гнуть между пальцами нос и усы -- хотел
этим насилием подавить другую
     боль. -- Она ушла, Федя, от меня. Не вернется. А ведь я не
тот, от кого она ушла. Я тот, к кому  она  когда-то  прибежала.
Близору-укая...  Но  она  скоро поймет... Ты скажи когда-нибудь
моему Андрюшке, что тятька у него был не  только  такой.  Но  и
этакий тоже был...
     И  два  собеседника, замолчав, отъединились друг от друга,
улетели, каждый в свою страну. Федор Иванович  рассеянно  водил
вилкой   по   салфетке.   Посошков,  забрав  в  пятерню  рот  и
подбородок, свирепо глядел на полупустую  красивую  бутылку  --
может  быть,  он  созерцал  в  это время нечто, о чем упорно не
хотел распространяться -- свое недалекое будущее.
     -- Если тебе доподлинно известно, что ты еще  раз  явишься
на землю, чтобы доделать оставшиеся дела... -- сказал он вдруг,
не  отрывая  взгляда  от бутылки, соскальзывая на свою тему, --
тогда это вообще игрушки, можно и на крест. Это даже интересно.
А вот если доподлинно известно, что это твое первое и последнее
пребывание -- тогда надо  по  возможности  уходить  от  креста.
Касьяну же это только и нужно -- убрать тебя навсегда.
     Он  что-то  обдумывал,  на что-то решался, и для этого ему
нужно  было  молчаливое  присутствие  собеседника.  Но  он   не
беседовал.  Говорил  только  с самим собой. Мысль горела, шла в
глубине, но  иногда  поднималась,  и  тогда  он  выбрасывал  на
поверхность  какой-то  яркий  узел, то, что предназначалось для
Федора Ивановича.
     -- Природа вовремя нас  убирает,  --  заговорил  он  после
длинной  паузы.  -- Всех классиков -- писателей и композиторов,
всех Венеций и норвежских фиордов  хватает  на  среднюю  жизнь.
Поют  Фигаро  --  тебе  уже скучно, а они -- впервые слышащие и
впервые поющие -- в восторге. Если проследить --  все,  Федька,
на  этот  срок  жизни  рассчитано.  За  этот  же  срок  человек
приобретает опыт. А  когда  поймет,  что  надо  действовать,  и
главное,  поймет,  как  действовать  --  тут он умирает! А если
успевает сказать молодому: "Это невкусно, можешь не пробовать",
-- тот говорит: "Заткнись, предок!" Хочет дойти сам.  То  есть,
хочет проделать уже сделанную работу, истратить свое время там,
где оно уже истрачено другим. Природа не зря определила нам наш
средний  возраст  -- чтоб толклись на одном месте. Быстроты она
не любит. Но некоторым поручает и скачок...
     Он опять умолк, и  опять  из  углов  комнаты  вышла  тихая
европейская музыка, заглушила мысли, остановила время...
     -- Наконец!  --  воскликнул  вдруг Светозар Алексеевич. --
Наконец я начинаю. Приступаю к настоящему  делу.  Которое  даст
плод. А десять лет жизни перед этим была подготовка. Как агава,
зацветаю  на  три дня! А сколько еще возможностей, белых пятен!
Ни в чем, Федя, нет и  не  будет  последнего  слова.  Только  у
Касьяна уверенность в конечном знании. Любовь к тупику. Стать в
конце коридора лицом к стене и гореть глазами...
     -- А  кто  найдет  дверь  в  этой  стене  и  откроет... --
продолжил было Федор Иванович. Но академик не слышал.
     -- Что-то мы совсем не  пьем,  --  перебил  он.  --  Давай
хряпнем по хорошей.
     Он  разлил  в стеклянные пузыри весь благоухающий остаток.
