ществом  на  сто
процентов. А настоящий мужчина должен  подняться  еще  на  одну
ступень  -- к сверхпреимуществу. Оно состоит в том, чтобы время
от времени отказывать себе, притом в существенном.  Конечно,  в
пользу  обойденного,  но скрывающего обиду друга -- женщины. Не
скользить  легкомысленно  по  лугу  наслаждений.  В   этом   --
сверхвысота.
     Это,  должно  быть, закон природы. Федор Иванович ни о чем
таком не думал, но стихия закона жила в нем. И  среди  ночи  он
вдруг увидел, как на ее лицо пала тень темной злобы, как плотно
сошлись   сердитые  брови,  сжались  губы.  Б  эту  минуту  она
находилась в глубоком уединении, сама с  собой.  Сквозь  сжатые
ресницы   заметила   его   взгляд,  полный  жадного  и  немного
испуганного интереса и, слабыми  пальцами  залепив  его  глаза,
оттолкнула.  Через  несколько мгновений она легко засмеялась и,
расцеловав его, счастливо объявила:
     -- Заслонило!..  Заслонило,  представляешь...  С   детским
удивлением  и  с любопытством ученого встретила она приход в ее
жизнь этой темной силы. И  больше  не  расставалась  с  нею,  с
каждой  ночью  все  больше  вникая  в  эту  страсть, и эти ночи
понеслись одна за другой, непохожие, пугающе новые. Захватывали
иногда и день. Так что  Федор  Иванович,  который  с  невольной
робостью  наблюдал  этот  ее  рост,  даже  стал  подумывать: не
наступит ли у нее стадия интереса к другим мужчинам.
     И был еще вечер,  последняя  суббота  апреля.  Они  лежали
полуодетые на его постели, и вдруг он почувствовал, что Лена не
с  ним,  что  ее  милая  непредсказуемо разнообразная сущность,
которую он так любил, куда-то улетела. И совсем неожиданно и не
таясь, Лена слегка разомкнула его объятия и посмотрела на часы.
     -- Тебя нет со мной, -- со стоном сказал он и  отвернулся.
Она бросилась его целовать.
     -- Ну разве я не с тобой? -- она снова и снова приникала к
нему.
     -- Только тело, только тело! Оболочка! -- И, поглядев ей в
глаза,  всматриваясь,  он  отчетливо  добавил: -- Только перья!
Обронила в болото перо...
     -- Ничего ты не понимаешь. Скажи, ты счастлив со мной?
     -- Не совсем...
     -- Но все-таки, частица есть. Есть? Вот и не ставь  ее  на
карту.  Я  сейчас  уйду  на  два  часа.  А ты лежи. Можешь даже
заснуть. И смотри -- не ходи за мной. Береги то, что есть.  Его
больше, чем ты думаешь. Ладно? Ах, я уже опоздала!
     И,  легко  отстранив его, она спрыгнула с постели и быстро
начала одеваться.
     В  окнах  уже  стояла  весенняя  томительная  синь.   Лена
помахала  ему  и ушла. А вернулась не через два, а через четыре
часа. Посмотрела ему в лицо, потемнела.
     -- Ладно. Я постараюсь реже ходить туда...
     Это было в субботу. А в воскресенье,  уйдя  на  полчаса  в
магазин,   она,  должно  быть,  услышала  какой-то  зов.  Федор
Иванович сразу это почувствовал. К вечеру тягостное чувство его
усилилось -- она начала тайком поглядывать на часы и один раз в
коридоре в отчаянии  сплела  пальцы  и  заломила  их.  .  --  Я
прилягу, -- сказал он и как бы подавил зевок.
     -- Какая тоска -- завтра опять на работу. Ложись и ты, а?
     -- Ты  располагайся, а я немного постираю. Ложись, я скоро
приду.
     Он разделся и аккуратно сложил  на  стуле  брюки,  повесил
ковбойку.  Взяв  газету,  громко  зашелестел  ею. Опять зевнул,
уронил газету и, повернувшись на бок, зарылся лицом в подушку.
