  жизни, ни  после  его  смерти,  что  очень
интересно  было  читать расходные  книги  Лермонтовых,  где  было  записано,
сколько заготовлено  на  зиму возов дров, сена, мяса, свечей  и  что  почем.
Среди прочих расходов Бабель нашел запись: "1 рубль  жидам на свадьбу".  Эта
запись очень  его развеселила,  и он  потом  часто ее вспоминал.  Этот архив
хранится теперь в Пушкинском доме.
     В Ленинграде Бабель закончил  работу над киносценарием "Старая площадь,
4", над которым работал еще в Москве вместе со сценаристом В. М. Крепсом.
     Мы пробыли в Ленинграде несколько дней, были в гостях у И. А. Груздева,
жена которого  оказалась,  как  и  я,  сибирячкой  и  угощала нас  домашними
пельменями. Проводили  время  у Маки,  много  гуляли  по  городу,  ездили  в
Петергоф и  посещали  Эрмитаж. Ходили туда три дня подряд после завтрака  до
обеда. Никогда  после  этого я  не осматривала  Эрмитаж обстоятельнее, чем с
Бабелем в том году. В эти дни (20 апреля) Бабель писал своей матери:
     "Уф! Гора свалилась с плеч...  Только что закончил работу -сочинил в 20
дней сценарий. Теперь, пожалуй, примусь за "честную" жизнь...  В Москву уеду
22-го вечером. В Эрмитаже был уже -завтра поеду  в Петергоф. Окончание  моих
трудов  совпало с первым днем весны -- сияет солнце... Пойду погулять  после
трудов праведных..."
     И  22 апреля: "Второй день  гуляю -- к тому  же весна... Вчера обедал у
Зощенко, потом до 5 часов утра сидел  у своего горьковского --  времен  1918
года -- редактора и на  рассвете шел по Каменноостровскому -- через Троицкий
мост, мимо Зимнего дворца --  по затихшему  и  удивительному городу. Сегодня
ночью уезжаю".
     Перед отъездом в Переделкино в начале мая 1939  года Бабель сказал мне,
что  будет жить  теперь  там  постоянно и  только  в  исключительных случаях
приезжать в Москву:
     -- Мне надо к осени закончить  книгу новых  рассказов. Она  так и будет
называться "Новые рассказы". Вот тогда мы разбогатеем.
     Условились, что в  конце мая, когда установится теплая погода, переедем
на дачу все.
     Работа над сценарием "Мои университеты" подходила к  концу,  съемки уже
начались.
     -- Не надо было делать и  этого,  да  не могу, чувствую себя  обязанным
перед Горьким, -- говорил Бабель.
     В какой-то мере  он принимал участие во всех картинах по  произведениям
Горького   --   кинофильмах:   "Детство",   "В  людях"   и,  наконец,   "Мои
университеты". Он говорил:
     --  Другие мысли  меня  сейчас  занимают,  но  Екатерина  Павловна меня
просила проследить за ними, чтобы не было безвкусицы и отсебятины.
     Бабель уехал в Переделкино; прощаясь он сказал весело:  Теперь не скоро
вернусь в этот дом.
     Он  попросил меня 15  мая привезти к нему Марка Донского, кинорежиссера
картины "Мои  университеты", и его  ассистентов. Они должны были  заехать за
мной в Метропроект в конце рабочего дня.
     Дома в Москве  в то  время, кроме  меня,  оставалась  Эстер Григорьевна
Макотинская, возившаяся с маленькой Лидой, и домашняя работница Шура.
     15  мая  1939 года  в  5  часов утра  меня разбудил  стук  в дверь моей
комнаты. Когда я ее открыла, вошли двое в военной  форме,  сказав,  что  они
должны осмотреть чердак, так как разыскивают какого-то человека.
     Оказалось, что пришедших было четверо,  двое полезли  на чердак, а двое
остались. Один  из  них заявил,  что им нужен Бабель, который может сказать,
где этот  человек,  и  что я должна поехать с ними на дачу в Переделкино.  Я
оделась, и  мы поехали. Шофер  отлично  знал  дорогу  и ни  о  чем  меня  не
спрашивал. Поехали со мной двое.