Перевернул бутылку, потряс ею и, подобрав губы, швырнул  ее  на
пол.  И  этот жест был частью скрытой мысли, которая непрерывно
горела в нем, изредка показываясь наружу. Молодецки  "хряпнув",
он посмотрел на Федора Ивановича. -- Пошли теперь наверх. -- И,
поднимаясь  с  кресла, крикнул: -- Маркеловна! Как там чаек? --
прислушался, склонив голову набок, и определил: -- Ушла...
     Федор  Иванович  впервые  поднимался  по  этой   лестнице.
Наверху  был этаж личной жизни академика. Двускатный чердак был
разбит поперечными стенами на  части,  и  в  крайнем  помещении
Светозар  Алексеевич  устроил  себе обширный кабинет. Множество
стеклянных книжных шкафов стояло здесь спиной к  обеим  стенам,
где  потолочный  скат  опускался  почти до высоты человеческого
роста. В центре, в вышине, висела фарфоровая люстра -- белая  с
синими  вензелями,  закрепленная  бронзовыми  цепями к потолку.
Недалеко от входа заняла угол тесная компания  из  двух  мягких
кресел  и  дивана,  окруживших  низкий  овальный  стол светлого
дерева. На  нем  поблескивал  знакомый  электрический  самовар,
стояли чашки с блюдцами, растопырилась стеганая на вате пестрая
курица,  затаившая  в  своем  нутре  чайник для заварки. Играли
бликами еще  какие-то  чисто  вытертые  вещи.  Вдали,  боком  к
большому  окну,  завешенному  сизой  шторой  со спокойным синим
орнаментом, стоял тяжеловесный резной стол академика, созданный
в прошлом веке, тоже чисто убранный, приготовленный  к  работе.
Но  Федор  Иванович  тут  же  заметил,  что в кабинете давно не
работали.
     На столе мягко  светился  зеленый  фаянсовый  абажур.  Его
поддерживали  три  голые  фарфоровые  красавицы, бегущие вокруг
центральной оси, -- изделие датских мастеров.
     -- Очень дорогая была вещь, --  сказал  Посошков,  заметив
особый  интерес  Федора  Ивановича к этой лампе. -- А теперь ей
вообще нет цены. Ты присмотрись -- эти девы склеены. На кусочки
были разбиты. Их когда-то разбила Оля. Из ревности... Ох, Федя,
это было, было...
     Он потрогал самовар и включил его --  подогреться.  Пробив
на столе пальцами барабанную дробь, вспомнил важную вещь, вышел
куда-то  и  вернулся  с  непочатой  бутылкой  коньяка  и  двумя
бокалами -- такими же стеклянными пузырями.
     -- Я вижу по твоим взглядам, Федя, ты понял все, в  чем  я
не  успел тебе исповедаться. -- Светозар Алексеевич, стоя рядом
с гостем, осмотрел  кабинет.  --  Но  в  общем-то,  у  Варичева
обстановка несравненно богаче...
     -- Дороже... -- уточнил Федор Иванович.
     -- Спасибо...  Но  и  из  этих  вещей  раздавались, как ты
понимаешь, увещевающие голоса. И раздаются. Все вещи на стороне
врага. Надо с ними построже. Я думаю, пока закипает,  надо  нам
немножко...
     Он штопором выхватил из бутылки пробку и плес-пул в бокалы
самую малость. Оба пригубили и, держа стеклянные шары, согревая
их пальцами,  пошли  по кабинету, по чему-то мягкому -- это был
особенный -- живой и отзывчивый ковер.
     -- Вчера  имел  я  хлеб  и  кров  роди-имый...  А   завтра
встречусь  с  нищетой...  --  запел  Светозар Алексеевич мягким
тенором.
     У него был на удивление молодой, искренний голос.  "Как  у
Лемешева!"  --  с  удивлением подумал Федор Иванович. И притих,
слушая. А академик пошел по кабинету, разводя рукой,  обращаясь
к невидимым теням:
     -- "Покину  вас,  священные  моги-илы,  -- у него был даже
лемешевский ранящий душу "петушок". -- Мой дом и память светлых
юных лет, пойду бездо-омный и унылый, тропой лишения и  бед..."
