ак, -- Свешников закивал. --  Никак  немыслимо.
-- Он похоже, понял что-то главное и был согласен. -- Ни в коем
случае  нельзя,  -- тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку
-- губы. -- Прямо как у одного теоретика получается, --  сказал
он  вдруг  невинным  тоном. -- Если переносим член уравнения на
другую сторону, он меняет знак...
     Федор Иванович на миг остро на  него  взглянул.  Полковник
собирал  все  его  высказывания,  оброненные в разное время и в
разных местах.
     -- Вы правы, Михаил Порфирьевич,  --  сказал  он,  овладев
собой.  --  Здесь  скрывается  целая наука. Белое пятно. Только
изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести как  добро,
но  и  доброго  человека  любит  замарать.  Под злого замарать.
"Очернитель!", "Лжеученый!".
     -- Точ-чно!
     И  вдруг  полковник,  взыграв   глазами,   тронул   Федора
Ивановича за локоть:
     -- Вейсманист-морганист!
     -- Я   вижу,  вы  уже  пробуете  применять  этот  ключ  на
практике, -- с прохладной улыбкой  сказал  Федор  Иванович.  --
Несомненные успехи!
     Его  не  так-то  легко  было захватить врасплох. Произошла
минутная  заминка.  Полковник  думал  о  чем-то  своем,   Федор
Иванович,  не  зная,  откуда может грозить неведомая опасность,
осторожно присматривался к нему.
     -- Для этой очень ценной науки,  видимо,  еще  не  настало
время,   --   вдруг  сказал  Свешников.  --  Или,  может  быть,
пропущено.
     -- Почему? -- осторожно спросил  Федор  Иванович.  --  Зло
перекочевывает  из  одной  формы  в другую. Было бы наивно... И
смертельно опасно... думать, что с революцией, с  Октябрем  зло
полностью  из  общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока
через все фильтры... Во все века в  шествии  счастливых  рабов,
сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич...
     -- Парашютист шествовал, -- задумчиво обронил полковник.
     -- Вы о чем?
     -- Так...  Это  уже  мое открытие. О парашютисте говорю. О
спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне
понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые...
     -- Это не для официального обнародования.
     -- И суд будет  не  на  вашей  стороне,  если  включить  в
практику.   Судебному   секретарю  нечего  будет  записывать  в
протокол.
     -- Это не для секретаря и не  для  протокола.  Это  должно
помогать  человеку  там,  где суд бессилен. Это для беззвучного
внутреннего употребления.
     -- М-может быть... Согласен.  У  меня  кое-какая  практика
есть,  я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще
событий, невольно суммируешь свои наблюдения.  И  когда-нибудь,
когда  мы  лучше  узнаем  друг  друга... Можно бы и сейчас, но,
по-моему, мы еще не исчерпали...
     "Хорошо стелешь, -- подумал  Федор  Иванович.  --  Не  зря
полковником стал".
     -- У  нас  не  решен  еще один важный вопрос, -- задумчиво
проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв  белесые  с
желтинкой  глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил
губы в напряженный толстый кукиш. "Он серьезно  вникает  в  это
дело!" -- открыл вдруг Федор Иванович.
     -- Один  вопрос  мне  пока недостаточно ясен. Вы говорите,
для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот  ключ.
Этот  критерий.  Так это же и зло может сказать: я тоже думаю о
критерии!
     -- Ничего вы еще не поняли! -- загорячился Федор Иванович.
-- Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий.  Раз  в  вас
сидит  эта  тревога  -- вам-то самому это ясно, тревога это или
маска! Тревога есть -- имеете право занимать активную позицию.
     -- А если мне ясно, что тревоги нет, и что  мои  слова  --
маска?
     -- Раз  маска  --  значит,  есть  за душой грех. Если есть
грех, если вы хотите заполучить новый  сорт,  анализ  намерений
вас  не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его
интересует тактика. Как достичь цели.
     -- Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так
тревожусь!
     -- А я вас тут и накрою.  Ваш  крик  --  маскировка  злого
намерения.  Тактика! Тревога этого рода существует не для того,
чтобы заявлять о ней другим. Я же  сказал  --  для  внутреннего
употребления.  Кто  искренне  тревожится  -- молчит. Страдает и
ищет путь. Искреннее добро редко удается  подглядеть  в  другом
человеке.
     -- Тонковато это все...
     -- Еще   как!   Вообще  все  эти  дела  требуют  тончайшей
разработки. Я же говорю  --  белое  пятно.  Нужна  наука,  тома
исследований.
