на Ближних Мельницах ему не пришлось, и ни разу не разбудило
его во флигельке ранним утром солнце -- судьба сложилась иначе.
     Бывая в  Одессе, я приезжаю иногда  на Ближние Мельницы и смотрю  через
забор на дом, где прошло детство и где  жила и  умерла моя мать. За домом, в
густой  зелени  старых  черешен и  слив,  краснеет  крытая  черепицей  крыша
"заветного" флигелька.
     Часто  смотреть  на  дом  своего детства я  не  в  силах.  Могу  только
повторить  сказанные  Бабелем слова: "Я  так люблю этот дом, что не позволяю
себе приходить к нему каждый день..."
     Прошло много  лет. И вот  однажды  мне  позвонила  Антонина Николаевна,
вдова  Бабеля,  и  сообщила, что из  Парижа  приехала  Наташа,  дочь  Исаака
Эммануиловича от первой жены.
     --  Сестры  только  сейчас  впервые познакомились, --  сказала Антонина
Николаевна. -- Я думаю, вам будет интересно увидеть Лиду и Наташу вместе...
     Дочь  Бабеля  Лиду я знала,  помнила  ее  еще девочкой. В  пору  первой
встречи сестер Лида уже закончила Московский архитектурный институт.
     Наташа  родилась и выросла в Париже, а работала  тогда преподавателем в
Сорбонне. От  Антонины Николаевны я узнала, что  Наташа приехала в  качестве
переводчицы на французскую  выставку:  работа эта привлекла  ее возможностью
побывать в Москве и познакомиться с сестрой.
     И вот осенним вечером я  оказалась у небольшого двухэтажного,  похожего
на коттедж  дома  в  Николо-Воробинском  переулке, где  когда-то бывала  так
часто. В комнате Антонины Николаевны уже собрались несколько близких  друзей
Бабеля, с ними сидела Лида. И снова я поразилась ее необыкновенному сходству
с отцом.
     Это сходство не казалось прямым  "отпечатком  с оригинала",  как иногда
бывает,  а волшебно таилось в прелестном и  нежном девичьем  лице, поминутно
вспыхивая в улыбке, в повороте головы,  в походке, движеньях, жесте...  Отца
Лида потеряла,  когда была маленьким  ребенком, и, конечно,  не  знала  и не
могла помнить  его привычек.  Но, как рассказала мне Антонина  Николаевна, в
первом же классе школы Лида, садясь за парту, подкладывала под  себя  правую
ногу точно так же, как это делал отец, и, несмотря на замечания учительницы,
так и не избавилась от этой привычки...
     По характеру  же  Лида, как  мне казалось, походила на мать:  мягкость,
спокойствие  взгляда,   сдержанность  --  все  напоминало  в  ней   Антонину
Николаевну.
     Собравшись  в небольшой комнате, мы оживленно разговаривали,  -- многие
из нас давно не  видели друг друга. Наташи  еще не было:  она задержалась на
выставке.
     Наконец внизу  раздался звонок, и я услышала звучный и  сильный женский
голос, по  лестничным  ступеням быстро  застучали высокие  каблуки... Наташа
поднималась по лестнице. Сердце мое замерло от волнения: я никогда не видела
старшей дочери Бабеля и знала ее только по его рассказам.
     Открылась дверь, Наташа вошла.
     Высокая, статная,  с пышными, рассыпающимися каштановыми волосами,  она
вошла  в комнату  быстро,  окинув всех присутствующих веселым и внимательным
взглядом.  Рукава  платья,  с  элегантной  небрежностью   подтянутые  вверх,
открывали длинные  сильные руки,  румяные губы улыбались,  женственные плечи
были откинуты назад...
     Ни одна ее внешняя черта не напоминала отца.  Это была  вылитая мать --
Евгения Борисовна в молодые годы.
     Но едва Наташа заговорила, как я тотчас же узнала в ней отца.
     Все  было в ней  от  отца: живость,  наблюдательность,  юмор,  открытый
интерес к людям,  уменье входить в  их жизнь... Позже  я узнала в Наташе еще
одну черту: от  отца  она унаследовала любовь  к  некоей  таинственности,  к
маленьким  секретам, раскрывать которые ей  казалось неинтересным. Об  одном
примере этого мне хочется рассказать отдельно.