     "Раз ты меня продолжаешь обманывать..." -- он  зажмурился,
чтоб  подумала,  что  спит.  Были  слышны  тихие  шаги в другой
комнате -- она подходила к двери, заглядывала. Ушла  в  ванную,
пустила  громадную струю воды. Потом по лицу его скользнуло как
бы дуновение ветерка -- она неслышно подходила проверить.
     "Господи, это моя жена! -- думал он. -- Как скрытны  люди!
Где  же  берега твоей загадочной жизни? Вот сейчас ты думаешь о
чем-то, а может быть, и о ком-то, только не обо мне.  Но  вчера
-- только вчера -- что же это было? Вчера у тебя был всего лишь
кратковременный  обморок любви. И вчера ты думала не обо мне --
вникала в свои временные переживания. К сожалению, этот обморок
быстро проходит. И ты начинаешь смотреть на часы. Хватить бы их
об пол. Нет, надо кончать с этим, -- он старался дышать тихо  и
мерно. -- Ты попалась, попалась, дружок".
     Вода  в  ванной  тяжело гремела. Он чуть приподнял голову.
Лены не было. "Наверное, уже на лестнице..." Он вскочил.  Точно
и быстро двигаясь, оделся, сунул ноги в тапочки. Ее не было и в
коридоре. Набросив "мартина идена", он неслышно открыл наружную
дверь. Далеко внизу щелкали ее быстрые каблучки. Хлопнула дверь
подъезда.   Оставив   незапертой   квартиру,  он  понесся  вниз
гигантскими скачками. Приоткрыл дверь подъезда. Лена  в  синей,
принадлежавшей  ему  телогрейке,  наброшенной  на плечи, сквозь
сумерки легко бежала через двор  к  тому,  знакомому  подъезду.
Зарычала  пружиной  дверь.  Тут  Лена  остановилась, посмотрела
назад -- на окна, на свой подъезд. И скрылась. И дверь  тяжелым
ударом как бы прибила этот миг, поставила точку на всем.
     Он  перебежал  двор  по  сухому  асфальту.  С  напряженной
медленностью обманул пружину двери  и  без  звука  скользнул  в
подъезд.   Ее   замедленные  шаги  стучали  наверху.  "Лифт  не
работает", --  прочитал  он  мельком  и  неслышно  запрыгал  по
лестнице,  с первой ступени на третью, на пятую, попадая в такт
ее шагам. "Выясним теперь, у кого ты пропадаешь все  время,  --
бежала рядом с ним мстительная мечта. -- Потом объяснимся раз и
навсегда,  и  ты  навсегда  перестанешь  применять  ко мне свою
завиральную теорию. И у  нас  больше  никогда  не  будет  белых
пятен. Если вообще останется что-нибудь..."
     Вот и четвертый этаж, знакомая дверь с кнопками. Шаги Лены
слышались выше. Федор Иванович взлетел без звука еще на этаж. У
этих малиновых  тапок  был  замечательно  мягкий  ход! Вот Лена
остановилась, похоже, на шестом. Слышен ее  приветливый  голос.
Ответил  еще  чей-то -- чей-то мужской, очень молодой. Опять ее
шаги. Негромко вздохнула и присосалась на место  дверь,  и  все
затихло. Федор Иванович в несколько скачков пролетел три марша.
На  промежуточной  площадке  --  на подоконнике -- сидела пара:
девушка и  желтоволосый  молодой  человек.  Саша  Жуков!  Федор
Иванович  кивнул  им.  Оба  запоздало  соскочили с подоконника,
что-то крикнули вслед. Но он уже  рванул  почему-то  незапертую
дверь, вбежал в маленькую, как у Кондакова, прихожую. Здесь был
сумеречно-желтый свет, а впереди чернел зев полуоткрытой двери.
