еня  ее
послушать.
     Однажды я  возвратилась  из театра  и застала  у Бабеля гостей, то были
журналисты,  среди которых знакомым мне был только В.  А. Регинин. Я увидела
Бабеля, бледного от усталости, прижатого  к стене журналистами, о чем-то его
выспрашивавшими. Я набралась храбрости, подошла к ним и сказала:
     -- Разве вы не знаете, что Бабель не любит литературных разговоров?!
     Они отошли, а Регинин сказал:
     -- Ну, поговорим в другой раз.
     И все ушли. Тогда Бабель сказал мне:
     -- Мойте ноги, выпью ванну воды...
     А в театре, откуда я возвратилась в  тот вечер, показывали пьесу "Волки
и овцы";  в  перерыве между  действиями присутствовавший  на спектакле Авель
Сафронович Енукидзе объявил зрителям только что полученную им  новость, -- в
СССР, прямо с Лейпцигского процесса, прилетел Димитров.
     Нелюбовь Бабеля к  литературным интервью граничила с  нетерпимостью. От
дочери М.  Я. Макотинского, Валентины  Михайловны,  мне известен,  например,
такой эпизод: когда В.  М. Инбер попыталась однажды  (в 1927  или 1928 году)
расспросить  Бабеля и узнать,  каковы его  ближайшие  литературные планы, он
ответил:
     -- Собираюсь купить козу... Киноэкран привлекал Бабеля всегда.
     Фильм  "Чапаев" мы с  ним  ходили  смотреть  на Таганку.  Он  вышел  из
кинотеатра потрясенный и сказал:
     --  Замечательный фильм!  Впрочем,  я  --  замечательный  зритель;  мне
постановщики  должны  были бы  платить  деньги  как  зрителю.  Позже  я могу
разобраться -- хорошо  или  плохо сыграно  и  как  фильм  поставлен, но пока
смотрю -- переживаю и ничего не замечаю. Такому зрителю нет цены.
     Летом   1934  года  в  Москву  впервые  приехал  из  Парижа   известный
французский писатель Андре Мальро. Это  был довольно высокий и очень изящный
человек, слегка сутулившийся, с тонким лицом, на котором выделялись большие,
всегда серьезные глаза.  Нервный тик  то и дело проходил по его лицу. У него
были темно-русые, гладко зачесанные назад волосы, одна прядь их часто падала
на лоб. Движением руки или головы он отбрасывал ее назад.
     Втроем  --  Мальро, Бабель и я  --  мы смотрели физкультурный парад  на
Красной площади,  с  трибуны для  иностранных гостей. Недалеко от  нас стоял
Герберт  Уэллс. Со  мной  был фотоаппарат, и  мне захотелось  снять  Уэллса.
Подвигаясь поближе  к нему и смотря  в аппарат, я нечаянно наступила на ногу
японскому послу и  смутилась.  Бабель, заметив  это и стремясь сгладить  мою
неловкость, с улыбкой спросил его:
     -- Скажите, правда ли, что у вас в Японии размножаются почкованием?
     Тот весело засмеялся, что-то шутливо ответил, и все было замято. Мне же
Бабель тихо сказал:
     -- Из-за вас  у  нас могли быть неприятности с японским правительством.
Надо быть осторожнее, когда находишься среди послов.
     Снимать я больше не пыталась. Трибуна для иностранных гостей находилась
близко от мавзолея, и стоявшим  на ней  был хорошо виден  Сталин  в профиль.
После парада мы направились в ресторан "Националь" обедать. За обедом Мальро
все обращался ко мне с вопросами о  том, какое место занимает любовь в жизни
советских  женщин, как они переживают измену, как относятся к девственности?
Я  отвечала, как могла. Бабель переводил мои ответы  и, наверно, придавал им
более остроумную форму. Во всяком  случае,  Мальро с самым  серьезным  видом
кивал головой.
     В тот же приезд Мальро сказал, что "писатель  -- это не профессия". Его
удивляло,  что  в нашей  стране  так много писателей,  которые  ничем, кроме
литературы,  не  занимаются, живут в  обособленных домах,  имеют  дачи, дома
отдыха,  свои санатории. Об этом  образе жизни  писателей Бабель  как-то раз
сказал:
     --  Раньше писатель жил на кривой  улочке, рядом с холодным сапожником.
Напротив обитала толстуха-прачка, орущая во  дворе мужским  голосом на своих
многочисленных детей. А у нас что?
