кой
вражеской арифметике?
     -- Не слышал, но это все понятно...  Арифметика  здесь  не
вражеская.   Если   отбросить   некоторые   выражения  в  адрес
академика... недопустимые... Я даже могу с  вами  поспорить  по
этому  вопросу  на стороне истины, -- сказал Федор Иванович. --
Эти люди... Даже, по вашему пересказу их слов, видно,  что  они
очень  молодые...  Видимо,  студенты.  Они разумели под этим не
конец советской власти, а всего-навсего...
     Генерал усмехнулся.
     -- Всего-навсего  учение  Мичурина  --   Лысенко?   Теорию
академика Рядно? Всего-навсего!
     -- Даже  не это. Они имели в виду, по своей неопытности...
Конец запрета на учебные занятия с клеточными структурами.  Они
не  без  основания  считали,  что  может  образоваться  брешь в
знаниях.
     -- Конец марксистского учения, вот что они имели  в  виду!
-- закричал Ассикритов, затрепетав. -- Цветущую ветвь советской
науки!  Учение  наших  корифеев  -- вот на что они замахнулись.
Вейсмана хотят нам просунуть с монахом Менделем! Мальтуса!  Вы,
Федор   Иванович,   вызываете   у   меня  удивление.  Удивление
вызываете. Знаете, как называется  то,  что  вы  мне  говорите?
Де-ма-го-гия!  Вы  попробуйте, скажите все эти штучки про ваших
студентов академику. У него эта  адвокатура  не  пройдет.  Как,
впрочем, и у нас.
     -- Есть  простые  вещи,  которые  могут  быть  по-деловому
обсуждены в среде знающих людей. Нет оснований переводить их  в
идеологическую плоскость...
     -- Да  это  же спор между двумя системами! В восемнадцатом
году эсеры выкатывали против советской  власти  пушки.  Сегодня
враг   взял   на  вооружение  вейсманизм-морганизм.  Он  горячо
приветствовал бы вашу экспертизу. Вот так,  товарищ...  товарищ
правая  рука. До свидания. Нам с вами обоим все ясно. Вам ясно?
Мне -- более чем ясно.
     Больше они не произнесли ни слова. Вдали открылась  дверь,
молодой  военный  отворил  ее  пошире и стоял, как бы собираясь
принять Федора Ивановича в объятия. Поклонившись, эксперт вышел
стройным независимым шагом. Генерал стоял посреди  кабинета  и,
содрогаясь, смотрел ему вслед.
     "Нет,   мне  удалось,  удалось  лишить  это  искусственное
доказательство его силы, и я сумел растолковать  генералу,  что
никакой  ведьмы  в  черной  собачке  нет",  --  так думал Федор
Иванович, шагая по веселой майской улице. На стриженых деревьях
мельтешила свежая, совсем юная листва, ветер был теплый, сильно
пахло смолой тополей. "Но расставаться  с  придуманной  ведьмой
генералу  не  хочется,  --  бежали  мысли дальше. -- Нет, он не
расстанется со своей мечтой раскрыть хоть раз в жизни настоящий
заговор. Фильм с  иностранным  текстом...  Так  хорошо  провели
операцию, нашли рулончик -- где! -- на вокзале, под курточкой у
собравшегося  укатить в поезде члена тайной группы. Прямо как в
кино! Нет, он любит групповые дела, он не расстанется  с  такой
интересной  ведьмой.  И академик будет его подогревать изо всех
сил. Но мне удалось  сделать  свое  дело,  бросить  четкий  луч
научной ясности на это их главное доказательство, и генерал все
увидел.  Он  все  увидел,  потому  и  бегал так вокруг стола --
ведьму было жалко упускать  из  рук.  Он  почешется  еще  дома,
подумает,  на  что  идет.  Хоть  сейчас  это  вроде и в порядке
вещей... Но настоящая оценка еще придет, и он  это  знает.  Оба
примутся  теперь срочно спасать свою ведьму, и тут уже не будет
места заблуждениям. Впрочем, у Касьяна их и  не  было  никогда.