Там,  в  комнате, было темно. Протянулась мужская рука в черном
пиджачном рукаве и закрыла эту дверь.
     Федор Иванович сейчас же ее  распахнул  и  остановился  на
пороге.  Он  ничего  не  видел в черном мраке, который открылся
перед ним, кроме большого голубоватого  светлого  квадрата,  на
котором    двигалось    что-то   расплывчатое.   Легко   трещал
киноаппарат. Здесь смотрели фильм.
     Федор Иванович всмотрелся. На голубоватом экране двигалось
что-то вроде серых  пальцев,  мягко  ощупывающих  пространство.
Потом  показалось,  будто  две прозрачные руки совместили серые
пальцы, и они склеились. С трудом разорвав этот контакт, пальцы
сложились в две щепоти, и  прозрачные  руки  с  мягкой  грацией
развели их вновь. "Чертовщина какая-то", -- подумал Федор
     Иванович,  и в этот момент аппарат умолк, движение пальцев
остановилось, и экран погас.
     -- Товарищи! У нас  чужой!  --  раздался  молодой  мужской
голос. -- Вон стоит, у двери.
     И сразу из тьмы к нему бросилась Лена, он увидел ее очки и
за ними  -- бегающие глаза. Уперлась обеими руками ему в грудь.
Он отвел ее руки.
     -- Что же наши-то! Сашка для  чего  сидит?  --  возмутился
кто-то. -- Зажгите свет!
     -- Ни   в   коем   случае!   --   послышался   дребезжащий
повелительный голосок, как будто принадлежащий очень маленькому
человеку. -- Нельзя, не зажигайте. Он же увидит всех!
     -- Здравствуйте, Натан Михайлович!  --  сказал  в  темноту
Федор Иванович.
     Он  уже  понял все. Здесь тайно собиралось то самое кубло,
которое академик Рядно искал и не мог  найти,  и  они  смотрели
какой-то  запретный  научный  фильм. "Это же хромосомы! Деление
клетки!" -- догадался он.
     -- Я за него ручаюсь, товарищи, -- Лена повернулась к нему
спиной, как бы закрывая его  от  всех.  --  Это  мой  муж.  Мой
ревнивый  муж. За мной прилетел. Добегался, родной муженек. Это
я привела за собой такой пышный хвост...
     -- Когда в дело  вмешиваются  матримониальные  дела...  --
опять вмешался непреклонный саркастический голосок Хейфеца.
     -- Товарищи! Пусть он и муж нашего ученого секретаря... --
послышался  строгий  девичий  голос.  --  Я  все  равно  должна
напомнить то, о чем мы строго условились. Чтобы ходить на  наши
семинары, одного поручительства мало.
     -- Я  тоже  могу  поручиться,  --  вмешался очень знакомый
тенор. И сбоку вышел из темноты приветливо улыбающийся Краснов.
-- Федора Ивановича у нас все знают. Федор Иванович  это  Федор
Иванович. Человек неподкупный, справедливый...
     -- А я решительно против, -- послышался во тьме спокойный,
как всегда   угрюмый   голос   Стригалева.  --  Федор  Иванович
принадлежит к враждебному направлению. И вообще, в  этих  делах
формальность соблюдать не лишне.
     Иван  Ильич  ничем  не  выдал  своего отношения к новости,
которая больно коснулась и его, и  к  тому  же  была  возвещена
самой  Леной.  Душа  Федора  Ивановича  напряглась,  слушая: не
скрипнет ли  что-нибудь  в  ржавом  замке,  не  шевельнутся  ли
сувальды.  Но  Троллейбус  как  будто  и не слышал откровенного
заявления Лены. Помнил только о тайне, навсегда породнившей его
с Федором Ивановичем. И берег ее, показывая всем, насколько  он
чужд  неожиданному  гостю  и  как  он  решительно не согласен с
попытками ввести чужого в эту компанию.
     -- Я тоже принадлежу к враждебному направлению, --  весело
гнул свое Краснов. -- Можно и принять.