     Во  время  своего пребывания  в  Москве  Наташа  хотела повидать многих
друзей отца. Валентин Петрович Катаев пригласил ее к себе. По просьбе Наташи
я повезла ее к нему в Переделкино.
     Когда мы остановились у ворот катаевской  дачи, я  сказала  Наташе, что
поставлю машину чуть дальше, чтобы не мешать движению, а сама пойду к своему
другу Льву Кассилю, который жил на той же улице, где Катаев. Я объяснила ей,
что Кассиль  и Катаев хорошо знакомы, часто  встречаются и Валентин Петрович
поможет ей меня найти.
     У Кассиля я  просидела несколько  часов. Уже стало смеркаться, а Наташа
все  не  появлялась.  Как я знала, у нее были билеты в театр на  Таганке; из
Переделкина на Таганку путь не близкий, и пора было выезжать. Я решила пойти
за Наташей.
     Когда я вошла в уютный и теплый катаевский дом, все сидели за обеденным
столом, беседа была в разгаре, и Наташа, веселая  и оживленная,  словно и не
помышляла  о  возвращении  в Москву. Хозяева встретили  меня  радушно,  но с
первого  же  взгляда  было  ясно,  что  мое  появление  для  них  совершенно
неожиданно.
     -- Разве Наташа не сказала вам, что я привезла  ее сюда, а сама пошла к
Кассилю?  --  удивленно спросила я Валентина Петровича. В первый раз об этом
слышу!  --  ответил он. -- Когда  я спросил,  кто  ее привез в  Переделкино,
Наташа ответила: "Одна дама..."
     Эта  маленькая  забавная  история  только  подтвердила  то, что  я  уже
почувствовала: удивительное внутреннее сходство дочери с отцом...
     Но вернемся к первой встрече с Наташей в Николо-Воробинском переулке.
     С неизъяснимым волнением  вглядывалась я в лица двух сестер. Никогда не
встречавшиеся  в детстве, сестры подружились с  первой  же минуты, словно их
притянуло  друг  к  другу магнитом.  Они шутили,  поддразнивали одна другую,
увлеченно переговаривались;  их отношения  пленяли  своей естественностью  и
легкостью, за которыми угадывалась нежность.
     Им  было  бесконечно интересно  находиться рядом --  этим  двум,  очень
разным  по  внешности,  никогда  не видавшимся  ранее  сестрам, -- интересно
находиться  рядом,  разговаривать,  расспрашивать, узнавать все  ближе,  все
глубже друг друга, открывая каждый раз  нечто новое в далекой и родной душе.
И, глядя на них, я не могла не думать о том, как легко и счастливо включился
бы  в разговор  дочерей  отец,  как  светились  бы  юмором  его  глаза,  как
поглядывал бы он  на них, покачивая головой, с лукавой усмешкой, со  скрытой
гордостью...
     ...Была   уже   ночь,   когда   я    вышла   из   комнаты   в   Большом
Николо-Воробинском,  который  был совсем не большим,  а изогнутым  маленьким
переулком,  вьющимся,  как  тихий  ручей,  от  шумной улицы.  Стоя  напротив
подъезда,  я долго глядела на окна дома, вспоминая всех, кого когда-то здесь
встречала.  Ночь была лунной, длинные тени дрожали на асфальте, над  крышами
блестели осенние звезды, отблеск луны лежал на крыле машины...
     И, смотря  на освещенные  окна, я  неслышно повторяла  слова,  которыми
заканчивался рассказ Бабеля "Ди Грассе".
     Слова,  которыми он рассказал  миру о той  никогда  не испытываемой  им
ранее   ясности,  с  какой  вдруг  увидел  "уходившие  ввысь  колонны  Думы,
освещенную листву  на бульваре, бронзовую голову Пушкина с неярким отблеском
луны на ней,  увидел в первый  раз окружавшее  меня таким, каким оно было на
самом деле, -- затихшим и невыразимо прекрасным...".

А. Н. Пирожкова
ГОДЫ, ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ (1932--1939)
     Я пытаюсь  восстановить некоторые черты  человека, наделенного  великой
душевной  добротой,  страстным  интересом  к  людям  и   чудесным  даром  их
изображения, так как мне выдалось счастье прожить с ним рядом несколько лет.
     Эти воспоминания  -- простая запись фактов, мало известных в литературе
о  Бабеле, -- его мыслей, слов, поступков и встреч с людьми разных профессий
-- всего, чему свидетельницей я была.