Ох,  Федька, я умираю. -- Он хлебнул из бокала и повис на плече
Федора Ивановича. Но тут же воспрянул:  --  Ладно,  пошли  пить
чай. Хочешь, покажу тебе, как в загсе...
     Сунув   бокал  Федору  Ивановичу,  он  подбежал  к  своему
роскошному столу, остановился и взмахнул руками. Но не тот  уже
был  Светозар  Алексеевич  Посошков.  Он  недопрыгнул  и, задев
коленом далеко  выступающий  дубовый  край  стола,  должен  был
упасть,   повалился   уже  назад,  но  Федор  Иванович  вовремя
подхватил его легонькое трепещущее тельце. Покойно лежа  в  его
объятиях, академик с изумлением водил глазами.
     -- Во-от,  Федя...  Смотри  и  мотай  на ус, -- сказал он,
наконец. -- Таковы превратности. Что? Бокал разбил? Не собирай,
завтра Маркеловна подметет. Черт... коленку расшиб.
     Сняв ватную курицу с фарфорового чайника и разливая чай по
чашкам, он продолжал размышлять о чем-то. Все о том же.  Потом,
остановившись, сказал:
     -- Мне  передали,  Федя,  о  твоих  "песочных  часах". Они
совмещаются с  моими  рассуждениями  о  Гамлете.  Когда  принца
оцарапали,  он укрылся куда? В свою внутреннюю бесконечность. А
все, что было в верхнем конусе, перестало для него действовать.
Там его потеряли...
     -- Знаете, что  я  вам  скажу?  --  Федор  Иванович  вдруг
наставил  на  него  свой  холодный,  благосклонный тициановский
взгляд. -- Вы дружите со Свешниковым.
     -- Почему так думаешь?
     -- Вы возвращаете мне мысли, которые я высказываю  ему.  А
он  возвращает  мне то, что я говорю вам. Я подозреваю, что нас
уже трое. А это увеличивает степень риска...
     -- Это все совпадение. И болтать об этом я  не  хочу.  Пей
чай!  --  Посошков  подвинул  чашку к Федору Ивановичу. -- Ну и
Федька... Ну и наблюдатель... Какое счастье, что  ты  работаешь
не в шестьдесят втором доме.
     Шел уже третий час, когда Светозар Алексеевич вдруг уронил
голову  на  грудь  и  заснул. Он поспал с минуту, шевеля серыми
усами и сопя, и голова его сваливалась то направо,  то  налево.
Он   как  бы  нехотя  беседовал  с  двумя  соседями.  Потом  он
проснулся, медленно пришел в себя, медленно вник в происходящее
и, встретив  взгляд  Федора  Ивановича,  облизнув  сухие  губы,
сказал:
     -- Спать... Пойдем, Федя, прервемся...
     Хмель  сразу  забрал  его  в свои руки, и Федору Ивановичу
пришлось вести его в спальню, дверь которой была  против  двери
кабинета.  Они  вошли,  и Федор Иванович, щелкнув выключателем,
увидел белый с мелкими цветочками мир, покинутый храм  счастья.
Стояли   вплотную   два   почти   квадратных   ложа,  затянутых
покрывалами  из  сизой  ткани  с   выпуклым   белым   рисунком,
напоминающим  мороз  на  окне.  Справа  и слева были придвинуты
тумбочки с ночниками, и на каждом -- бледный шелковый абажур  с
оборками.  Стены  обтягивала  нежная  ткань,  на  ней  моросили
мельчайшие -- меньше горошины -- розочки с  листочками.  Вместо
окна  была  как  бы  сцена,  только  там  висел  не  занавес, а
нежнейший, как пар,  тюль.  Этот  пар  отгораживал  спальню  от
большого  фонаря -- через него днем сюда, должно быть, врывался
потоп солнечного света.