     -- Мы  знаем  вас,  -- заметила строгая девица. -- Условие
есть условие.
     -- Прошу вас помнить, товарищи, -- резко возвысился  голос
Хейфеца.  -- Увеличится число членов -- увеличится и основа для
опасений. В каждой аудитории, где больше  двух  человек,  может
находиться любитель писать доносы. Чем они руководствуются, эти
добровольцы, не знаю.
     "Он  помнит  мою  ревизию,  --  подумал Федор Иванович. --
Считает меня главным виновником всей беды".
     -- Действительно. Всю жизнь думаю об этом феномене природы
и не могу найти ответа, -- сказал  кто-то  вдали,  явно  в  его
адрес.  --  Это  такой же имманентный закон, как и менделевское
один к трем...
     "Это  кто-то  с  другого  факультета",  --  подумал  Федор
Иванович.
     -- Удивительно, -- жаловался детский голос Хейфеца, как бы
спохватившись  и  постепенно затихая. -- Его может быть здесь и
нет, он, может,  сидит  сейчас  в  ресторане  "Заречье"  и  ест
осетрину  под  шубой...  А  мы  вынуждены  строить свою жизнь с
расчетом на его присутствие. Чем он держит нас?
     -- Страхом, страхом, -- ответил кто-то, вразумляя.
     -- Прошу прекратить эти разговоры. Прошу заниматься только
тем, чем мы всегда занимаемся, -- холодно и  спокойно  приказал
Стригалев. Он, видимо, был здесь главным.
     -- Товарищи!  -- наконец заговорил и Федор Иванович, глядя
в настороженную тьму. Ему все никак не удавалось вставить  свое
слово. -- Товарищи! Я должен заявить следующее. Я действительно
не  разделяю  некоторых  научных  концепций.  И  твердо стою на
позициях, занимаемых академиками Трофимом Денисовичем Лысенко и
Кассианом  Дамиановичем  Рядно.  --  Это  он   подавал   сигнал
Стригалеву,  что  тоже  помнит  о  тайне.  --  Я  действительно
принадлежу к другому направлению,  но  враждебности  к  вам  не
чувствую.  И  я торжественно клянусь вам: поскольку я не считаю
ваши занятия опасными, я ничего из того, что увидел  и  услышал
здесь,  никому  не передам. Ни в устной, ни в письменной форме.
Ни в форме намека. Какого бы мнения ни придерживались  на  этот
счет мои единомышленники...
     -- Мы  знаем  вас,  можно  было бы и не вкладывать столько
огня в вашу клятву, -- сказал Стригалев,  давая  понять  Федору
Ивановичу,  что  тот  слегка  сбился  с  нужного тона, что надо
резче, четче. -- Тем не менее, мы не можем разрешить вам...
     -- Я сейчас же ухожу...
     -- Пусть досмотрит с нами рулончик, -- проговорил кто-то с
явной  симпатией  к  Федору  Ивановичу.   С   симпатией   и   с
полемической  ухмылкой.  --  Это  будет  ему  интересно...  Как
ученому, стремящемуся к истине...
     -- Рулончик пусть досмотрит, не  возражаю,  --  согласился
Стригалев.  -- Федору Ивановичу повезло, это фильм-уникум. Иные
доктора и академики не видели этого фильма.  --  И  перешел  на
деловой тон: -- Давайте тогда смотреть сначала, это и нам будет
нелишне.
     Вдали,    как    фонарик    в    ночном    лесу,   мигнула
лампочка-малютка. Долго шелестела пленка  --  ее  перематывали.
Потом  что-то застегнулось, что-то защелкнулось, вспыхнул яркий
экран, и на  нем  задрожали  слова  английского  текста.  Федор
Иванович напрягся -- он был не очень силен в английском. Но тут
Стригалев со своего места начал лекцию.