     -- Молодец!  -- сказал полковник, любовно оглядывая Федора
Ивановича.  --  Первый  раз  встречаю  человека,  так   глубоко
зарывшегося  в  эту сторону наших переживаний. По-моему, вы уже
лет восемь болеете... разрабатываете эти идеи. Вас тянет что-то
к ним... Привязывает...
     -- Правильно,  болею.  Привязывает.  Болею   и   не   могу
выздороветь.  Потому что допустил в жизни кое-что... И никак не
разберусь. И продолжаю допускать. А  еще,  потому  что  впереди
меня  ждет  будущее,  и  там  мне  придется что-то допускать...
Каждый поступок, малейшее движение  оставляют  след.  Семь  раз
отмерь -- не зря сказано.
     -- А  можно узнать, -- полковник все еще оглядывал его. --
Можно узнать, по какому списку вы такой полушубок отхватили?
     -- Подарок академика.
     -- Любит он вас. Подождите-ка... Я сейчас  вам...Маленький
непорядок...
     Полковник  шагнул, протянул к груди Федора Ивановича руку,
и тот, проследив за его пальцами, почувствовал  легкую  досаду,
почти   оторопь.   Эти  короткие  розоватые  пальцы  с  желтыми
крапинами поддевали ногтями, тащили из толстого  шва  на  груди
полушубка туго свернутую бумажную трубку.
     -- Ишь,  не  дается,  -- приговаривал Свешников, увлеченно
трудясь. -- По-моему, это любовная записка. Почта амура.
     Он   выдернул,   наконец,   бумажный   стерженек   и,   не
развертывая, протянул Федору Ивановичу. Тот уже знал, что может
быть  в  этой бумажке -- на протяжении минувших трех месяцев он
нашел в полушубке две таких записки -- одну нащупал в  кармане,
как только надел присланный из Москвы подарок, другую обнаружил
недавно в случайно открытом секретном кармашке на груди.
     -- Поскольку  вы  нашли  это,  вам  и читать, -- несколько
опрометчиво сказал он.
     -- Федор Иванович!  --  Свешников  серьезно  посмотрел  на
него. -- Я не настаиваю.
     -- Оглашайте.
     -- Ну  что  ж...  --  полковник  развернул  трубку. -- Это
действительно... Ого! Значит, так: "Сынок, батько видит все. Не
предавай батьку".
     Широко открыв веселые глаза, посвященные  в  чужую  тайну,
Свешников  передал  записку  Федору Ивановичу, и тот сунул ее в
карман.
     -- По-моему, он чувствует,  что  дитя  выросло.  На  вашем
месте  я  бы  серьезно  задумался  над этим. Старик располагает
какими-то  источниками.  Его   информируют...   То   есть,   я,
разумеется, хотел сказать, дезинформируют.
     -- Это   он   авансом.   Ему   постоянно  чудятся  подкопы
вейсманистов-морганистов,  дезинформатор  играет  на  этом.   А
старик   и   лезет   на   стену...   Вернейшие  кадры  начинает
подозревать.
     -- По-моему,  у  академика  достаточно  жизненного  опыта,
чтобы прокладывать свою собственную дорогу.
     -- В  науке  --  да.  В  науке  у  него  не просто дорога.
Стальные рельсы -- вот его путь в науке! А в жизни наш академик
очень прост. До сих пор остается  крестьянином.  Доверчив,  как
дитя.
     Федор   Иванович  бросил  эти  слова  как  бы  вскользь  и
торжественно пошел  по  тропке  вперед.  Спиной  он  чувствовал
недоумевающий  и  острый  --  лесной  --  взгляд  из-под  хмуро
опущенных желто-белых бровей.
     Долго шли они молча по утоптанному снегу Поперечной  аллеи
-- между черными голыми деревьями. С ними вместе и навстречу им
двигался  воскресный  людской  поток,  но они не видели никого.
Полковник о чем-то размышлял, остекленело уставясь в  невидимую
точку  перед  собой.  Федор Иванович с веселым напряжением ждал
нового захода.
     -- Федор Иванович... Да не спешите вы так! Куда понесся? А
что же песочные часы? Два ваших конуса -- вы так и не объясните
мне, с чем их едят?
     -- -- Я же говорил, это не  мои  конусы,  а  одного  моего
знакомого. Мне никогда не допереть до таких вещей.
     -- Еще больше заинтриговал. Может, вкратце, посвятите?
