было с лихвой оплачено
им долгими часами напряженной работы.
     Как-то  он  рассказал  мне,  что Толстой  в своем  доме в Ясной  Поляне
работал  в комнате,  где  окна  находились  под  самым потолком, а  с  балок
спускались железные крючья, на которых  раньше висели копченые  окорока. Там
стоял простой, некрашеный дубовый стол, за этим столом Толстой любил писать.
     Ножки  стола   соединяла  толстая  дубовая  перекладина.  Однажды   она
оказалась разбитой в щепы.
     -- Разбитой в мелкие щепы! -- сказал Бабель с уважением. -- Так Толстой
пинал эту толстую перекладину своими маленькими, крепкими, как сталь, ногами
в поисках нужного ему слова...
     Помолчав, он сказал задумчиво:
     --  Что  такое  вдохновенье?  Вдохновенье   с  одинаковой  силой  может
испытывать   и   великий   писатель,  и  посредственный  беллетрист.  А  вот
результаты... -- Он покачал  головой и усмехнулся. -- Результаты вдохновенья
у них совершенно разные.
     Бабель не  любил рассказывать, о  чем он пишет, не делился,  как другие
писатели, своими замыслами,  не пересказывал  свои сюжеты. В его отношении к
собственной работе было, я бы сказала, строгое  целомудрие: он  бережно, как
таинство, охранял его от чужого взгляда. За годы нашей дружбы я  ни  разу не
заставала  его за  работой,  никогда  не  видела  на  его  столе  ни  одного
исписанного листка, ни одной рукописи -- все было убрано, аккуратно спрятано
перед  приходом  гостя. Однажды  я заметила  на  стуле рядом  с  его  столом
небольшой  кожаный саквояж, похожий  на те,  с какими раньше врачи ходили  к
пациентам. В ту минуту  мне подумалось, что в  этом саквояже  он прячет свои
рукописи и  возит  их с собой туда, где собирается работать. Но спросить его
об этом я не решилась.
     Как-то он  сказал, что записывает  рассказ только тогда, когда знает  в
нем каждое слово, когда может мысленно увидеть каждую строчку. Где работать,
ему  было все равно,  лишь бы  никто не  мешал: он  мог  писать за  кухонным
столом, а  в  деревне  Молоденово,  в  комнате,  снятой  у  сапожника  Ивана
Карповича, писал  на  верстаке. Но, прежде  чем  записать,  он  вышагивал по
скрипящим  половицам этой большой  деревенской  комнаты из угла в угол, одна
доска пола была горбатой, и он, не считая шагов, точно знал, в каком  именно
месте, не доходя до горбатой доски, повернется и пойдет назад.
     ...Какие  рассказы  были  написаны  в деревенской  комнате  с  горбатой
половицей?  Полный  очарования  "Гюи де Мопассан"?  "Улица Данте",  овеянная
ароматом Парижа?  "Ди Грассе",  где на четырех страницах волшебно уместилась
судьба одесского мальчика,  впервые понявшего  красоту  благородной  страсти
искусства?
     Эти рассказы,  один вслед  за  другим,  стали  спустя  некоторое  время
неожиданно появляться в московских журналах.
     Было бы неверным полагать, что он только что их написал: это всего лишь
значило, что он наконец посчитал их готовыми для печати. До этого дня он мог
множество  раз  их  переписывать,  держа именно в  том  таинственном кожаном
саквояже, о назначении которого я так и не решилась спросить.
     Таким же  неожиданным было и сообщение, что в Литературном музее Бабель
прочтет свою новую пьесу. То была "Мария".
     Отличный чтец, он волновался, читая пьесу: щеки его порозовели, дыхание
прерывалось -- впервые я видела его таким. У меня сохранилась вырезанная  из
газеты "Вечерняя Москва" фотография,  сделанная в комнате музея после читки.
На ней можно увидеть оживленную и нарядную Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову,
молодую,  красивую  Ангелину  Иосифовну Степанову, меня  в надвинутом на ухо
берете,   Николая  Дмитриевича  Волкова   и   напротив   них  автора  пьесы,
улыбающегося смущенной и как будто виноватой улыбкой...
     Неожиданно Бабель исчез из Москвы снова.
     Кажется, только вчера мы разговаривали по телефону, собирались погулять
по арбатским переулкам, -- и вдруг опять от него ни звука.
     Наконец пришла открытка с видом собора Парижской богоматери: Бабель был
в Париже. Оказалось, что он, несколько  позже, чем остальные члены советской
делегации, приехал  вместе  с  Пастернаком  в  Париж  на Всемирный  конгресс
деятелей культуры.