     -- Этот  фильм,  как  я  уже  говорил,  представляет собой
высшее достижение  современной  техники  микрофильмирования.  С
помощью  тончайших  приемов  удалось  выделить  и поместить под
объектив живую клетку и создать условия, при которых она  могла
продолжать  свои естественные отправления, продолжала делиться.
В нее нельзя было вводить никаких красителей, тем не менее, как
вы видели, и опять сейчас... Вот, вы уже видите,  структура  ее
ядра.   Хромосомы.  Вы  увидите  их  сейчас  в  разных  стадиях
митоза... То есть деления клетки...
     Федор  Иванович  понял:  Стригалев   перевел   это   слово
специально  для него. "Мог бы и не переводить, что такое митоз,
я знаю", -- подумал он.
     -- Перед нами клетка... Живая клерка амариллиса...
     -- Все же, по-моему, это  аллиум  сативум,  --  миролюбиво
прохрустел голосок Хейфеца.
     -- К  сожалению,  начало  оторвано,  Натан  Михайлович. Мы
сейчас не сможем решить наш спор.
     На  экране  уже   началось   деление   клетки.   Хромосомы
шевелились,  как клубок серых червей, потом вдруг выстроились в
строгий вертикальный порядок. Вдруг  удвоились  --  теперь  это
были  пары.  Тут  же  какая-то  сила  потащила  эти пары врозь,
хромосомы подчинились, обмякли, и что-то  их  повлекло  к  двум
разным полюсам.
     -- Человеку  удалось  подсмотреть  одну  из сокровеннейших
тайн, -- проговорил Хейфец. -- Перед нами такой  же  факт,  как
движение Земли вокруг Солнца. И столь же оспариваемый...
     Федор  Иванович по этому разъяснению профессора понял, что
здесь сидело немало студентов, молодежи, еще стоящей на  пороге
науки.
     -- ...И если я увидел такое, меня уже не заставишь думать,
что этого  нет,  --  продолжал Хейфец. Последние его слова были
адресованы явно тем, кто твердо  стоит  на  позициях  академика
Рядно.
     -- Натан  Михайлович,  пожалуйста,  пропаганду  ведите вне
этих стен, --  сказал  добродушно  Стригалев.  --  Вот  видите,
товарищи,  тут  опять...  Хромосомы обособились, выстроились...
Готово! Произошло удвоение... Вот пни расходятся,  разошлись...
И  сразу  образуется перетяжка... Уже видна, вот она. Разделила
клетку на две дочерние. Получились две клетки, в каждой  то  же
число   хромосом,  какое  было  в  начале  процесса.  Останови,
пожалуйста, аппарат. Свет не зажигай.
     Экран  погас.  Стригалев  помедлил,  как  бы  собираясь  с
силами.
     -- Теперь,  товарищи,  вам  покажут  главное, ради чего мы
бились, доставали этот фильм. Достать его было нелегко, слишком
много заявок, а рулончик один...
     "Кубло, -- подумал Федор  Иванович.  --  У  них  есть  еще
кто-то повыше, кто принимает заявки!"
     -- До  сих  пор вы видели здесь нормальное деление клетки.
Как она делится,  живя  в  нормальных  условиях  обитания.  Без
привходящих  аномалий.  Вы  это  уже  знали по теории, видели в
учебниках. А сейчас будет такое,  чего  вы  нигде  не  увидите.
Пока...  Кроме  этой  комнаты.  В  процесс  деления вмешивается
внешний фактор.
     В одних случаях это бывает температурный шок, в других  --
активная  частица  солнечного  света... Или, скажем, химический
фактор вторгнется.  В  нашем  случае  именно  он  вторгается  в
делящуюся клетку. Очень слабый раствор колхицина. Этот алкалоид
содержится  в  луковицах  колхикум  аутомнале. Надо привыкать к
латыни, это безвременник осенний. Мы о  нем  уже  говорили.  Не
синтетическое  какое-нибудь  вещество,  а естественный продукт,
поставляемый самой природой. Пожалуйста, давай фильм...