     -- Вот оно, глупое счастье  с  белыми  окнами  в  сад,  --
сказал академик.
     -- Лучше мне спать там, -- Федор Иванович показал назад, в
кабинет.
     -- А я здесь и не сплю. Почему-то страшно, Федя. Ты прав.
     И  они  вернулись.  Сопя  и ошибаясь в движениях, Светозар
Алексеевич выволок из-за  крайнего  шкафа  раскладушку,  уронил
посреди  кабинета.  Притащил  два  полосатых  тюфяка, бросил их
сверху. Подушки, одеяла и простыни были  тут  же,  в  одном  из
шкафов.  Светозар  Алексеевич  бросил  их  на  тюфяки  и упал в
кресло.
     -- Давай,  устраивайся  на  диване.  А  я  вот  здесь,  на
раскладушке.   Помоги  мне...  Это  мое  привычное.  Человек  я
одинокий, теперь нет у меня ни жены, ни вола  его,  ни  всякого
скота его...
     Когда  Федор  Иванович,  устроив академика на раскладушке,
погасил  свет  и  улегся,   Светозар   Алексеевич,   о   чем-то
задумавшийся, заговорил в темноте:
     -- Сколько  керосину...  Ох,  Федя, сплошной керосин... Он
крякнул и сильно заворочался  на  раскладушке.  Федор  Иванович
молчал.
     -- Да,  да... Верно это... -- продолжал Посошков. -- С тех
пор как в нашу биологию  напустили  этого  керосину,  вся  рыба
пошла вверх пузом...
     Тут он негромко зевнул, и в кабинете наступила тишина.
     -- Я  все  думаю  об  этом законе... Как ты его изложил...
Достаточного основания, -- заговорил Светозар Алексеевич  после
вторичного  сдавленного зевка. -- И редколлегии ведь попало! Не
мешай действовать силам природы. Не суйся со своей припаркой...
Оживляющей... Если мертвец уже готов. А  Рядно,  этот  орет  на
весь  мир, ему можно. И переводит то, что орет, на все языки...
У нее, у природы, весь этот механизм хорошо отработан. Ни черта
не знающий Касьян твердой рукой указывает: вот враг, и вот  еще
враг.  И  попадает  в  самых  толковых. В тех, кто прав! И рыба
всплывает...
     -- Вверх пузом... -- отозвался Федор Иванович.
     -- Не  хочется  рыбой-то  быть!   --   академик   отчаянно
прокричал эти слова.
     Они оба помолчали некоторое время. Потом хозяин дома зычно
всхрапнул  в  темноте,  и  стало  ясно,  что совещание, которое
созывал академик, окончено.

     В ящик, что был прислонен к окну, во все его отделения уже
были насыпаны мелкие странные клубни, одни как горох, другие --
как продолговатые грецкие орехи.  Все  это  были  клубни  диких
сортов  картофеля,  которые  Стригалев считал перспективными. С
ними Федор Иванович собирался работать в дальнейшем. Этот запас
был  создан  на  всякий  случай.  Здесь  особенно  была   видна
деятельность  той  птицы,  что  упорно таскала травинки и плела
свое сложное гнездо. Весь план гнезда природа держала в  тайне,
выдавая  только тот рабочий чертеж, который был нужен на данный
день.
     Клубни сорта "Контумакс" с удвоенным числом хромосом  были
еще  в  земле,  в  горшках,  что стояли у Свешникова, только их
перенесли с  балкона  на  подоконник.  Листва  там  уже  начала
буреть,  три большие подсохшие ягоды тоже потемнели, но все еще
висели на привядшем стебле.
     За окном стоял мокрый ноябрь, везде была видна  торопливая
подготовка  к  празднованию  годовщины  Октябрьской  революции.
Стучали молотки, на здании ректората  рабочие,  крутя  лебедку,
поднимали  на  тросах  большой портрет Сталина. Везде уже висел
кумач, по вечерам зажигались гирлянды огней.