     "Бегаю по Парижу, как заяц, -- писал он на открытке своим мелким, косым
почерком. -- Хочу  сделать баланс личным знаниям и мыслям об этом городе. Он
так же прекрасен,  как  и  раньше.  Путешествие  мое с Пастернаком  достойно
комической  поэмы.  Конгресс  оказался  действием  более  серьезным,  чем  я
предполагал. Чаще  других  вижусь с  Тихоновым,  Толстым,  Кольцовым.  Вчера
открывали   в   Ville  guif  проспект   имени  Горького,   --  необыкновенно
трогательно. В Москву приеду в конце июля. Ваш И. Б."
     Позже я прочла в  статье И. Эренбурга, напечатанной в "Известиях",  как
Бабель выступал на Парижском конгрессе:
     "Бабель  не читал своей речи, он говорил по-французски свободно, весело
и мастерски, в  течение пятнадцати минут  он веселил  аудиторию  несколькими
ненаписанными рассказами. Люди смеялись,  и в то же  время они понимали, что
под  видом  веселых  историй  идет  речь  о  сущности  наших людей  и  нашей
культуры".
     Бабель знал несколько языков, но французский особенно  любил и  знал  с
детства. Его  учителем французского  языка в Одессе был мсье Вадон, веселый,
изящный бретонец, который, по его словам, не только обучал его своему языку,
но  и  "обладал литературным  дарованием, как  и все  французы". Начитавшись
французских классиков, одесский мальчик стал писать рассказы на  французском
языке;  ему понадобилось  два года,  чтобы бросить это  занятие. По странной
случайности, я,  много позже, училась  в одесской школе французскому языку у
того же Вадона  -- он  по-прежнему был остроумен, изящен, легок в движениях,
но в его подстриженной ренуаровской бородке уже пробивалась седина...
     Среди произведений  Бабеля, опубликованных после  долгого молчания, был
рассказ "Нефть", напечатанный в газете "Вечерняя Москва".
     Как  мне  кажется, в  этом маленьком,  необыкновенно  плотно написанном
рассказе можно явственно  увидеть,  с какой чуткостью писатель  ощущал пульс
времени, как пристально, со страстным интересом вглядывался в неслыханный по
размаху процесс  строительства, во все новое,  рождавшееся и развивавшееся в
стране.  Ему хотелось  везде быть, все  видеть  своими  глазами,  говорить с
людьми об их  труде, их жизни, а люди легко  открывались ему. Ничего не было
для него выше  и дороже,  чем справедливость, человечность, доброта, счастье
людей: до конца своих дней он сохранил верность этим высоким понятиям.
     Взыскательность его к собственной работе все повышалась, не было у него
более жестокого  критика, чем  он сам. И  вместе с тем страстная потребность
воплотить  в  живое  слово  то,   что  переполняло  его   душу,  непрестанно
подталкивала,  подгоняла его:  он  работал,  не  зная  усталости.  Как-то он
сознался, что переписывает свои вещи по множеству раз и  потом, перечитав, с
ужасом убеждается, что надо переписывать снова...
     В опубликованных после долгого перерыва рассказах ощущались  эти поиски
нового в  самом себе, стремление обрести новую, высокую простоту. Не  знаю и
никогда, наверное,  не  пойму,  как  осмелилась  я высказать этому  большому
мастеру  свои суждения,  но  в  письме,  посланном  ему  в Одессу, куда он с
обычной внезапностью уехал, я, неожиданно для  самой себя, изложила все, что
думала об этих рассказах и  вообще о  его творчестве. На следующий же день я
ужаснулась   собственному   поступку,   но   исправить  сделанное  уже  было
невозможно. Бабель ответил мгновенно.
     Его ответ был поразителен -- столько в нем  было жестокой, непримиримой
требовательности писателя к самому себе.
     "Умное Ваше письмо получил. То, что Вы  пишете о моих "сочинениях",  --
важно и удивительно верно, можно  сказать -- потрясающе верно. К чести моей,
у меня уже несколько  лет такое  чувство.  Попытаюсь выказать  делом. (Здесь
была  звездочка,  и  после  такой  же звездочки  в  конце  письма  приписка:
"Возможно, конечно, что, как пишут в газетах, -- вместе с водой я  выплеснул
и ребенка...". -- Т. Т.)  То, что  я делаю теперь, --  еще  не есть  писание
начисто, но во всяком случае похоже на сочинительство, на профессию...