     Летом 1935 года в Париже состоялся Конгресс защиты  культуры и мира. От
Советского Союза туда была послана  делегация писателей, к ней присоединился
находившийся тогда во Франции Илья Эренбург. Когда  эта делегация  прибыла в
Париж,  французские писатели  заволновались: где  Бабель?  где Пастернак?  В
Москву  была  направлена просьба, чтобы  эти двое  вошли в состав делегации.
Сталин  распорядился  отправить Бабеля  и  Пастернака  в  Париж.  Оформление
паспортов, которое длилось обычно месяцами, было совершено за  два часа. Это
время в ожидании паспорта  мы с  Бабелем  просидели в скверике перед зданием
МИДа на Кузнецком мосту.
     Возвратившись  из  Парижа,  Бабель  рассказывал,  что  всю дорогу  туда
Пастернак  мучил его жалобами: "Я болен, я не хотел ехать,  я  не  верю, что
вопросы мира  и  культуры можно  решать на  конгрессах...  Не хочу  ехать, я
болен,  я  не могу!" В  Германии  каким-то корреспондентам  он  сказал,  что
"Россию может спасти только бог".
     -- Я  замучился с ним, -- говорил Бабель,  -- а когда приехали в Париж,
собрались втроем: я, Эренбург  и Пастернак -- в кафе,  чтобы сочинить Борису
Леонидовичу  хоть какую-нибудь  речь, потому  что он был  вял и беспрестанно
твердил:  "Я болен,  я  не хотел ехать". Мы с  Эренбургом  что-то  для  него
написали и уговорили  его выступить. В  зале  было полно  народу, на верхних
ярусах  толпилась  молодежь.  Официальная,  подготовленная   в  Москве  речь
Всеволода  Иванова  была  в основном  о том,  как хорошо  живут  писатели  в
Советском Союзе, как много они зарабатывают, какие имеют квартиры, дачи и т.
п.  Это  произвело на  французов  очень плохое впечатление.  Именно  об этом
нельзя было им говорить. Мне было так жалко беднягу Иванова... А когда вышел
Пастернак,  растерянно  и   по-детски  оглядел  всех  и  неожиданно  сказал:
"Поэзия...  ее  ищут повсюду... а  находят в траве..."  --  раздались  такие
аплодисменты,  такая буря восторга и  такие крики, что я сразу понял: все  в
порядке, он может больше ничего не говорить.
     О  своей речи  Бабель  мне  не рассказывал,  но  впоследствии от И.  Г.
Эренбурга я узнала,  что  Бабель произнес ее на чистейшем французском языке,
употребляя  много  остроумных выражений, и  что  аплодировали  ему бешено  и
кричали, особенно молодежь.
     Бабель написал матери и сестре из Парижа 27 июня:
     "Конгресс закончился, собственно, вчера.  Моя речь, вернее импровизация
(сказанная к тому  же в ужасных  условиях, чуть ли не  в  час ночи), имела у
французов успех. Короткое  время положено  мне для Парижа, буду рыскать, как
волк,  в поисках  материала  -- хочу привести в систему мои знания  о  ville
lumiиre и м. б. опубликовать их" 1.
     1  Эта  публикация  Бабеля  о  Париже  появилась  в  журнале
"Пионер" (1937, No 3) под названием "Город-светоч".

     Однажды  я попросила  Эренбурга,  уезжавшего  во  Францию,  узнать,  не
сохранилась  ли  стенограмма речи Бабеля на конгрессе. Он говорил  об этом с
Мальро, одним  из организаторов конгресса,  но оказалось,  что все материалы
погибли во время оккупации Парижа немцами.
     В  апреле  1936  года  Бабель  ездил к Алексею Максимовичу  Горькому  в
Тессели вместе  с  Андре Мальро, его братом Ролланом  и Михаилом  Кольцовым.
Возвратившись,  он  рассказал  мне,  что  Мальро  обратился  к   Горькому  с
предложением о создании "Энциклопедии XX  столетия", которая имела бы  такое
же  значение для духовного  развития человечества,  как  "Энциклопедия XVIII
столетия",  основателем  и главным редактором которой был Дени  Дидро. Такая
энциклопедия должна была, по  плану  Мальро,  стать  основным  литературным,
историческим и  философским  оружием  в борьбе  за гуманизм  против фашизма.
Предполагалось,  что в составлении  такого грандиозного труда примут участие
ученые и писатели  почти  всех стран  мира и что энциклопедия  будет  издана
одновременно  на  четырех  языках  --  русском,  французском,  английском  и
испанском. А. М.  Горький,  по  словам  Бабеля,  одобрил идею создания такой
энциклопедии  и  в  качестве  редактора от Советского  Союза предложил Н. И.