Никогда не было их у моего батьки..."
     Так,  остро  и тягостно задумавшись, он незаметно дошел до
учхоза, и там, в оранжерее,  до  самого  вечера  что-то  делал,
переставлял  какие-то  горшки с растениями, отвечал на какие-то
вопросы. Уже переплеты оранжереи порозовели, и стекла  заиграли
на  закатном  солнце,  уже  и погасли, и бледно вспыхнули палки
дневного света. Он сам не  заметил,  как  остался  в  оранжерее
один,  и  уже  в одиннадцатом часу, все так же тягостно думая и
вопрошая перед собой пустоту -- о том, как развернутся  события
в  будущем,  --  побрел  домой  через  парк  в быстро темнеющих
сумерках подступающего лета.
     Странные свойства души! Еще  на  крыльце  он  почувствовал
неясный гнет. Может быть, его внимание еще издалека задержалось
на  миг  на  неясном сгустке, напоминающем человеческую фигуру.
Эта тень, похоже, протекла в полумраке в его подъезд и оставила
слабую бороздку в сознании. Если так,  то,  взявшись  за  ручку
двери,  он  вдруг  ее и ощутил -- эту бороздку, и даже замедлил
движение. В темном коридоре почему-то не горела лампочка. Пусть
загорится! Он  повел  по  стене  рукой,  ища  выключатель,  но,
видимо,  забыл,  где  находится  эта  штука. Рука, скользнув по
пыльной стене, оборвалась в нишу и уперлась  там  в  грубоватый
нетолстый брезент. А под брезентом подалось живое тело.
     -- Здесь  кто-нибудь  есть?  --  спросил  Федор  Иванович,
отпрянув.
     -- Есть,  есть,  --  ответил  в  нише  приглушенный,  тихо
резонирующий басок Ивана Ильича.
     -- Сейчас...  --  шепнул  Федор  Иванович.  Прошел к своей
двери, быстро отпер ее,  распахнул  внутрь  темной  комнаты,  в
глубине   которой   чуть  светился  синий  прямоугольник  окна,
перечеркнутый тонким крестом переплета.
     -- Свет не будем зажигать? -- негромко спросил Стригалев.
     -- Почему? Зажжем! На окне  у  меня  занавеска.  Сейчас  я
ее... Вы садитесь сюда, в угол, на мою койку. Дверь запрем...
     -- Я  ведь к вам до утра, Федор Иванович... До завтрашнего
вечера.
     -- Мы можем вас здесь приютить и до  следующей  весны.  Ко
мне никто не ходит.
     -- Ну  вот,  я  уже в углу. Можно зажигать. Федор Иванович
щелкнул выключателем, вспыхнула ярко-желтая лампочка,  окно  за
казенной шелковой занавеской сразу потемнело. Хозяин в три шага
обежал  по  комнате круг, поспешно собирая в одно место на стол
предметы,  оставленные  утром  где  попало.  Он   сразу   нашел
электрический  чайник, початый батон хлеба, пачку сахара, банку
с маслом, залитым водой.
     -- Масло -- это хорошо, -- сказал Иван Ильич с  койки,  из
самого  темного  места.  --  Дайте  мне  кусочек.  Нет,  только
кусочек.
     Бедняга, он был голоден и давно не глотал своих сливок.
     -- Сливки  будут  утром,  --  сказал  Федор  Иванович.  --
Молоко, может быть, раздобуду сейчас.
     -- Вы сейчас мне кашку сварите.
     -- А картофельное пюре? Можно?
     -- Давайте пюре.
     -- Кашку  тоже сварим. Позднее. Сейчас почистим и поставим
картошку.
     Федор Иванович .выволок из-под  койки  ящик  с  картошкой.
Достал  со  дна  шкафа алюминиевую кастрюлю, взял короткий нож.
Картофелины  одна  за  другой  завертелись  у  него  в   руках,
расставаясь со спиралями кожуры.
     -- Умеете чистить, -- сказал Стригалев из полутьмы.