     Мне  в декабре, -- по необходимым  делам, -- надо ехать в Москву. Беда,
великая  беда! Вот когда надо  будет показать  себя "человеком" и продолжать
трудиться  и  жить, как  в Одессе.  Впрочем,  надеюсь, поездка не на  долгий
срок..."
     Одессу  Бабель любил  нежной и верной любовью,  все  было ему здесь  по
душе, все казалось знакомым и милым сердцу. Он наслаждался веселым и певучим
одесским  говором, общительностью  одесситов, их приветливостью и юмором.  В
Одессе он расцветал, молодел, был весел  и неутомим. В ту пору моя мама была
жива, и я каждое лето приезжала  к ней в  домик на Ближних Мельницах; обычно
летом приезжал в Одессу и Бабель.
     В  Одессе  некогда  существовали  так  называемые  "красные  шапки"  --
рассыльные  для доставки  личных  писем  на  дом. На  углу  Дерибасовской  и
Екатерининской,  рядом  с  продавщицами  цветов --  говорливыми  толстухами,
сидящими  на низких скамеечках возле больших  тазов, наполненных  теплыми от
солнца розами, --  стояли плечистые молодцы в красных фуражках  с блестящими
козырьками. За соответствующее вознаграждение они тут же доставляли адресату
ваш  конверт: отправить письмо с  "красной шапкой" считалось в старой Одессе
высшим шиком.
     Не представляю, как Бабелю удалось разыскать "красную шапку": в те годы
в Одессе их уже нигде нельзя было встретить. Но так или иначе, однажды утром
к домику на Ближних  Мельницах  подкатил извозчичий фаэтон,  так  называемый
штейгер (такие фаэтоны в те  годы  тоже  были в Одессе редкостью),  и в нем,
шикарно выставив  на подножку  ногу  в  начищенном  башмаке,  сидел  толстый
пожилой дядя с  длинными седыми усами;  на голове у него пламенела под ярким
одесским солнцем знаменитая  красная  фуражка с  лакированным  козырьком. Он
вручил мне  конверт,  надписанный знакомым почерком: Бабель сообщал о  своем
приезде  и  приглашал  пообедать  вместе  с  ним  в  ресторане  "Лондонской"
гостиницы,  как  в ту  пору называлась  гостиница "Одесса". Ответ он  просил
послать на почтамт "до востребования", хотя, как выяснилось позже, сам жил в
той же "Лондонской". Это относилось  к числу особенностей  его характера: он
любил  окружать  себя  некоей  таинственностью   --  раскрывать  сразу  свои
маленькие секреты казалось ему неинтересным...
     Почти каждый  вечер мы вместе бродили по одесским улицам.  Под фонарями
платаны отбрасывали  на  асфальт  колеблющуюся  тень,  летний воздух  пахнул
розами  и жареной  рыбой,  с  моря тянул  влажный ветерок. Окна в домах были
распахнуты, ленивые  одесские  красавицы, опершись  локтями  на подоконники,
громко переговаривались со своими кавалерами, стоящими под окнами  на улице.
В черном небе блестели крупные южные звезды...
     Бабель показал мне  дом, где жил в детстве. Мы долго  стояли на  другой
стороне улицы, глядя на окна этого дома,  где горел  свет чужих ламп,  чужой
жизни.
     -- Мне было лет шестнадцать, когда я отправился на первое в своей жизни
свидание, -- сказал он, продолжая смотреть на освещенные окна. -- Мы пошли в
парк  и,  держась  за руки, долго  бродили  по  аллеям,  потом оказались  на
Ланжероне,  сидели  на  не остывших от дневного  зноя  камнях. Светила луна,
волны шелестели у  наших ног.  Что говорить, счет времени мы потеряли.  Было
уже  за  полночь, когда  я, проводив свою Джульетту  на другой конец города,
отправился  домой.  Голова  моя  кружилась от  счастья, я шагал,  размахивая
руками, бормоча стихи, грудь мою распирала гордость... Еще издали  я увидел,
что на улице, у дверей нашего дома, закутанная в  шаль,  стоит моя мать. Она
простояла так, наверное, не один час, ожидая меня. Когда я, еще  не остыв от
восторга, улыбаясь дурацки счастливой улыбкой, подошел к ней, она, не говоря
ни слова, дала  мне по  шее  своей маленькой,  крепкой рукой, и мы в  полном
молчании стали подниматься по лестнице на четвертый этаж, в нашу квартиру...