Бухарина. На это Мальро ответил,  что не знает другой личности с  кругозором
подобной широты.
     Однако  полное взаимопонимание  между  Горьким  и  Мальро  обнаружилось
только  в том, что энциклопедию  надо создавать. По всем остальным вопросам,
которые  задавал  Мальро Горькому  и  которые  касались свободы искусства  и
личности,  а  также оценки произведений таких писателей,  как  Достоевский и
Джойс, Горький и Мальро оказались почти на противоположных позициях.
     Переводчиками Мальро в  этих  беседах были  Михаил  Кольцов  и  Бабель.
Бабель  жаловался  мне,  что эта  миссия была трудной,  приходилось  быть  и
переводчиком и  дипломатом в одно и то же время. -- Горькому не легко дались
эти  беседы, -- говорил Бабель, --  а Мальро, уезжая из Тессели, был мрачен:
ответы Горького не удовлетворили его...
     В этот второй свой приезд в СССР Андре Мальро несколько раз бывал у нас
дома.  Бабель любил подшутить над ним и называл  его по-русски то Андрюшкой,
то  Андрюхой, а  то подвинет к нему  какое-нибудь блюдо, уговаривая: "Лопай,
Андрюшка!"  Тот  же, не  понимая  по-русски,  только  улыбался  и  продолжал
говорить. Как человек  нервный и  очень  темпераментный,  он  говорил всегда
быстро и  взволнованно.  Его интересовало все:  и  отношение  у  нас к поэту
Пастернаку,  и  критика музыки  Шостаковича, и  обсуждение  на  писательских
собраниях вопросов о формализме и реализме.
     Как-то у нас дома я задала Мальро банальный вопрос: как понравилась ему
Москва?  В  то  время в  Москве недавно  открыли первую  линию метро и  всем
иностранцам непременно ее показывали.  Мальро ответил на  мой вопрос кратко:
"Un peu trop de metro" (многовато метро).
     Позднее Бабель рассказывал мне,  что во время испанских  событий Мальро
был командиром эскадрильи самолетов в Интернациональной бригаде; кроме того,
он летал в Нью-Йорк, где пламенными речами перед американцами собрал миллион
долларов в пользу борющейся Испании.
     Летом 1935  года  Бабель  отправился  в поездку по Киевщине  для  сбора
материалов  в журнал "СССР на стройке".  Готовился специальный  тематический
номер по свекле. У меня как раз предстоял отпуск.
     Мы  приехали в Киев, остановились  в  гостинице  "Континенталь". Бабель
встретился там с  П.  П. Постышевым,  который  выделил ему  для  поездки две
машины  и  сопровождающих.  Бабель  сказал  мне,  что  Постышев  на  Украине
пользуется большой  популярностью, что он --  добрый человек, любит  детей и
делает для них много хорошего.
     Мы направились  в те  колхозы, где выращивали  свеклу. С нами из Москвы
ехал фотограф Г. Петрусов, главное действующее лицо, так как журнал "СССР на
стройке" обычно состоял из одних фотоснимков с пояснительным текстом: Бабель
должен был  участвовать в общей композиции номера и  написать  к фотоснимкам
"слова".
     Останавливались мы в колхозах. Бабель с Петрусовым и представителями ЦК
Украины заходили в колхозные  правления  и вели там  обстоятельные беседы  о
том, что, где и как снимать.
     Однажды  нас привезли  на  ночлег  в  какой-то колхоз, который  был так
богат,  что имел  в сосновом лесу  собственный  санаторий.  Лес был саженный
рядами на белом песке -- в  нем утопали ноги. Бабель рассказал мне, что этот
колхоз  имел  очень  мало   пахотной  земли,  и  его  председатель  придумал
выращивать  на этой земле только  семена  овощей  и  злаков;  теперь  колхоз
поставляет семена всей области, а взамен получает хлеб и все, что ему нужно.
Мы переночевали в  этом пустом санатории, пустом потому, что он летом служил
для отдыха детей, а зимой там отдыхали взрослые; но дети уже  пошли в школу,
а взрослые еще не управились с уборкой.
     Утром мы  пошли завтракать в колхозную столовую. Село состояло из белых
хат, утопающих в  зелени садов,  огороженных плетнями. Возле каждого дома --
широкая скамья.  Встретили  женщину в  украинском наряде,  очень чистом. Она
бежала домой с поля покормить  ребенка. Бабель с нею немного поговорил, пока
нам было по пути, и она рассказала,  что  работать в колхозе много  легче  и
веселее, чем раньше, когда хозяйство было свое.