     Приехав на дачу, я разбудила сторожа и вошла через кухню, они  за мной.
Перед дверью комнаты Бабеля я остановилась в нерешительности; жестом один из
них приказал мне стучать. Я постучала и услышала голос Бабеля:
     -- Кто?
     -- Я.
     Тогда  он оделся и открыл дверь. Оттолкнув меня от двери, двое сразу же
подошли к Бабелю:
     --  Руки  вверх!  --  скомандовали  они,  потом ощупали  его карманы  и
прошлись руками по всему телу -- нет ли оружия.
     Бабель молчал. Нас  заставили выйти в другую, мою комнату; там  мы сели
рядом и сидели, держа друг друга за руки. Говорить мы не могли.
     Когда  кончился обыск  в комнате Бабеля, они сложили все его рукописи в
папки, заставили нас одеться и пойти к машине. Бабель сказал мне:
     -- Не  дали  закончить...  -- И я поняла, что речь идет  о книге "Новые
рассказы". И потом тихо: -- Сообщите Андрею. -- Он имел в виду Андре Мальро.
     В  машине мы  разместились так: на заднем сиденье  --  мы с Бабелем,  а
рядом с ним -- один из них. Другой сел вместе с шофером.
     --  Ужаснее всего, что мать не будет получать  моих  писем,  проговорил
Бабель и надолго замолчал.
     Я не могла произнести ни слова. Сопровождающего он спросил по дороге:
     --  Что,  спать  приходится  мало?  --  и  даже  засмеялся.  Уже  когда
подъезжали к Москве, я сказала Бабелю:
     --  Буду вас  ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу... Только  не
будет писем...
     Он ответил:
     -- Я вас очень прошу, чтобы девочка не была жалкой.
     -- Но  я не знаю, как сложится  моя судьба... И тогда сидевший  рядом с
Бабелем сказал:
     -- К вам у нас никаких претензий нет.
     Мы доехали до Лубянки  и  въехали в  ворота. Машина остановилась  перед
закрытой массивной дверью, охранявшейся двумя часовыми.
     Бабель крепко меня поцеловал, проговорил:
     --  Когда-то увидимся... -- и, выйдя из машины, не оглянувшись, вошел в
эту дверь.
     Я окаменела и не могла даже плакать. Почему-то подумала -- дадут ли ему
там стакан горячего чая, без чего он никогда не мог начать день?
     Меня  отвезли  домой  на  Николо-Воробинский, где все  еще  продолжался
обыск.  Ездивший  в Переделкино подошел  к телефону и  кому-то сообщил,  что
отвез  Бабеля.  Очевидно,  был  задан  вопрос:  --  Острил?  -- Пытался,  --
последовал ответ.
     Я попросила у них разрешения уехать, чтобы  не  опоздать на работу. Мне
разрешили:  я переоделась и  ушла.  Эстер  Григорьевна  Макотинская, которая
ночевала  у  нас, успела  мне  шепнуть, что кое-что  из одежды Бабеля сумела
перенести  в  мой шкаф, чтобы сохранить  для него  на случай  необходимости.
Обыск все еще  продолжался. Еще до  моего ухода  один  из  сотрудников  НКВД
куда-то звонил и согласовывал вопрос  -- сколько комнат мне оставить -- одну
или две. Потом, обратившись к другому, сказал:
     -- Есть распоряжение оставить две комнаты. -- По тем временам это  было
даже удивительно: из  трех  комнат нашей московской квартиры мне с маленькой
дочкой  оставили две изолированные комнаты. Но тогда я даже не  обратила  на
это внимания. Кроме того, мне сообщили номер телефона 1-го отдела НКВД, куда
я могла бы обратиться в случае необходимости.
     Опечатали комнату Бабеля,  забрали рукописи, дневники, письма,  листы с
дарственными надписями, выдранные при обыске из подаренных Бабелю книг...