     Он вздохнул и сказал, помолчав:
     --  Пойдемте  отсюда.  Я  так люблю  этот  дом,  что не  позволяю  себе
приходить к нему каждый день.
     После прогулки мы попрощались, договорившись встретиться снова.  Но  от
Бабеля  долго не  было никаких  вестей. Наконец на  Ближние Мельницы  пришло
коротенькое сообщение:
     "Хвораю, ничего  из-за  этого  не  успеваю  делать.  Пытаюсь  лечиться,
пытаюсь  работать.  Результаты минимальные. Мечтаю о  Ближних Мельницах,  --
нашли  ли  вы мне уже  фатеру? Приехал Эйзенштейн, я должен доработать с ним
сценарий..."
     Вскоре я уехала  в Москву.  Уехал из Одессы и Бабель: от него пришла из
Крыма  открытка с видом  Ялты.  На открытке, окруженные  кипарисами,  белели
южные  дома  с балконами  и башенками, вдали виднелась знаменитая  ялтинская
набережная...
     "Приехал сюда по служебным делам, -- кино. Живем недурно,  -- писал он.
-- Погода попадается превосходная. Получаю суточные. В  ресторанах заказываю
порционное, на дом покупаю виноград. По улицам  хожу  с мохнатым полотенцем.
Работаю  больше  для  собственного удовольствия. Желаю Вам хорошего климата.
Снятся мне Ближние Мельницы. Ваш И. Б."
     В   то   время   у  Бабеля   уже  было  московское   жилье   в  Большом
Николо-Воробинском переулке. Литфонд обещал ему в Переделкине дачу. И все же
он  мечтал об Одессе и не видел прекрасней и лучше  места для своей  работы,
чем Ближние  Мельницы с их тенистыми, тихими улицами и домиками, окруженными
фруктовыми садами.
     Вернувшись из Крыма в Одессу, он написал мне:
     "Обошел  и  объехал  весь  город,  --  лучше  Мельниц  нет;  решил  там
обосноваться  и  предпринимаю  "официальные" шаги...  Видел Ольгу Николаевну
(моя мама. --  Т. Т.).  Освобожденная от гостей, она расцвела  и помолодела.
Никогда не забывайте о ней и о Ближних Мельницах..."
     К  старым женщинам Бабель  относился  с необыкновенной нежностью, может
быть, потому,  что они  напоминали  ему  его мать,  которую он  очень любил.
Доброта  моей матери, ее живой интерес ко  всему новому, любовь к книгам,  к
искусству  его  глубоко  трогали.  Больше  всего  ему  хотелось   поселиться
где-нибудь неподалеку  от нее. И  моя  мама  стала  подыскивать для него  на
Ближних Мельницах жилье.
     Рядом  с домом на  Пишениной улице, где она жила, стоял крытый  красной
черепицей  флигелек,  состоящий из небольшой  комнаты  и  кухни  с  дровяной
плитой.  Флигелек был  заселен,  но  жилец собирался оттуда выехать, и  мама
предпринимала все доступные ей шаги,  чтобы закрепить  флигелек  за Бабелем.
Дело оказалось  сложным,  но тем не  менее продвигалось, общими их усилиями,
довольно успешно.
     Не  так давно  в  Одессе в одном из ящиков старого маминого письменного
стола я нашла пачку писем Бабеля, адресованных моей матери, его телеграмму и
мамино письмо к  нему: по  привычке,  свойственной людям ее  поколения,  она
часто  писала  письма с  черновиками. Бумага пожелтела, чернила выгорели  от
времени, края  листков  истончились,  но  живые  голоса тех,  кто  писал эти
письма, звучат явственно и до боли знакомо...
     "Дорогая  Ольга  Николаевна,  -- писал  Бабель.  --  Поздравляю  Вас  с
прошедшим  днем  ангела  и от всего сердца  желаю  Вам  истинных  душевных и
физических  благ,  желаю этого Вам  с искренним чувством, потому что знаю не
много людей,  которые были бы так достойны  счастья,  как Вы...  Рассчитываю
получить возможность выехать в Одессу во второй половине августа и жду этого
времени с великим нетерпением. Если бы еще была надежда забраться в заветный
флигелек  на Пишениной, --  то будущее  казалось  бы  мне  лучезарным.  Если
предположения, о которых Вы писали Тане, оправдаются, то очень Вас прошу, О.