     -- Армия,  армия...  -- был короткий ответ. Федор Иванович
еще не пришел  в  себя  от  неожиданности.  Но  он  заметил  --
Стригалев прилег на койке. Прилег и чуть слышно охнул.
     Картошка  уже  стояла на плитке. Чайник был включен. Федор
Иванович захлопотал около стола, нарезая батон.
     -- Батон черствый. По-моему, это хорошо, -- сказал он.
     -- Дайте-ка мне крайний кусочек.  Первый.  Ладно,  давайте
прервем  дела, -- Стригалев опять сидел на койке, выдвинулся на
свет, и Федор Иванович вздрогнул, увидев его усталую  худобу  и
решимость. Он как будто собрался грозить небу. Стригалев на миг
усмехнулся  вызывающе,  но вызов тут же погас. -- Здравствуйте,
Иван Ильич,  --  сказал  он,  и  Федор  Иванович  вздрогнул  от
неожиданности,  но  опомнился.  -- Здравствуйте, Иван Ильич, --
теперь  в  улыбке  Стригалева  была  надежда  и  проверка.   --
Правильно   я   вас  назвал?  Принимайте,  Иван  Ильич,  своего
двойника. Я надеюсь, за это время ничего у нас с вами не...
     -- Это слово здесь не  годится  --  "надеюсь",  --  сказал
Федор Иванович, заглядывая под крышку кастрюли. -- Оно годилось
бы,  если  бы  основания  у  вас были, может, и достоверные, но
недостаточные. А они, по-моему...
     -- Да, да. Согласен. Не надеюсь, а знаю,  Федор  Иванович.
Знаю.  Потому  и  пришел.  Потому что наступили обстоятельства,
которые имелись в виду. Хоть нам и весело с вами было  тогда...
издали  о  них  говорить. Вот видите -- наступили. Нам нужно...
Мне нужно передать вам ряд вещей.  Через  десять  лет  я  опять
перед  той  же  ситуацией. На этот раз попробуем другой путь. В
общем, нужно все перекачать от меня к  вам.  Будете  теперь  вы
полным распорядителем.
     -- Я готов, -- сказал Федор Иванович.
     -- Придется вечера два нам... Может, и три...
     -- Я готов. Можно будет и днем.
     Они  помолчали  некоторое время, глядя друг другу в глаза.
"Я люблю тебя, восхищаюсь! -- кричал взгляд  Федора  Ивановича.
-- Никогда  не предам, собой готов заслонить!" И ответная ласка
струилась  из  бычьих  глаз  Стригалева,  обведенных   иконными
кругами  страданий.  "Знаю,  теперь  знаю.  Немножко колебался,
теперь вижу -- я правильно тебя выбрал, -- говорили эти  глаза.
-- Я  тоже  тебя  люблю,  мы  братья, больше чем кровные, -- мы
двойники".
     -- Хотел пойти,  понимаете...  Сдаться,  --  заговорил  он
вдруг. -- Чтобы вместе судьба с ребятами... Но картошки мои все
лезут  в  голову...  -- складки недоумения собрались вокруг его
губ. -- Мог бы ведь сдаться! Уже далеко от опасности отошел.  И
смотрю  --  назад, к ребятам, тянет, мочи нет. На что мне жизнь
такая? Друзья дороже. А вот не сдался. Значит, картошка дороже.
Вы, как двойник, это поймете...
     -- Давно понял,  --  тихо  сказал  Федор  Иванович.  Стало
слышно, как покряхтывает чайник. -- А как вам удалось это, Иван
Ильич?
     -- Это-то?  --  Стригалев  показал  пальцами свое бегство,
свои бегущие ноги. -- Меня  предупредили.  Я  был  предупрежден
одним...   Одним   великим   человеком.  Одним  большевиком  из
двадцатых годов. Остальные тоже были предупреждены.  Всем  было
вовремя сказано. С риском для жизни сказано. Он подал знак мне,
а  я  --  всем.  Так  они  же  не поверили! До последнего часа.