     Я познакомилась с ним летом 1932 года,  спустя примерно год после того,
как впервые прочла его рассказы.
     Это знакомство  произошло  в  Москве у  Ивана  Павловича  Иванченко  --
председателя  Востокостали, большого поклонника Бабеля.  И Бабель  и я  были
одновременно приглашены к Иванченко на обед.
     Иван Павлович знал меня по Кузнецкстрою, где я работала после окончания
Сибирского института инженеров транспорта. Жил  он, когда приезжал в Москву,
на Петровке, 26, в доме Донугля, вместе со своей сестрой.
     К  обеду Бабель явился с некоторым опозданием  и  объяснил, что  пришел
прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку к семье во Францию.
     Иван Павлович представил меня Бабелю:
     -- Это -- инженер-строитель, по прозванию Принцесса Турандот.
     Иванченко не  называл  меня иначе с тех  пор,  как, приехав  однажды на
Кузнецкстрой,  прочел  обо мне  критическую  заметку в  стенной  газете  под
названием: "Принцесса Турандот из конструкторского отдела"...
     Бабель посмотрел на  меня с улыбкой и удивлением, а во время обеда  все
упрашивал выпить с ним водки.
     --  Если  женщина -- инженер, да  еще строитель,  --  пытался  он  меня
уверить, -- она должна уметь пить водку.
     Пришлось  выпить   и   не   поморщиться,  чтобы   не   уронить   звания
инженера-строителя.
     За  обедом  Бабель  рассказывал,  каких  трудов   стоило  ему  добиться
разрешения на выезд за границу, как  долго  тянулись хлопоты, а поехать было
необходимо, так как семья его жила там почти без средств к существованию, из
Москвы же очень трудно было ей помогать.
     -- Еду знакомиться с трехлетней француженкой, -- сказал он. -- Хотел бы
привезти ее в Россию,  так как боюсь, что  из нее  там сделают обезьянку. --
Речь шла о его дочери Наташе, которую он еще не видел.
     Через несколько дней, когда  Иван Павлович уехал в Магнитогорск, Бабель
пригласил меня и сестру Иванченко, Анну Павловну,  к нему обедать,  пообещав
нам, что будут вареники с вишнями.
     Название   переулка,   где   жил   Бабель,   поразило   меня:   Большой
Николо-Воробинский: откуда такое странное название?
     Бабель объяснил:
     --  Оно происходит  от названия  церкви Николы-на-воробьях -- она почти
напротив дома. Очевидно, церковь была построена  с помощью воробьев, то есть
в том смысле, что воробьев ловили, жарили и продавали.
     Я  удивилась, но  подумала, что это возможно: была же  в Москве церковь
Троицы, что  на капельках, построенная,  по  преданию, на деньги от сливания
капель вина, остававшегося в рюмках; ее построил какой-то купец, содержавший
трактир.  Позже я  узнала, что  название церкви и переулка  происходит не от
слова  "воробьи", а от слова  "воробы" -- рода веретена  для ткацкого дела в
старину.
     Квартира, в которой жил Бабель, была необычна, как и название переулка.
Это  была квартира в  два  этажа,  где  на  первом  располагались: передняя,
столовая, кабинет и кухня, а на втором -- спальные комнаты.
     Бабель  объяснил нам, что живет он вместе с австрийским инженером Бруно
Штайнером,  и рассказал историю своего знакомства и совместной жизни с  ним.
Штайнер  возглавлял  представительство  фирмы  "Элин",  торговавшей  с  СССР
электрическим  оборудованием.  Представительство   этой  фирмы  состояло  из
нескольких  сотрудников  и  занимало  всю  квартиру.  Затем  наша  страна не
захотела больше покупать австрийское оборудование. Уговорились, что в Москве
останется  только  один  представитель фирмы, Штайнер,  который будет давать
советским инженерам некоторую  консультацию.  Оставшись  один,  Штайнер,  из
боязни, что квартиру, состоящую из шести комнат, у него отберут, стал искать
себе  компаньона,  который сумел бы  ее отстоять. Он  был  хорошо  знаком  с
писательницей  Лидией  Сейфуллиной и  просил  ее найти  ему такого соседа из
писателей. Сейфуллина  порекомендовала Бабеля, который в  это время как  раз
был без квартиры и ютился у кого-то из друзей.