Н., не  забывать  обо мне. Я  сейчас после большого перерыва прихожу  в  так
называемую литературную "форму" и  знаю, что  Пишенина улица принесла бы мне
счастье... Преданный Вам И. Б.".
     Письмо это было отправлено из Москвы 25 июля  1937 года. Как выяснялось
из дальнейшей  переписки,  жилец, занимавший флигелек, затеял большой ремонт
квартиры, в которую собирался  переехать, и освободить флигель не торопился.
Моя мама  делала  все,  что  было  в  ее  силах, чтобы ускорить  его отъезд,
прибегая  даже к наивным хитростям. "Действую на его самолюбие", -- сообщала
она.
     Бабель продолжал регулярно ей писать.
     "Уединился  для работы на подмосковной даче,  -- писал он  в  мае  1938
года. --  По ночам  здесь  надо укрываться  ватным одеялом,  днем топить все
печи... Вот так климат, -- поэтому нет ничего понятней, чем мечты об Одессе.
Дел у меня, впрочем,  здесь множество, когда  освобожусь, не знаю, о приезде
своем предупрежу Вас заблаговременно. Меня согревает одна только перспектива
очутиться на Ближних  Мельницах... У меня все по-старому -- работа для души,
работа  для "тела"  и, увы,  мало  веселья...  До свидания.  Жму Вашу  руку.
Искренне преданный И. Бабель".
     Из  других писем  видно, что  мечта  об  Одессе и Ближних  Мельницах не
оставляла его ни на один день.
     "Жилец я буду удобный хотя бы тем, что в Одессе смогу жить всего только
несколько месяцев в году,  -- сообщал он, но тут же добавлял тревожно: -- Но
не явится этот плюс минусом, не может ли кто-нибудь возразить  против такого
неполного, что ли, использования жилплощади?"
     И вот наконец из  Одессы в Москву пришло  желанное сообщение.  Черновик
маминого письма лежит сейчас передо мной.
     "Срок  освобождения флигелька между 15 мая  и 1 июня. Скорее первое, --
писала она. -- Внутри флигель в полном порядке. Сливы, черешни и вишни возле
него прекрасно  цветут, и Вы летом будете кушать  фрукты прямо  с  дерева...
Дети мои со мной это лето не живут, так что и время и материнские заботы, не
использованные  ими, могут быть обращены на Вас. У меня будет  жить  сестра,
которая будет мне в этом  помогать. Надоедать  мы Вам не  будем,  а  кормить
фаршированными перчиками и прочим -- сможем. Вот такие дела".
     В  ответ  на  это  письмо  из  Москвы  на  Ближние  Мельницы,  полетела
телеграмма:
     "Счастлив возможности быть вашим соседом ближайшие дни напишем с  Таней
подробно сердечный привет. Бабель".
     Вслед за телеграммой от него пришло в Одессу большое письмо, написанное
в Переделкине 21 июня 1938 года:
     "Занимаюсь  несвоевременными  делами.  Литфонд предоставил мне  домик в
загородном поселке писателей, и  я приготовляю его для  зимнего жилья. Затем
--  ликвидация на несколько месяцев московских дел, чтобы можно было поехать
в Одессу; ликвидация сложная и займет,  вероятно, еще целый месяц. О приезде
своем  я уведомлю Вас заблаговременно. Сей числящийся за мной флигелек очень
поднял  мой дух; Достоевский говорил когда-то: "Всякий человек должен  иметь
место, куда бы  он мог уйти", --  и от  сознания,  что  такое место  у  меня
появилось,  я  чувствую  себя   много  уверенней  на  этой,  как   известно,
вращающейся  земле.   Что   касается   потребностей,  то  они  простейшие  и
элементарнейшие:   стол,   кровать   или  диван,  шкапик  и  два-три  стула.
Единственное,  пожалуй,  не   элементарное,  --  это  потребность  в  темной
занавеске, чтобы  солнце  не  будило слишком рано... Я написал о занавеске и
подумал,  что на  Ближних  Мельницах  очень  могут  быть  ставни, и забота о
занавеске может быть лишняя...
     Я уже  недели  две  за городом...  Смотрю,  как здесь медленно,  чахло,
поздно  распускается   растительность,   как  трудно  выходят  цветочки  под
сумрачным небом без солнца (только вот дождь, зарядил  на десять дней!) и не
могу не думать о Ближних Мельницах.
     Очень прошу Вас кланяться от меня всем чадам и домочадцам.
     Искренне Вам преданный И. Бабель".
     Это было его последнее письмо.
     Поселиться