Советские ребята, советское сознание! Касьян -- это  одно,  это
частность.  А  там,  в  шестьдесят  втором, там же другие люди.
Наши! Я и сам так когда-то... Может, потому  и  решился  убечь,
что  Касьян  со  мной переговоры завел, глаза мне открыл. Вижу:
надо быть наготове. А может, у ребят задачи такой не было,  как
у  меня.  У меня же задача какая. Потому и энергия нашлась. Для
побега. Для этих ночей на земле...
     -- У Леночки была такая же задача. Как же она не...
     -- Не уберегли Леночку... Я ведь и к ней  забегал.  Так  у
ней   же  голова  вся  в  тумане  была  из-за  развода  вашего.
Дурацкого... Я ей сказал, как и мне было сказано... Что вы  вне
подозрений, что этот Бревешков... Говорю ей: Федор Иванович был
прав.  Этот  альпинист наш -- гадина, падаль грязная. Она так и
села на стул. Рухнула. Потом вскочила, хотела бежать к  вам.  В
халатике. А я взял да и остановил. На свою и на ее голову. И на
вашу... Оденьтесь, говорю. Чемоданчик поскорей соберите -- и не
спеша  к нему. А там уж подумаете вместе, что и как... Сказал и
сам побежал по лестнице вниз. У меня же еще были адреса. Думаю,
успею и свои дела. А во дворе уже "Победа" серая, за ней вторая
въезжает. Ребятки молодые выходят, один к одному,  красавцы.  Я
назад.  Стукнул  ей  в дверь: идут! Бегите! И наверх. А там под
чердаком коридор есть, соединяющий два подъезда. Переход. Могла
бы и она...
     Оба надолго замолчали. Чайник уже завел мирную  извилистую
песню. Потом Федор Иванович спросил:
     -- А  вы тогда вот... Когда я ночью прибежал. По-моему, вы
немножко испугались. Не того, кого надо, а меня.
     -- В общем, да. Колебался. Если бы приучил  себя  жить  по
вашей  науке,  если  бы  подчинился отдаленному голосу, он меня
вывел бы из тумана. Он был у меня, этот голос. Вы  были  правы,
наш альпинист оказался...
     -- И сам ведь сел...
     -- Ни  минуты  он  не  сидел!  Ни  минуты! Скоро на работе
появится. Данные точные. Готовьтесь принимать.
     -- Это вы хорошо мне сказали. Надо подготовиться.
     -- Надо. Он с первого дня включится в  наблюдение.  Чайник
ровно и громко шумел. Федор Иванович взял в шкафу пачку чая.
     -- Чувствуете,  какой  росток дала спящая почка? -- сказал
через плечо. -- Какой росток!
     -- Больше,  чем  сама   яблоня,   --   угрюмо   согласился
Стригалев.  И добавил, покачав черной лохматой головой: -- Я не
имею права садиться в тюрьму. И вы тоже. Нельзя никак сорт им в
руки. Это, Федор Иванович,  главный  пункт.  В  случае  полного
провала  уничтожайте все. Недрогнувшей рукой. Решение принимать
доверяю  одному  вам.  В  руках  Касьяна  это   превратится   в
величайшее  достижение  его  науки.  И  в оружие против хороших
ребят. Он же вынет и покажет обещанные сорта!  На  них  он  еще
десять  лет  продержится...  От  настоящей науки не останется и
следа.
     Наступила долгая пауза.
     -- Это же  надо,  --  Стригалева  даже  подбросил  горький
смешок. -- Двадцать лет! Двадцать лет продержаться на обещаниях
и на цитатах из Маркса с Энгельсом. Я от него в восхищении!
     Он  ножом  достал  из банки кусочек масла и положил в рот.
Кастрюля с картошкой дрожала  на  плитке,  из-под  крышки  косо
выбивался пар. Долив туда кипятку из чайника и добавив в чайник
воды   из   крана,  Федор  Иванович  оглядел  все  хозяйство  и
повернулся к Ивану Ильичу.