     Так я поселился здесь на Николо-Воробинском, -- закончил  Бабель. -- Мы
разделили верхние  комнаты по две  на человека, а столовой и кабинетом внизу
пользуемся сообща. У нас со Штайнером заключено "джентльменское соглашение",
-- все  расходы  на  питание и  на обслуживание дома  --  пополам, и никаких
женщин  в  доме.  Сейчас Штайнера нет в Москве,  он недавно надолго  уехал в
Вену.
     До   отъезда   Бабеля  за   границу  я  еще  несколько  раз  бывала  на
Николо-Воробинском.
     Однажды он мне сказал:
     --  Приходите  завтра   обедать,  я  познакомлю  вас  с   остроумнейшим
человеком.
     На  следующий  день, придя к Бабелю,  я  застала у  него гостя. Это был
Николай Робертович Эрдман. Мой  приход прервал  их беседу, но она тотчас  же
возобновилась, и я  с интересом услышала,  что речь идет  о  пьесе  Эрдмана,
которую не хотят разрешать.
     Бабель вкратце рассказал мне сюжет, а затем добавил:
     -- Пьеса с невеселым названием "Самоубийца"  буквально набита остротами
на темы современной жизни, ей пророчат судьбу "Горя от ума"...
     За  обедом Бабель все  заставлял  меня рассказывать  о  моей  работе на
Кузнецкстрое в 1931 году. Я рассказала, как однажды в  конструкторский отдел
строительства  из   конторы  какой-то   угольной  шахты  пришел   запрос  на
консультанта  --  специалиста   по  основаниям  и   фундаментам.   Начальник
конструкторского отдела послал меня, предупредив, что там работают сосланные
после шахтинского  процесса инженеры.  Ехать надо  было  на лошади, в  санях
километров  тридцать.  Меня встретили  солидные, бородатые люди  в форменных
фуражках и полушубках.  Дело оказалось  пустяковым, им  надо  было построить
одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лессовые, а  они отличаются
тем, что размокают от воды.
     Все домны и  все  цехи  Кузнецкого металлургического завода возводились
именно на  лессовом  основании, поэтому  можно  понять,  как рассмешило меня
требование маститых инженеров выслать  им консультанта по такому пустяковому
поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.
     После того как я письменно  и с чертежом изложила им мои соображения по
поводу  закладки  здания,  меня  пригласили обедать, очевидно  к  начальнику
угольной  шахты.   Квартира  была  со  старинной  мебелью,  с  картинами  на
бревенчатых  стенах   и   ковром  на  полу,   даже   с  роялем;  великолепно
сервированный  стол; дамы  --  жены  инженеров  -- в старомодных  платьях  с
бриллиантовыми серьгами в  ушах и солидные мужчины в форме  горных инженеров
-- все это казалось невероятным для такой глуши.
     Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:
     --  Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно,  отлично сами
все  знали, но нарочно не  хотели брать на себя никакой ответственности. Раз
им  не доверяют,  пусть  отвечают большевики.  Поэтому они  и  разыграли эту
комедию... Ну, расскажите еще что-нибудь...
     И я рассказала, как на  Кузнецкстрое зимой  1931 года велась  кирпичная
кладка  одновременно  двух  дымовых  труб  доменных  печей. На каждой  трубе
работала  бригада  каменщиков, и эти бригады  соревновались.  Не  только мы,
инженеры, но и  все  рабочие всех участков, и все домохозяйки из  окон своих
квартир наблюдали за этим соревнованием. Всех охватило волнение,  спорили --
кто  закончит  раньше,  заключали  пари.  Никто  не  оставался  равнодушным,
воодушевление  было всеобщим.  Бригады  каменщиков были  одинаково  сильные,
поэтому  кладка поднималась чуть выше то на одной трубе, то на другой. И все
это  на  большой  высоте,  и  отовсюду  видно.  После  моего рассказа Бабель
заметил:
     --  Вот если бы написать  так, как  она  рассказывает,  а  то  пишут  о
соревновании -- скука одна...
     Как-то раз Бабель  попросил разрешения  зайти ко  мне домой. Я угостила
его  чаем,  помню,  не  очень  крепким  (а  он, как  я  потом узнала,  любил
крепчайший), но Бабель выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:
     --  Можно  мне посмотреть, что находится  в  вашей сумочке? Я с крайним
удивлением разрешила.