     -- Отчего  же  не  посвятить.  Это графическое изображение
нашего сознания  --  как  оно  относится  к  окружающему  миру.
Изображение  условное, конечно. Верхний конус, который уходит в
бесконечность,  все  время  расширяется,  это  Вселенная,  мир,
вмещающий  все,  за исключением моего индивидуального сознания.
Или вашего...
     -- Как это за исключением? Разве я и вы не составные части
мира?
     -- Конечно, составные. Но  как  только  я  о  нем  начинаю
думать, я противопоставляю себя ему. Отделяюсь мысленно...
     -- Ах, вот как...
     -- А нижний конус, который тоже в бесконечность уходит и у
которого  нет  дна,  это  я.  Вы  стремитесь,  я  же  это вижу,
проникнуть через  вход  внутрь  бесконечности  моего  сознания,
посмотреть,  что  там  делается.  А дырочка узка, и вам никогда
внутрь моего  "я"  не  протиснуться.  Вы  это  знаете,  вам  же
приходилось  допрашивать...  Оставьте надежды навсегда. Можем и
поменяться местами. У вас свой конус, ваше сознание. А  я  могу
быть  для  вас  внешним объектом. Я топчусь в верхнем конусе, у
входа. И тоже хочу проникнуть в  ваше  сознание.  Хочу  кое-что
понять.  Что  это  он  так  мною  интересуется?  Чем я для него
привлекателен, интересно бы посмотреть. Но и мне к вам тоже  не
пролезть.  И  я  ничего  не  узнаю,  если  вы не пожелаете меня
посвятить. А посвятите -- тоже узнаю не  все.  С  ограничением.
Разве  по  ошибке  выпустите наружу информацию. Но и тут... Еще
никто не проникал в  сознание  индивидуального  человека.  Даже
того,  который  твердит,  что  он  большой  коллективист.  Наша
внутренняя свобода более защищена, чем внешняя. Здесь  никто  в
спину  не  ударит. Мысли не звучат для чужого уха. Пока технари
не придумали свой энцефалограф, над которым упорно бьются. Пока
не научились записывать наши мысли и чувства на  свою  ленту  с
дырочками,  до  тех  пор  может  жить и действовать неизвестный
добрый человек, скрывающийся  в  тени,  готовый  биться  против
ухищрений зла. Что такое добро, что такое зло, вы уже знаете.
     -- Вертелся,   вертелся   и  поставил  мне  мат.  Они  оба
засмеялись.
     -- Федор Иванович! Это  верно,  когда  такой  записывающий
аппарат  начнут  сериями  кидать  с  конвейера,  тут уже вашему
неизвестному солдатику места в жизни не будет.
     Полковник умел в некоторые минуты смотреть на  собеседника
добрым  мягким  провинциалом.  Умел  и  мгновенно перемениться,
показать свой металл. И сейчас, после своих слов,  поглядев  на
Федора Ивановича с лаской, он вдруг как бы перешел к делу.
     -- Но  имейте  в  виду, Учитель, мотайте на ус. То, чем я,
как вы говорите, интересуюсь в вас, я все-таки получил.
     -- Захотелось прихвастнуть? -- Федор Иванович был спокоен.
-- Тактика  учит,   что   лучше   не   показывать   достигнутое
преимущество.
     Полковнику  понравились  эти  слова.  Он помолчал, любуясь
собеседником. Потом продолжал:
     -- Можете также быть уверены, что я ни с кем  не  поделюсь
своей  находкой.  Приятной находкой... Хотя да, вам же нужна не
вера, а знание...
     Он остановился и с полупоклоном  развел  руками.  И  Федор
Иванович  развел руками и чуть заметно поклонился. Оба покачали
головой и двинулись дальше. Наступил долгий перерыв  в  беседе.
Потом полковник опять остановился.
     -- Как  я  понимаю,  у  зла  есть  тоже  своя нижняя колба
песочных часов. Свой внутренний конус. Бесконечность...
     -- Только  маленькая  разница,  Михаил   Порфирьевич.   Но
существенная.  Самонаблюдение злого человека не интересует. Его
жизнь -- во внешнем конусе, среди вещей. За ними  он  охотится.
Ему  нужно  все время бегать во внешнем пространстве, хватать у
людей из-под носа блага  и  показывать  всем,  что  он  добряк,
благородный  жертвователь.  И  вся  эта  маскировка  может быть
хорошо видна добру, которое наблюдает  из  своего  недоступного
укрытия.  Если  оно  постигло...  Если научилось видеть. Добро,
постигшее эту разницу, будет находиться в  выгодном  положении.