     -- Вы запритесь, а я к тете Поле выбегу, -- сказал он.  --
Возьму  у  нее  молочка  и  крупы. Потом откроете -- я рукой по
двери сверху вниз проведу.
     Минут через  десять  он  вернулся,  неся  манную  крупу  в
стакане и бутылку молока. Провел в темноте рукой по своей двери
сверху  вниз.  Подождав,  провел  еще  раз,  скребя ногтями. За
дверью все так же было тихо. Ни звука  в  ответ.  "Заснул",  --
подумал он, покачав головой. Поставил стакан и бутылку на пол к
стене  и  вышел  на  крыльцо. Долго стоял там, иногда покачивая
головой, кивая своим мыслям. "Да, -- думал он, --  бедняга  ты,
мой  двойничок,  хлебнул за десятерых. Наследство твое придется
строго охранять. Главный пункт  звучит  четко  и  не  допускает
полутонов.  Если что -- недрогнувшей рукой. Но это „если что" не
должно наступить. Впрочем, это уже рассуждения. Они в пункт  не
входят. Пункт касается только самого случая".
     Постояв минут двадцать, Федор Иванович вспомнил о картошке
и бросился к своему желто светящемуся окну. Несколько раз остро
ударил  костяшками  по стеклу. Потом пробежал в коридор, провел
рукой по насторожившейся двери.  Замок  тут  же  щелкнул.  Иван
Ильич,  открыв,  вернулся на койку. Ворочался, сопел -- боролся
со сном. В комнате сильно пахло вареной картошкой.
     -- Не знаю, спать или картошку есть, --  гудел  Стригалев,
зевая  и  мотая  головой. -- Этот запах можно сравнить только с
запахом пекарни.  Когда  хлебец  свежий  вынут.  Бабушка  Елены
Владимировны  говорила...  Картошка  любит,  чтоб ее подавали с
раскипа. Пожалуй, поем, --  он  стрельнул  в  сторону  кастрюли
внимательным глазом: -- Правильно, надо делать пюре.
     Федор  Иванович  ложкой  сосредоточенно  толок разваренные
картофелины.
     -- Это какой  сорт?  Не  "Мохавк"?  --  приговаривал  Иван
Ильич,  следя за его работой, стараясь побольше говорить. -- Вы
возьмите из моего  наследства  толкушку.  Дубовая,  вам  отдаю.
Будете  картошку  толочь.  В кухне найдете, в печурке. Дайте-ка
попробовать ложечку. Вроде "Мохавком" пахнет, а?  И  белизна...
Н-да...  Собственная  картошка  --  это  свобода  прогрессивной
мысли. Сейчас ведь нет гуманных врагов времен феодализма. Когда
победитель обнимал капитулировавшего, возвращал  ему  шпагу  и,
облобызав, сажал пировать рядом с собой...
     -- Вы, между прочим, сидите на части своего наследства, --
сказал  Федор  Иванович, -- все пакеты с семенами, что уцелели,
-- под койкой, в мешке. И микротом...
     -- А микроскоп что же?  Не  нашли?  А  на  чердак  лазили?
Загляните,  там  он,  в  уголке.  Все  это  теперь ваше. Сейчас
поедим, возьмете тетрадку и начну вам диктовать кое-что. Молоко
-- треть в картошку, треть в кашу, а треть мне в чай.
     Федор Иванович придвинулся к койке,  и  они  принялись  за
ужин.  Стригалев  был  явно  голоден,  его  рот  жадно и быстро
охватывал  ложку.  Но  воля  останавливала   голодную   хватку.
Освободив  ложку  и  любовно  прислонив  к  тарелке, он начинал
долгое растирание и перемешивание во рту и без того размятого и
перемешанного  пюре.  Осторожно  пропускал  по  частям  дальше.
Запивал теплым чаем с молоком.