     -- Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь  содержимым дамских
сумочек.
     Он осторожно высыпал на стол все, что было в сумке, рассмотрел и сложил
обратно, а  письмо,  которое я как раз  в тот день  получила от одного моего
сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно и сказал:
     -- А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам
не дорого по какой-нибудь особой причине?
     -- Читайте, -- сказала я.
     Он внимательно прочел и спросил:
     -- Не  могу  ли я с  вами уговориться?.. Я  буду платить  вам по одному
рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне  их  прочитывать. -- И все
это  с совершенно  серьезным видом. Тут  уж я  рассмеялась  и  сказала,  что
согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.
     Он  рассказал мне,  что большую  часть  времени  живет не в Москве, где
трудно  уединиться,  чтобы работать, а  в деревне Молоденово,  поблизости от
дома  Горького  в Горках.  И  пригласил меня поехать с  ним туда в ближайший
выходной день.
     Он  зашел за мной  рано утром и повез на Белорусский вокзал. Мы доехали
поездом  до  станции  Жаворонки,  где  нас  ждала  лошадь,  которую  Бабель,
очевидно,  заказал заранее. Дорога шла сначала через дачный  поселок,  потом
полями,  потом  через дубовую  рощу.  Он был  в очень  хорошем  настроении и
рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы
и  по дороге зарубил  лошадь по счету "три",  так как по счету "раз" и "два"
она  его не послушалась. На  жену это произвело  такое впечатление, что она,
как  только  муж говорил  "раз",  сразу бросалась  исполнять его приказание,
помня, что последует после слова "три".
     Дом в Молоденове, в котором жил Бабель,  был крайним  и стоял на крутом
берегу оврага,  по  дну  которого  протекала  маленькая  речка, впадающая  в
Москву-реку.  Сенями  дом  разделялся на две  половины:  одну, состоящую  из
кухни, горницы и  спальни с  окнами на улицу, занимал хозяин Иван Карпович с
семьей, и другую, где жил Бабель,  --  из одной большой комнаты  с окнами на
огород. Обстановка в этой комнате была очень скромной. Простой стол, две-три
табуретки и две узкие кровати по углам.
     Бабелю хотелось показать  мне все молоденовские  достопримечательности,
поэтому мы по приезде тотчас же отправились  пешком на конный завод. Там нам
показали жеребят; один из  них родился в минувшую ночь и  был  назван "Вера,
вернись", так как жена одного из зоотехников ушла от него к другому.
     Осмотрев  конный завод, где Бабеля все знали и все  ему с подробностями
рассказывали, что меня удивляло и почему-то смешило, мы отправились смотреть
жеребых кобылиц -- они паслись отдельно на лугу, на берегу Москвы-реки.
     Разговор с зоотехником  шел у Бабеля очень специальный; в нем слышались
выражения, смысл которых  мне стал ясен  только значительно позже, например:
"на высоком  ходу", "хорошего экстерьера",  "обошел  на полголовы". Обо  мне
Бабель,   как   мне  казалось,  забыл.  Наконец,   приблизившись,  он   стал
рассказывать  о кобылицах. Одна, по его словам, была  совершенная истеричка;
другая -- проститутка; третья -- давала первоклассных лошадей даже от плохих
жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее.
     И на пути к конному заводу, и  по дороге  обратно  мы прошли мимо ворот
белого  дома с колоннами,  в котором жил  Алексей Максимович Горький. Пройдя
дом,  свернули  к  реке,  а  искупавшись,  отправились  в  Молоденово  через
великолепную березовую  рощу. Потом Бабель  повел  меня к старику-пасечнику,
очень  высокому, с большой бородой, убежденному толстовцу и вегетарианцу. Он
угощал нас чаем и медом в сотах.
     Возвращались на станцию тоже на лошади. По дороге Бабель спросил меня:
     -- Вот вы, молодая и образованная девица, провели с  довольно известным
писателем  целый  день  и  не  задали ему ни  одного литературного  вопроса.
Почему?  -- Он не  дал  мне ответить  и  сказал: -- Вы  совершенно правильно
сделали.
     Позже я убедилась, что Бабель терпеть  не мог литературных разговоров и
всячески избегал их.
     В  Молоденове  Бабель  водил  дружбу с  хозяином  Ива