     Экран ярко вспыхнул. В центре его ясно обособленная клетка
начинала делиться.
     -- Вот она нормально делится, -- как бы недовольно  звучал
голос  Стригалева.  --  Вот  приливается раствор колхицина. Уже
заметно:  видите,  хромосомы  почувствовали,  если  можно   так
сказать.  Реагируют.  Видите,  какие  стали  движения... Не тот
порядок,  верно?  Но  ничего.  Разошлись  все-таки,  а  вот   и
перетяжечка.  С грехом пополам, но образовалась. Две нормальные
клетки. Правда, нормальные ли  они,  это  еще  не  известно.  О
тонких  изменениях  мы еще поговорим в будущем. Но так, внешне,
вы видите, получились  две  жизнеспособные  клетки.  С  тем  же
числом хромосом в каждой. Значит, раствор был слишком слаб. Вот
еще   клетка.   Делится,  делится,  видите?  Приливается  опять
колхицин. Уже покрепче,  сразу  видно.  Перетяжечка  --  пошла,
пошла...  Смотрите,  что с нею делается! Рвется, тает! Так и не
разделила...  Вот  и  клетка  успокоилась.  Каждому  видно   --
получился гигант. Было восемь, стало шестнадцать хромосом. Если
бы  окрасить,  можно бы и точно сосчитать все до одной. Но мы с
вами уже и окрашивали и считали. Вот еще одна  клетка  делится.
Опять...  То  же  самое,  сейчас получится двойная клетка. Уже!
Видите, как отчетливо! Вот так мы получаем полиплоидные клетки,
из которых развиваются потом наши картошки с новыми свойствами.
Вот еще одна -- видите, как точно все! Наверно, один и  тот  же
процент  алкалоида  в растворе. Мотайте, ребята, на ус. Теперь,
когда будете в  учхозе  проращивать  семена  или  когда  будете
наблюдать,  как  ваше  растение  развивается, закрывайте иногда
глаза. Чтоб перед вами эта картина вставала. Чтобы  знать,  что
вы делаете. Чтоб не верить на слово профессору, а знать, только
знать.  Как  требует  один  большой ученый... Очень оригинально
мыслящий...  Во-от...  Вот  тут  показано  сейчас  будет,   что
получается...  Видите  --  прилили  колхицин,  и  пошло, пошло.
Сейчас  хромосомы  начнут  разваливаться  на  кусочки.  Видите,
кутерьма  пошла  какая... Это уже смерть. Тут уже никаких новых
клеток  не   получите.   Здесь   была   превышена   критическая
концентрация.  Тонкость  нужна,  товарищи! Тонкость! Сотые доли
процента.
     Все это время Лена  стояла  рядом  с  Федором  Ивановичем,
держала его за руку. Когда экран опять погас, она шепнула ему в
полной темноте:
     -- Уходи.  Жди  меня  около  "Культтоваров".  И он, кратко
поблагодарив всех и  извинившись  за  вторжение,  вышел.  Минут
через  сорок  на  тротуаре  Лена  чуть  не сшибла его, внезапно
налетев сзади.
     -- Ну что, узнал? Узнал теперь, к кому я бегаю?  Прекратил
свое инобытие?
     -- А ты -- оценила, наконец, мой подвиг?
     -- Господи!  Он в тапочках! Неужели так серьезно! -- и она
потащила его во двор, домой.
     Пока лифт плыл, они молчали, и объятие их  было,  пожалуй,
самым   крепким   за  все  время  их  любви,  отчаянно-слитным,
горьковатым. Лифт остановился, а они стояли, обнявшись и закрыв
глаза.
     -- Что ж мы стоим?  --  спросила,  наконец,  Лена.  И  они
вышли. -- Смотри, дверь! Даже дверь оставил!
     -- Это  я,  моя  работа,  --  сказал  он.  --  Это я был в
состоянии наивысшего инобытия.
     -