     Теперь, вспоминая телефонные переговоры, перебирая в памяти подробности
обыска и ареста, я прихожу  к убеждению, что Бабель уже тогда,  заранее, был
осужден.
     Я  работала  в  Метропроекте  целый  день,  собрав  все  силы,   ездила
договариваться с проектной организацией Дворца Советов, просила передать нам
сталь  марки  ДС  для  конструкций  станции  "Павелецкая",  которую я  тогда
проектировала.
     Марк Донской с товарищами, которых в тот день я должна  была привезти к
Бабелю  на  дачу, ко  мне  в  Метропроект  не заехали,  как было  условлено;
очевидно уже знали, что Бабель арестован.
     Когда  рабочий  день закончился,  я  добралась  домой  и  только  тогда
разрыдалась. Случившееся было ужасно, хотя я  не предвидела плохого конца. Я
знала, что Бабель  ни  в чем не  может быть  виноват,  и надеялась, что  это
ошибка, что  там разберутся. Но  многоопытная Эстер Григорьевна, у которой к
тому времени были арестованы и муж, и дочь, не старалась меня утешить.
     Позже  я узнала: почти одновременно с Бабелем арестовали Мейерхольда  и
Кольцова.
     Чувство  беспомощности было всего  ужаснее: знать,  что самому близкому
человеку  плохо, и  ничем ему  не помочь! Мне хотелось немедленно  бежать на
Лубянку и сказать то, чего они не знают о Бабеле,  но знаю я. От этого  шага
меня уберегла все та  же Эстер Григорьевна. Хорошо,  что у меня была работа.
Хорошо,  что была у  меня  Лида. Возвращаясь  домой,  я брала  ее  на  руки,
прижимала  к себе и шагала  с ней часами  из угла в угол.  Эстер Григорьевна
уходила домой: надо зарабатывать переводами деньги на посылки заключенным. А
я оставалась одна.
     Некоторое время  спустя я  написала  обо  всем своей  матери в Томск  и
просила ее приехать. Когда она приехала и взяла на себя заботу о девочке,  я
стала  работать  как  одержимая  и еще  поступила на курсы шоферов-любителей
только затем, чтобы не иметь ни минуты свободного времени.
     Никаких свиданий с арестованным не разрешалось, только один раз в месяц
можно было передавать для него 75 рублей. Во дворе здания на Кузнецком мосту
имелось небольшое окошечко,  куда в  очередь передавали эти  деньги, называя
фамилию  арестованного.  Никаких  расписок  не  давалось.  Длинные   очереди
растягивались  от этого окошка  по  всему двору до ворот и даже выходили  за
ворота. Я  всегда была  так удручена, что никого  не замечала в отдельности.
Публика в очереди интеллигентная, в основном женщины, но были и мужчины.
     Месяца через два  после  ареста  Бабеля меня начали одолевать  судебные
исполнители. У Бабеля были  договоры с некоторыми издательствами, и  по этим
договорам получены авансы. Вот эти-то авансы издательства в судебном порядке
решили получить с меня. Ко  мне один за другим являлись судебные исполнители
и переписывали не только мебель в оставшихся  двух комнатах, но и мои платья
в шкафу. Я не знала,  что делать, и  решила обратиться за советом к нашему с
Бабелем "очень хорошему приятелю" Льву Романовичу Шейнину, работавшему тогда
в прокуратуре.
     Когда он  меня  увидел, то  страшно смутился, даже побледнел. А сколько
вечеров до  самого  рассвета  провел  он в  нашем  доме,  какие  комплименты
расточал и мне,  и нашему дому! Придя в себя, Шейнин попросил меня пройти  в
соседнюю  комнату и подождать. Через несколько минут он вошел, но не один, а
с другим  человеком в форме. Очевидно, решил для безопасности  разговаривать
со мной при  свидетеле.  Шейнин выслушал меня, успокоился, как мне казалось,
от  того,  что мой  приход  не означал просьбы  хлопотать  за  Бабеля. Совет
позвонить в 1-й отдел НКВД дал мне не  Шейнин, а человек, пришедший с ним. И
когда  я  поднялась,  чтобы  уйти, Шейнин  вдруг  спросил  меня: "А  за  что
арестовали Бабеля?" Я сказала: "Не знаю", -- и ушла.