Это  сверхмогучая  сила.  Особенно  если она осенена достаточно
мощным умом. Точка, на этом я заканчиваю. Вы получили  от  меня
весь курс.
     Продолжая  беседовать  -- теперь уже о других, но не менее
мудреных вещах, --  они  вышли  из  парка,  пересекли,  идя  по
тропинке,  край протаявшего черно-пегого поля, протопали по уже
высохшему толстому настилу моста и вышли на улицу, которая вела
Федора Ивановича к его  цели.  Когда  приблизились  к  знакомой
арке,   он   постарался  вести  себя  так,  чтобы  нельзя  было
догадаться,  что  именно  здесь,  за  аркой  заканчивается  его
маршрут.  Не  замедлив  шага  и  не взглянув в сторону арки, он
прошел  мимо.  Ему  помог  в  этой  маскировке  Кеша  Кондаков.
Дымчатым, но зычным голосом вдруг окликнул сверху:
     -- Учитель! Учитель!
     Он   стоял  на  своем  балконе  над  спасательным  кругом,
завернутый в малиновый халат.
     -- С учениками гуляем? Что же не заходишь,  равви?  Михаил
Порфирьевич, вы-то почему мимо? Зашли бы!
     Федор Иванович и полковник энергично помахали ему.
     -- Учитель,  заходи! Подарок получишь! -- вдогонку крикнул
поэт.
     -- Как вам наш  областной  гений?  --  спросил  Свешников,
когда они миновали магазин "Культтовары".
     -- У него есть хорошие стихи.
     -- Я  его  сначала недолюбливал. Без изъятья. За некоторые
особенности личной жизни. Почти  всегда  пьян.  И  прочее...  А
потом смотрю -- дело-то сложнее. Он мне напоминает одного моего
друга у нас во дворе. Лет шести. У вас есть дети?
     -- Нет.
     -- И не было?
     -- И  не  было.  Есть в мечтах один, белоголовенькнй После
войны вдруг начал снитьсл. Один и тот же. Недавно опять...
     -- И у меня нет. Вот я и завел во дворе дружка. В  доверие
вошел.  Говорю ему как-то: где ты был летом? Серьезно отвечает:
путешествовал. Куда же ты ездил? На острова Зеленого Мыса.  Наш
поэт  тоже  такой  путешественник. То на островах Зеленого Мыса
обретается... то  вдруг  в  сугубо  реальной  действительности.
Стараюсь  замечать его, когда он на островах. У него есть очень
грустные стихи про болотный пар и про головастиков.  Наблюдения
над самим собой, довольно критические...
     Федор Иванович простился наконец со Свешниковым на площади
около  городской  Доски  почета,  где на него строго взглянул с
фотографии папа Саши Жукова. И сразу торопливо  зашагал,  почти
побежал  назад.  В  его  распоряжении  был  еще час, и он решил
оставить дома полушубок и надеть "мартииа идена". Он  и  сделал
это,  и  через  пятьдесят  минут  по Советской улице уже быстро
шагал стройный и решительный молодой  мужчина  без  шапки  и  с
озабоченным лицом -- журналист или, быть может, архитектор. Так
преобразило Федора Ивановича это любимое пальто.
     Он  свернул  в  переулок  и  подошел  к  дому  Лены  через
проходной двор. Этот новый путь ему показала она.  "Потому  что
эта  вещь  любит  тайну,  темноту  и  иносказание",  -- так она
объяснила  необходимость  пользоваться  проходным  двором.   Он
пренебрег  лифтом,  взбежал  на  четвертый  этаж  и  позвонил у
крашеной двери с табличкой "47". Открыла  бабушка  --  чистота,
привет,  интерес  к  молодости  и привядший колеблющийся пух на
голове. Маленькая и выразительная в движениях, как Лена.
     -- Здравствуйте, Вера Лукинишна!
     -- Здравствуйте, Федя. Хоть один грамотный человек в гости
ходит. А то все Луковной... Да  еще  поправляют.  Раздевайтесь,
проходите.
     -- Лена дома?
     -- Проходите, сейчас будем обедать без нее.
     -- А Лена?
     -- Леночка убежала. Приказала обедать без нее.
     -- Но ведь воскресенье!
     -- По воскресеньям-то у нее самые-самые дела.
     -- Тогда я, может быть, пойду...
     -- Ничего  подобного!  Будем  обедать.  Она  приказала  не
отпускать вас.