     Утром  седьмого  ноября  у  здания  ректората  выстроилась
колонна  демонстрантов.  Впереди  вспыхивал  латунными  искрами
студенческий  духовой  оркестр.  Сразу  за  ним   стоял   строй
профессоров  и  преподавателей,  затем технический персонал, и,
наконец,   длинная,   разбитая   на   части,   и    не    очень
дисциплинированная  веселая  толпа студентов, в разнобой поющая
сразу три или четыре песни. Федор Иванович тоже был здесь. То в
одном, то в другом месте мелькал  знакомый  всем  коричневый  с
красниной  "мартин  иден",  и можно было увидеть знакомую русую
шевелюру  заведующего  проблемной   лабораторией,   разделенную
пробором на две части и с маленьким просветом на макушке.
     Направляясь  туда,  где стояли преподаватели и профессора,
чтобы занять  там  свое  место,  Федор  Иванович  прошел  через
несколько  студенческих  толп, и к каждой присматривался. Везде
пели, везде смеялись и обменивались толчками, и со всех  сторон
смотрели смеющиеся молодые лица. В одной из толп он увидел Женю
Бабич,  она  была  без шапки, в узеньком, еще школьном пальто с
узким воротником из голубой белки. Кричала со всеми  песню  про
Конную   Буденного.  Увидев  Федора  Ивановича,  отвела  глаза.
Помнила встречу у подпольной деляночки.
     Где-то в этих толпах было  новое  "кубло".  Они,  конечно,
были здесь все вместе.
     В  девять  часов  кто-то  дал  команду,  поднялись флаги и
кумачовые полотнища на палках,  все  заколыхалось  и  двинулось
вперед.
     Когда  шли  по  Советской  улице,  все увидели на тротуаре
Варичева. Он возвышался над толпой -- огромный,  в  темно-серой
шляпе и сером голубоватом тонком пальто, которое висело на нем,
как  чехол на грузном памятнике. Студенты закричали ему "Ура!".
Оглядев колонну, ректор примкнул к шеренге, в которой был Федор
Иванович. Сначала широко, размашисто шагал с краю, потом тяжело
перебежал внутрь шеренги, пошел рядом.
     -- Привет, товарищ завлаб, --  полуподнял  руку.  Посопел,
шагая  враскачку.  Оглянулся  на  соседа.  --  Люблю  советские
праздники!
     Федор Иванович в своей  жизни,  кроме  советских,  никаких
других   праздников   не   видел.  Церковных  его  родители  не
праздновали, если не  считать  елки  --  торжества,  которое  в
детские  годы  Федора  Ивановича  проводили  тайно  и  в сильно
урезанном виде. Он был  самым  настоящим  советским  человеком,
притом,   не   из  последнего  десятка.  В  сорок  первом,  под
Ленинградом, поднимая свой взвод в атаку на немцев, засевших  в
деревне  Погостье,  он  даже  закричал отчаянно: "За Родину, за
Сталина!". Сегодня, идя в этой  шеренге  и  празднуя,  то  есть
отдыхая  душой,  потому  что  призрак Касьяна отошел от него на
время, он сразу расслышал в словах  старого  толстяка  Варичева
что-то  инородное, нотку, появившуюся, видимо, после телефонных
переговоров с академиком. "Толстяк говорит это специально мне",
-- тут же догадался он.
     -- Я  собственно,  только  советские   праздники...   Петр
Леонидыч,  --  осторожно ответил он. -- Не захватил других. Вот
только если свадьба... На свадьбе, пожалуй, еще  веселее.  Если
своя. Не находите?
     Варичев  не  мог  с  этим вслух согласиться. Но и отрицать
очевидную вещь тоже было нельзя. Разговор слушала вся  шеренга,
а начал его он сам, и с высокой ноты.
     -- Демаго-ог!  --  сказал  он,  оскалив выше десен широкие
мокрые зубы и, дружески обняв, больно хлопнул Федора  Ивановича
по боку.