     Дома, воспользовавшись в первый раз телефоном, оставленным  сотрудником
НКВД во  время обыска, я  позвонила в  1-й  отдел  и рассказала  о  судебных
исполнителях, переписывающих вещи. Мне ответили:
     -- Не беспокойтесь, больше они не придут.
     И действительно, с тех пор никто Из них не приходил.
     Пришлось мне звонить в НКВД и еще один раз. Дело в том, что однажды мне
позвонили из Одинцовского  отделения милиции и сообщили, что  из опечатанной
дачи в Переделкине украдены ковры. Один из них лежал на полу в моей комнате,
другой, поменьше -- на полу в комнате Бабеля. Украл их приехавший  с Украины
родной  брат нашего  сторожа. Его  поймали  тогда,  когда  он уже продал эти
ковры,  и  отобрали у него 2  тысячи рублей. Эти деньги сотрудник из милиции
Одинцова просил меня получить. Я позвонила в 1-й отдел, и там мне сказали:
     -- Поезжайте и получите.
     Я собралась поехать туда не  сразу, прошел, быть  может, целый месяц. И
когда я приехала в Одинцово, оказалось, что за это время бухгалтер украл эти
деньги, был судим и получил 5 лет тюрьмы.
     Перед праздником 7  Ноября к нам  на  Николо-Воробинский пришел молодой
сотрудник  НКВД  и попросил для Бабеля  брюки, носки  и носовые  платки. (Не
помню, звонил ли он по телефону, прежде чем зайти.)
     Какое счастье, что Эстер Григорьевне во время обыска  удалось перенести
брюки Бабеля  из его комнаты  в  мою. Носки и носовые платки имелись в  моем
шкафу. Я  надушила  носовые  платки своими  духами  и все эти  вещи передала
пришедшему. Мне так хотелось послать Бабелю привет из дома! Хотя бы знакомый
запах.
     Раздумывая с мамой о визите  сотрудника, мы пришли к выводу, что это --
хороший признак, какое-то облегчение, как нам казалось.
     Деньги для Бабеля у меня принимали начиная  с  июня до ноября, а  потом
сказали, что Бабель  переведен  в  Бутырскую  тюрьму  и деньги нужно отнести
туда. Там у меня взяли деньги в ноябре и  декабре 1939 года, а в январе 1940
года сообщили, что Бабель осужден Военным Трибуналом.
     Знакомый  адвокат  устроил   мне   встречу  с  прокурором  из  Военного
Трибунала,  худым, аскетичного вида генералом. Он, посмотрев бумаги, сказал,
что  Бабель  осужден на 10 лет  без  права переписки и с  конфискацией всего
принадлежащего ему имущества.
     От  кого-то,  еще  до   свидания  с  этим  генералом,  я  слышала,  что
формулировка "10 лет без  права переписки" означает расстрел и предназначена
для родственников.
     Я  спросила  об  этом  генерала,  сказав ему, что "не  упаду тут  же  в
обморок, если он  скажет мне  правду". И генерал  ответил: "К  Бабелю это не
относится".
     После визита к прокурору Военного Трибунала я ходила в приемную НКВД за
официальным ответом.  Помнится, это был  второй этаж небольшого, быть может,
двух- или трехэтажного и  весьма невзрачного здания, которое стояло на месте
теперешнего "Детского мира" на площади Дзержинского.
     Помню  мрачную приемную,  из  которой  вела дверь в  угловую комнату  с
картотекой. За столом сидел молодой и курносый, очень  несимпатичный человек
и  давал  ответ  на  вопрос,  предварительно  порывшись в  картотеке.  После
официального ответа, уже известного мне, он сказал:
     Тяжелое наказание... Вам надо устраивать свою жизнь...
     Рассердившись, я ответила:
     -- Я работаю, как еще я должна устраивать свою жизнь?
     И  даже  такой явный  намек  не убедил  меня тогда  в  том,  что Бабель
расстрелян.