     Федор Иванович покорился и, повесив пальто, ничего не видя
вокруг, был за руку переведен в комнату и  почти  упал  на  тот
стул,  который ему был указан. Усевшись, закрыл глаза, вникая в
тихую боль. Не удержался -- громко вздохнул. Бабушка пристально
на него посмотрела и ушла на кухню.
     "Ведь ты же сама, сама  же  пригласила,  --  шептал  Федор
Иванович.  --  Неужели у тебя так... До того дошло... Назначила
же время. Три часа. Знала, что приду. Что прибегу..."
     -- Кому говорю, -- сказала бабушка около  него.  --  Ешьте
суп!
     Перед  ним  уже стояла красивая старинная тарелка с желтым
бульоном, и  в  нем  празднично  краснели  кружки  моркови.  Он
опустил  в  бульон  старинную тяжелую, отчасти уже с объеденным
краем серебряную ложку, и тарелка мгновенно опустела.
     -- А пирожки? Она же специально для  вас  пекла!  Он  взял
пирожок.
     -- Федя!  Ну  что  с  вами?  Вы  не здоровы? Почему вы так
похудели? Вы знаете, я врач. Так худеть  не  годится,  даже  от
любви.
     -- Почему я похудел...
     -- Ешьте,  ешьте  пирожки.  Я  сейчас  еще положу. Правда,
вкусно?
     -- Почему похудел... Отчасти в этом виновата ваша внучка.
     -- Так  у  нее  же  очень  сложное   положение!   Бедняжка
разрывается между двумя огнями.
     -- Не полагается. Вера Лукинишна, иметь сразу два огня.
     -- Знаете, что... Вот послушайте, -- бабушка сидела против
него и,  склонив набок голову, окруженную колеблющимися легкими
волосами, смотрела на него с печалью. --  Вот  послушайте,  это
вам  адресовано.  Айферзухт  ист  айне лайденшафт, ди мит айфер
зухт, вас лайден шафт Поняли?
     У нее был, видимо, настоящий немецкий язык. Слова  круглые
и с пришепетыванием.
     -- Что-то частично понял, -- сказал Федор Иванович. -- Про
ревность что-то. И про страдания.
     -- Именно.  Ревность это такая страсть, которая со рвением
ищет то, что причиняет страдания. Пожалуйста, не  страдайте,  у
вас нет причин. Съешьте еще тарелку бульона, я пойду за вторым.
     Он послушно, быстро, сам того не заметив, опорожнил вторую
тарелку.
     -- Молодец,  --  сказала  бабушка,  внося  блюдо  с  очень
красивым куском жареного мяса. У Федора Ивановича, несмотря  на
его страдания, на миг проснулся аппетит.
     -- У  нее,  у  бедной,  не  закончены  некоторые  дела, --
сказала  бабушка,  разрезая  мясо  и  кладя  в  тарелку  Федора
Ивановича. -- Я их немного знаю. Они для вас не опасны.
     -- Вера  Лукинишна,  она  водит  меня  за  нос!  --  почти
закричал он.
     -- Нет! Что вы! Она вас так любит!
     -- Она очень пылко относится к своему незаконченному делу.
     -- У   интеллигентных   девушек   пылкость   может    быть
распределена между двумя объектами, совсем разными...
     "Вот-вот..." -- подумал Федор Иванович.
     -- С  этим  надо  считаться. Они творят иногда сумасшедшие
вещи. Могут и на карту поставить... "Именно..." -- подумал он.
     -- Она хорошая девчонка. Берегите ее. Вы не найдете второй
такой нигде.
     -- Но  я  никуда  не  могу  уйти   от   этого   чувства...
Айферзухт...  которое  ищет со рвением... Страдания-то и искать
не приходится!
     -- Ничего, ничего. Это все не  страшно.  Ревность  --  это
сама  любовь.  Любовь  в  своем  инобытии,  --  философ сказал.
Философ  моей  молодости.  Не  теряйте   время   на   глупости,
наслаждайтесь своим богатством и ни о чем страшном не думайте.
     Часа  три  они  беседовали  так за столом. Вера Лукинишна,
положив сухонькую теплую руку на его крупный  костлявый  кулак,
мягким  голосом  толковала  ему о ревности. О том, что в ней, в
ревности, есть хорошая сторона. Стремление  удержать  того,  по
ком сохнешь.
     -- Продолжайте  стремиться,  держите покрепче, -- говорила
она. -- Я не хочу, чтобы ревность ваша ослабла. Не привыкайте к
этому, это было бы худым предзнаменованием.
     Федор Иванович все прислушива