     Столовая была расположена  в центре колхозного двора,  сплошь  забитого
гусями, утками и курами.
     На  завтрак нам  дали по тарелке жирного супа с гусятиной и  картошкой,
затем жареного гуся, тоже с картошкой, и потом арбуз. На обед и ужин было то
же самое, так что на следующий день мы больше уже не  могли смотреть даже на
живых гусей.
     На следующий день утром, прихватив с  собой чай и  ложечку для заварки,
которую  Бабель  всегда возил  с  собой, он отправился на  кухню,  и,  после
переговоров с поварихой,  мы наконец получили крепкий чай и  набросились  на
него с жадностью.
     Мы оставались в этом колхозе три дня. Бабель изучал хозяйство, на  этот
раз  не  имеющее отношения к  свекле.  Присутствовали мы также  на празднике
открытия в колхозе  школы-десятилетки. Праздник  происходил в  большом  зале
школы на втором этаже. Был  накрыт  длинный  стол, приглашены  все  учителя,
приехали  гости из Киева. Произносились речи, где говорилось  о том,  что  в
школе  преподают  большей частью  свои,  выучившиеся  в  Киеве или  Москве и
возвратившиеся  в  село юноши  и  девушки.  Их  заставляли  показаться;  они
вставали и смущались.
     На  другое  утро, покинув  этот колхоз, мы  проезжали  полями,  где шла
уборка свеклы; она была навалена всюду целыми горами. Уборка и обрезка ее от
ботвы производились вручную. Женщины  острыми ножами ловко  отсекали ботву и
корешки.
     Обратный путь в  Киев пролегал  роскошным  лесом.  Остановились в одном
бывшем помещичьем имении на  берегу прелестной реки Рось, текущей по крупным
валунам.  Поместье было  превращено  в санаторий  для железнодорожников; нам
показали дом, парк и сиреневую горку, большой холм, сплошь усаженный кустами
сирени, с тропинками и скамьями между кустов...
     В  Киеве  Бабель   встречался  со  старыми  своими  друзьями  -Шмидтом,
Туровским и Якиром. В сентябре этого года там проводились военные маневры, и
Якир  пригласил на  них Бабеля. Маневры продолжались несколько дней.  Бабель
возвращался усталый и говорил, что было "внушительно и интересно". Особенное
впечатление произвели на него  маневры танков и  воздушный десант с огромным
числом участвующих в нем парашютистов.  И еще запомнился  мне  один  рассказ
Бабеля, как  на маневрах  провинился чем-то командир полка Зюка. Якир вызвал
его и отчитал, а тот обиделся.
     Товарищ  начарм, --  сказал он,  -- поищите себе  другого  комполка  за
триста рублей в месяц, -- откозырял и ушел.
     Якир и всеобщий любимец веселый Зюка были большими друзьями.
     После маневров мы были приглашены к командиру танковой дивизии  Дмитрию
Аркадьевичу Шмидту, в его  лагерь  на Днепре. Нас угощали там пахнущей дымом
костра пшенной солдатской кашей. Ели  из  солдатских котелков, из солдатских
кружек пили чай.
     В Киеве, проходя со мной по бульвару Шевченко, Бабель  показал мне дом,
где была квартира Макотинских, служившая ему пристанищем в 1929--1930 годах.
     О  Михаиле Яковлевиче Макотинском  он  рассказывал: при белых в  Одессе
были расклеены  объявления,  что  за  голову большевика  Макотинского  будет
выплачено 50 тысяч золотых рублей. Чтобы не попасть в тюрьму, он симулировал
сумасшествие,  и врачебная  экспертиза  Одесской психиатрической больницы не
могла разгадать обмана.
     -- Когда его сняли с работы, -- говорил Бабель, -- он нанялся дворником
на ту улицу, где было его учреждение. Его бывшие сотрудники шли на работу, а
он, их бывший начальник, в дворницком переднике подметал тротуар.
     В  ноябре  1932  года,  когда  Бабель  был  за  границей,  Макотинского
арестовали, и больше они не встретились. Его жена,  Эстер Григорьевна, после
ареста и дочери в 1938 году стала жить у нас. Приглашая ее, Бабель сказал:
     -- Мне будет спокойнее, если она будет жить у нас.
