ам Бабель,
"великий  мастер"  жанра  молчания.  Но   значит  ли,   что,  уклоняясь   от
писательского угодничества,  он  изменил  призванию? Конечно,  нет.  Работа,
которую Бабель называл "душевной" (в отличие  от выполняемой  по заказу, для
денег),  никогда не прекращалась и по стандартам эпохи выглядела  едва ли не
криминальной. Если  верен старый  афоризм Бюффона "стиль -- это человек", то
применительно  к  Бабелю  он  означает,  что создатель "Конармии", "Одесских
рассказов", "Заката" не мог отказаться от  своей  человеческой  самости ради
какой бы  то ни было конъюнктуры. Измена стилю -- измена себе.  И  наоборот,
предать  себя  -- значит  научиться  писать  "плавно,  длинно  и  спокойно".
Спокойно? К счастью, это невозможно.
     Изредка  он   еще  печатает  "хвосты"  из  "Конармии"   вроде  рассказа
"Аргамак";  между   тем   продолжение  этой   нашумевшей   книги,  вызвавшей
ожесточенные  споры, свидетельствовало  о  строптивом  характере ее  автора.
Бабель как бы совершенно сознательно подчеркивал, что и теперь от "Конармии"
не отрекается. Жестокий реализм  конармейских сюжетов отнюдь не перечеркивал
героического  начала в изображении  буденновцев. Сегодня на эту тему пишутся
специальные исследования, а в то  время требовалось вмешательство  Горького,
чтобы доказать очевидное.
     В  тридцатые годы, когда  Жданов по указанию Сталина принялся энергично
разрабатывать   "теорию   советской   литературы",   неудобная   бабелевская
"Конармия"  хотя  и  неоднократно  переиздавалась,  однако  с  точки  зрения
казенных  идеологических  установок  естественно  должна  была  попасть   на
периферию современной литературной  карты. С Бабелем все было непросто. Беря
актуальные  темы,  он  шокировал  современников способом  их  художественной
разработки. Органический  сплав иронии  и  еврейского лукавства,  патетики и
грубейшего натурализма, тончайшее соединение эротики с пронзительным, иногда
почти библейским  лиризмом, -- все  эти особенности бабелевского дарования в
той или иной мере  проявились в цикле  рассказов "История моей голубятни", в
исчезнувшем романе  о чекистах, в его  удивительной деревенской прозе. Очень
точно  написал В. Полонский,  прослушав  один рассказ  из "Великой Криницы":
"Читал рассказ о деревне. Просто, коротко, сжато, -- сильно. Деревня его так
же, как и Конармия, -- кровь, слезы, сперма. Его постоянный материал".
     То  был мир, приемлемый в единственно возможном для него ракурсе, "мир,
видимый  через  человека".  Из  всей  номенклатуры  тем  Бабеля  более всего
привлекали темы  запретные, что также  явно раздражало. "Рукописи не горят".
Да, только при одном условии: если они  не арестованы  вместе с  автором.  В
случае  изъятия, как  правило,  следовало  аутодафе,  о  чем  можно  узнать,
знакомясь  с  делами репрессированных  литераторов  или  их близких.  Акт  о
сожжении в следственной практике той  поры  -- вещь обычная.  Лишь  учитывая
этот внелитературный факт, возможно объективное исследование эволюции Бабеля
в  тридцатые годы. А ведь категоричность иных диагнозов на  Западе (да  и  у
нас) прямо-таки  ошеломляющая.  Странно  читать, например, о  "беспомощности
Бабеля  перед  действительностью"  или  о   том,  что  он  якобы  "исчерпал"
подходящий материал, "выработал" гражданскую войну и старую Одессу, то  есть
попросту  исписался. Не лучше ли воздать должное мужеству большого  мастера,
ценой жизни отстоявшего свою творческую независимость и  чувство достоинства
в ситуации не метафорического, а вполне реального "крушения гуманизма".
Сергей Поварцов