     Все лето 1939 года я  с маленькой Лидой оставалась в Москве, вывезти ее
за город не  могла:  я не  брала  отпуск, ждала изо дня в день  каких-нибудь
известий  о  Бабеле.  В Москве то  и  дело возникали слухи: кто-то  сидел  с
Бабелем  в  одной  камере,  кто-то  передавал,  что  дело  Бабеля  не  стоит
выеденного яйца... Я пыталась встретиться с этими  людьми, но каждый раз это
не  удавалось.  Оказывалось, не  сами они сидели с  Бабелем, а  какие-то  их
знакомые, которые либо уехали из Москвы, либо  боятся со мной  повидаться. А
однажды  летом ко  мне пришла  дочь  Есенина и  Зинаиды Райх,  Татьяна.  Она
слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал,
и  не  знаю ли  я  чего-нибудь. Я ничего не знала.  Как понравилась мне  эта
милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными  голубыми глазами! И
не только своей внешностью, но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на
край света, -- лишь бы узнать  хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своем
отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же  готовность поехать за  Бабелем на
край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе
гоняемся за ними,  а  они  рассыпаются  в прах,  мы  расстались.  И больше я
никогда  не  видела эту  девушку,  но  знала  о ее нелегкой судьбе, о  сыне,
которого она, кажется, назвала Сережей.
     У членов  семьи  осужденных  было еще одно право -- каждый год один раз
подавать  заявление  в  приемную  НКВД на Кузнецком  мосту, 24, справляясь о
судьбе заключенного, а потом в назначенное время приходить за ответом. Такие
заявления опускались в ящик, висевший на этом здании, а за ответом приходили
к окошку уже внутри  помещения. И в  ответ на мои заявления в  1940 и в 1941
году весной ответ был одинаковый -- "Жив, содержится в лагере".
     В конце лета 1940 года к нам приехали за конфискованными вещами.
     В это время дома была я и мой брат Олег, гостивший у меня; мама с Лидой
жили  на  даче,  снятой  мной  в это лето поблизости от станции  Кубинка  по
Белорусской  железной   дороге.  Приехавший  сотрудник   НКВД  открыл  дверь
опечатанной комнаты Бабеля, а  сам  перешел в  столовую и  начал  составлять
опись, попросив меня перечислять вещи.
     Я  удивилась,  когда  услышала, что  брат вызвался  помогать,  то  есть
снимать шторы, свертывать ковер, перетаскивать костюмы и белье.
     Сотрудник НКВД остался этим доволен и  даже  очень  удивлен тем, что мы
так  спокойно относимся к такому событию. Спокойно, а потом и просто весело.
Дело в том, что когда я вышла в свою комнату, то увидела, что Олег не только
отрезал половину ковра, ту, что была на  тахте и частично на  стене, оставив
им лишь  ту,  которая лежала  на  полу, но и подменил шторы. В  моей комнате
висели шторы из обыкновенной плотной ткани с нанесенным на нее рисунком, а в
комнате Бабеля шторы  были из прекрасной  материи на подкладке и  с фланелью
внутри.  Увидев эту замену, я рассмеялась,  смех было трудно  скрыть, отчего
сотрудник НКВД и удивлялся нашему веселью. Из  столовой взяли очень красивый
буфет черного дерева с вырезанными в нем  фигурками. Буфет старинный, Бабель
сам купил его  у  кого-то. Кроме  того, из столовой были взяты еще  какие-то
мелкие вещи  и картины. Оставили обеденный стол,  стулья и  диван.  Мне было
жалко отдавать тахту Бабеля, которую он сам заказывал, и я попросила забрать
диван из столовой и  оставить  тахту,  на  что сотрудник охотно  согласился.
Когда опись вещей была закончена, пришли рабочие и погрузили все в машину.
     Комната  Бабеля снова  была  заперта на ключ и долго оставалась пустой.
Только весной 1941 года в ней поселился следователь НКВД с женой.
     Обстановка  в Метропроекте для меня после ареста Бабеля  не изменилась.
Боль