     -- Спасибо,  двойничок!  --  ни  с  того  ни с сего сказал
вдруг, отправив в рот очередную ложку. И Федор Иванович  увидел
слезы  в  его  глазах.  И  сам  отвернулся, почувствовав теплый
прилив. Наклонился,  чтобы  сама  скатилась  набежавшая  влага.
"Нервные оба стали..." -- подумал.
     -- Вы  что  же...  -- бодреньким голосом сказал Стригалев,
облизывая ложку. -- Сложили наше с вами наследство  здесь,  под
койкой,  и  успокоились? Он же доберется и сюда. Это вернейший,
послушнейший пес Касьяна.
     -- Хороший собака. Как говорит наш шеф, --  вставил  Федор
Иванович.
     -- Хороший,  послушный  и злой собака. Кусачий. Касьян его
ни на кого не променяет. И на вас, в том числе. Пожалуйста,  не
заблуждайтесь  на этот счет. У вас еще, по-моему, не развеялись
заблуждения.  Лучше  берите  все  наследство  и  под  выходной,
вечерком,  везите  в Москву. И там тоже раскиньте мозгами, куда
пристроить. Спортсмен сейчас занят мною,  поэтому  у  вас  есть
возможность.  Не  теряйте  ее.  Он  выслеживает меня, охотится.
Знает, собака,  куда  ходить.  Ко  мне  на  двор  ходит.  Лежку
устроил, ждет. По-моему, видел уже меня. Только пока не трогает
-- хочет  проследить,  куда я "Солянум контумакс" спрятал. Волк
хочет мяса, а бобру нужно плотину строить. Думается,  он  и  от
Касьяна не прочь эту вещь утаить.
     -- Почувствовали?
     -- Тут  почувствуешь. Он же в позапрошлом году спер у меня
во дворе несколько ягод. И в оранжерее горшок. Я "Контумакс" --
в  заначку,  спрятал,  а  другой  гибрид  с  похожими  листьями
выставил.  Он  и  спер. А потом стал проговариваться загадочно.
Мол,  кажется,  на  основе  лысенковской  науки  и   касьяновой
методики  ему,  наконец, удалось кое-что. Сначала болтал, потом
начал тускнеть и замолк...
     -- И вы после этого простили его и даже приняли в кубло!
     -- Я бы и Касьяна принял, если бы он сумел так  изобразить
жажду истины.
     Стригален  все  еще подбирал в своей тарелке остатки пюре.
Федор Иванович хотел добавить из кастрюли, но гость,  явно  еще
не насытившийся, остановил его.
     -- Часа через два я сам, с вашего разрешения. А сейчас еще
чайку.  С  молочком.  Так  я говорю: когда еще не наступил этот
рубеж... Еще в апреле, когда все  ходили  на  свободе,  он  уже
начал  высматривать,  что  я  делаю на своем огороде. Где землю
рыхлю, что сажаю. Я не знал еще тогда, что это именно  он.  Как
подойду  к  его  лежке, к ежевике в конце огорода -- сразу, как
кабан, вдруг сорвется и с треском  ломится  наутек...  Вниз  по
ручью.  Уже  сколько  дорог  в  ежевике  проложил. Как кабан. Я
берусь за грабли и  слышу  в  другом  конце  прутик  --  тресь!
Вернулся, сволочь. Приходилось ночью работать. Ночью он ленится
караулить,  спать  хочет. И сейчас прутики потрескивают. Ребята
из  шестьдесят  второго  давно  бы  схватили,  увезли.  А  этот
наблюдает. Еще не донес.
     -- Я его убью, -- твердо сказал Федор Иванович.
     -- Не  вздумайте!  Не  имеете  права.  Он уже и без вас...
Привязан к судьбе. На него есть уже заявка. Надежная.
     Стригалев подчистил тарелку, бережно отставил ее в сторону
и посмотрел ей как бы вслед.
     -- Да... Так я подметил у него этот интерес. И, хоть и  по
ночам  приходится,  поливаю,  как  вы понимаете, не то, что ему
хотелось бы. Пришлось  ради  маскировки  много  всякой  всячины
посадить.  А  то,  что ценно, я прикрыл