     Потом взял его под руку, наклонился.
     -- Вам,  наверно,  звонил  Кассиан Дамианович? По понятным
причинам, он на время отстранился от личного руководства наукой
у нас. Поручил дело целиком ученому совету.  И  мы  хотели  бы,
Федор  Иванович,  послушать  вас... Накопились вопросы... У вас
же, наверно, есть, что рассказать коллегам...
     -- Мы еще ничего не обработали из  материалов,  полученных
за лето...
     -- Федор   Иваныч!  Все  же  свои!  Посидим,  поговорим...
Занесем в протокол, -- он улыбнулся  дружески.  --  Думаю,  как
приедет Светозар Алексеевич...
     -- Он в отъезде?
     -- Не знаете? Он в Швеции на конгрессе.
     -- Да-а? -- лицо Федора Ивановича сразу стало строже.
     -- В Швеции, в Швеции наш Светозар Алексеевич. Докладывает
всему миру о наших успехах в области...
     Но  Федор  Иванович  уже  не  слышал ничего. Ясная догадка
осветила сразу все -- все туманные слова  академика,  сказанные
неделю  назад  за  коньяком.  "Наконец я Приступлю к настоящему
делу. Как агава, зацветаю на три  дня".  --  Эти  слова  хорошо
запомнил  Федор  Иванович,  хоть и говорилось все вскользь, и с
бокалом в руке.
     -- Златоуст... -- чуть доносилось  до  него  извне.  --  И
языки знает. Доклад ему, конечно, отредактировали, но читать...
Числа двадцатого вернется, тут мы и соберемся...
     Праздничные  демонстрации  в  областных  городах  проходят
недолго. Несколько кратких речей с трибуны, обтянутой  кумачом,
-- и  все  разошлись.  В этом году день седьмого ноября выдался
ясный, без дождя, даже с морозцем, поэтому много  демонстрантов
осталось в центре. Толпы текли главным образом по спускающемуся
к  реке бульвару. И Федор Иванович шел со всеми, обдумывая свою
предстоящую встречу с ученым советом. Ничего он  не  боялся,  и
"наследство" было хорошо размещено. Правда, статья была набрана
и попала в руки. Вот что... Он не чуял под собой ног -- горячие
ветры  неминуемой схватки дунули под крылья, понесли. Он летел,
как летают во сне. Он как будто выходил под  хмельком  плясать,
бросив оземь шапку.
     Кто-то хлопнул его сзади по плечу.
     -- Летишь,  счастливец?  --  это Кеша Кондаков догнал его,
обдал водочным душком. Он был в фиолетовом дубленом полушубке с
кожаными шнурками на груди и  в  зеленом  бархатном  колпаке  с
темным   меховым   околышем.   Бородатый,  широко  оскалившийся
красавец. Федор Иванович оглядел его.
     -- Боярский сынок вышел на охоту за красными девицами?  --
спросил,  не  сразу  находя  силы  для улыбки. -- Гриша Грязной
ходит здесь и красой похваляется?
     -- Ох, Федя, -- Кеше  комплимент  понравился,  хотя  он  и
охнул  почему-то.  --  Ох, не говори. -- Он опять улыбнулся. --
Нет, умеешь, умеешь приятное сказать. Но честно,  Федя,  не  до
того.  Где  тут  похваляться?  Раньше  я  выйду сюда, к столбу,
постою два вечера -- смотришь, Оля на третий бежит. И мы с  нею
куда-нибудь... Или ко мне. Ты знаешь, я же опять в Заречье...
     -- Значит, лебедь не улетела?
     -- Раздумала, Федя.
     -- А теперь что мешает ей выходить?
     -- А ты взгляни!
     Федор  Иванович  посмотрел туда, куда картинно развернулся
Кондаков,  и  увидел  его  бывший  дом  и  над  аркой  огромный
известный всем портре