     Из  Киева  мы отправились  поездом  в Одессу.  Вещи оставили  в  камере
хранения и поехали в Аркадию искать жилье. Сняли  две комнаты, расположенные
в разных уровнях с  двумя выходами.  Участок  был очень  большой, совершенно
голый, без деревьев и кустарника; его ограничивал деревянный забор по самому
краю обрыва  к  морю, и узкая деревянная лесенка со множеством ступеней вела
прямо  на  пляж. Завтраком кормила нас  хозяйка, муж которой  был рыбаком, а
обедать  мы  ходили в  город,  обычно  в  гостиницу "Красная",  а  иногда  в
"Лондонскую".
     В  Одессе  в  то лето  шли  съемки нескольких  кинокартин.  В гостинице
"Красная"  на  Пушкинской  улице  разместилось много  московских  актеров  и
несколько  режиссеров. В гостинице  "Лондонская"  на  нижнем  этаже в  узкой
комнате рядом с главным входом жил Юрий Карлович Олеша.
     После завтрака  Бабель обычно работал,  расхаживая  по  комнате или  по
обширному  участку вдоль  моря. Как-то я  спросила его, о  чем он  все время
думает?
     --  Хочу  сказать  обо всем  этом,  --  и  он обвел  рукой  вокруг,  --
минимальным количеством слов, да ничего не выходит;  иногда же сочиняю в уме
целые истории...
     На  столе в комнате лежали  разложенные Бабелем бумажки, и он  время от
времени  что-то на них записывал.  Но,  даже проходя мимо стола, я на них не
смотрела, так строг был бабелевский запрет.
     Иногда  Бабель отправлялся  с  хозяином-рыбаком в  море  ловить бычков.
Происходило это так рано, что я  и  не  просыпалась, когда Бабель  уходил из
дому, а будил  он меня завтракать, когда  они уже  возвращались. В те дни на
завтрак бывали жаренные на  постном масле бычки. Обедать мы уходили в город,
когда слегка  спадала  жара.  Тогда еще можно  было получить  в Одессе такие
местные великолепные и любимые Бабелем блюда, как баклажанная  икра со льда,
баклажаны по-гречески и фаршированные перцы и помидоры.
     После  обеда  мы  гуляли вдвоем с Бабелем  или  большой  компанией, или
заходили  за  Олешей  и  отправлялись  на  Приморский  бульвар.  Иногда   мы
забирались  в очень отдаленные уголки города,  и  Бабель показывал мне дома,
где жили его знакомые или родственники и где он бывал.
     В Одессе в 1935 году Бабель водил меня  на  кинофабрику посмотреть  его
фильм "Беня Крик",  снятый режиссером  В.  Вильнером.  Картину эту он считал
неудавшейся.
     Бабель любил Одессу и  хотел там со  временем поселиться. Он и писатель
Л. И.  Славин взяли рядом  по участку земли где-то за 16-й станцией. К осени
1935 года на участке Бабеля был проведен только водопровод; дом так и не был
построен.  Место было  голое, на  крутом берегу моря. Спуск к  воде  вел  по
тропинке в глинистом грунте. Аромат в тех местах  какой-то особенный; кругом
-- море и степь.
     Бабель часто бывал у А. М. Горького, и тогда, когда жил в Молоденове, и
когда приходилось ездить туда из Москвы. Но он каждый раз незаметно исчезал,
если  в доме  собиралось большое общество и приезжали  "высокие" гости. Один
раз  из-за этого он вернулся  в Москву очень рано,  я была дома и открыла на
звонок дверь. Передо мной стоял Бабель с двумя горшками цветущих цинерарий в
руках:
     --  Мяса  не  привез,  цветы привез,  --  объявил  он.  Возвращаясь  от
Горького,  из  Горок,  Бабель  иногда  передавал  мне слышанные  от  Алексея
Максимовича его воспоминания о прошлом, рассказанные за обеденным или чайным
столом.
     Старый  быт  дореволюционного  Нижнего и Нижегородского Поволжья владел
памятью  Горького,  и она была неистощима. То  вспоминал он об одном  купце,
который  предложил красивой губернаторше  раздеться перед  ним донага за сто
тысяч.  "И ведь разделась,  каналья!" -- восклицал  Горький. То рассказывал,
что  в Нижнем была  акушерка  по фамилии  Нехочет.  "Так на  вывеске и  было
написано: "Нехочет". Ну, что ты с ней поделаешь -- не хочет, и все  тут", --
смеялся  Горький.  Вспоминал  также об  одном селе,  где жители  изготовляли
только казацкие нагайки; и  там же, в этом  селе