и гневно раскрыв глаза, он посмотрел на Туманову
и обратился к бабушкам:
     -- Мешок цел?
     -- Цел, цел твой мешок. Энтут лежит, на балконе.
     -- Тащите его сюда. И ящичек, без дна который, тоже.
     Туманова должна была бы изумленно  спросить  --  для  чего
мешок,  и почему так сразу. Но она уже все поняла и, помертвев,
курила, курила, делая огромные затяжки.
     -- Спасибо вам всем, -- легким голосом без  конца  говорил
Федор Иванович, еще больше убеждаясь, устанавливая ящик в мешке
и  один  за  другим ставя туда горшки с растениями. -- Теперь в
другое место понесу. Теперь для них наступает другой этап...
     -- Разве здесь не удобно? -- спросила Антонина Прокофьевна
и, выставив вперед челюсть, равнодушно выпустила струю дыма.
     -- Теперь мне надо  будет  на  них  чаще  поглядывать,  --
соврал он. -- По пять раз на день.
     -- Ну  как  знаешь,  --  она затянулась и стала смотреть в
сторону. Потом спросила, не оборачиваясь: -- И семена возьмешь?
     -- Если позволишь, я их оставлю пока у тебя.
     -- Правильно. Что им содеется...
     -- Конечно.  Да  и  содеется   если,   не   страшно.   Без
расшифровки они ничто. Нуль... Все дело в расшифровке.
     Чтобы замять неловкость, она предложила выпить чайку, и он
по той  же  причине принял предложение. Они пили чай, а мешок с
горшками и растениями стоял у его  ноги,  и  он  трогал  иногда
грубую  мешковину.  Ему  казалось,  что Туманова хочет напрямик
сказать что-то откровенное, такое,  что  может  себе  позволить
только  человек, узнавший многие радости и многие страдания. Но
все кончилось очередной сигаретой и громадными клубами дыма.
     Когда прощались, она сказала:
     -- Ну, ты заходи все  же,  не  забывай  меня,  Федька.  Не
забывай бабу свихнутую...
     -- Нет,  милая, нет, голубок Прокофьевна. Никогда. Никогда
не забуду и еще не раз зайду.
     Он нашел знакомый переулок и знакомый пятиэтажный  дом  из
серого  кирпича.  Поднялся на третий этаж, остановился у двери,
покрашенной в шоколадный  цвет.  Дважды  нажал  кнопку  звонка.
Послышались шаги, дверь открылась, и в яркой желтой щели, через
которую  заструились  уют  и  запах  ужина,  показалась  жующая
физиономия Свешникова. Он перестал жевать и  строго  посмотрел.
Федор  Иванович  молча  позвал его пальцем. Свешников кивнул на
мешок.
     -- Что там?
     -- Бомба. Замедленного действия, -- шепнул Федор Иванович.
     -- Оставим у меня? Пока гулять будем.
     Свешников взял мешок, заглянул внутрь и унес в квартиру. А
Федор Иванович по лестнице засеменил вниз.
     Он стоял на краю тротуара -- в клетчатой ковбойке  ржавого
цвета  с подвернутыми рукавами и в светлосерых тонких брюках --
такой же, каким мы увидели его впервые год назад, только сильно
исхудавший. Может быть, этому впечатлению способствовала  новая
острая  серьезность  взгляда,  хотя  не  исключено,  что и свет
фонаря, падавший сверху, выделил выпуклости и  провалы  на  его
лице.  Но  ведь, кроме этого, еще зимой академик Рядно заметил,
что Федор Иванович "спал с  лица".  Словом,  на  краю  тротуара
стоял   человек  с  заметной,  почти  голодной  худобой  и,  не
отрываясь, смотрел на дверь подъезда.
     Быстро вышел Свешников в  своем  табачном  костюме.  Повел
глазами:  "пошли!",  и  два  невысоких  мужчины  --  плотный  и
крепкокостлявый -- зашагали рядом по  переулку,  то  попадая  в
яркий свет, то скрываясь в черной тени.
     -- Хороший  вечерок,  -- сказал Михаил Порфирьевич, снимая
пиджак и вешая его на плечо. -- Что у вас. Учитель?
     -- Дело. Надо пойти куда-нибудь сесть.
     -- А в мешке что?
     -- Это самое дело.
     -- Ладно, не тяните. Что у вас?
     -- Там  у  меня  три  горшка  с   растениями.   Знаменитый
"Контумакс".
     -- Тот самый? За которым охота?
     -- Именно.  Только  у  него теперь новая цена. О чем еще и
Рядно не знает. Иван Ильич все бился, скрещивал его  с  простой
картошкой...
     -- Удалось! -- закричал полковник, хватая Федора Ивановича
за руку. Он, оказывается, был в курсе всех дел.
     -- Да.  На  одном  растении  три  ягоды завязались. За эти
ягоды Рядно может и  убийцу  подослать.  Если  узнает.  А  иной
селекционер  на  Западе  и  миллион  отвалит. Они, эти ягоды, в
мешке, Михаил Порфирьевич.
     -- Понимаю. Хотите поставить у меня...
     -- Самое надежное место.
     -- Эт-то вы верно...
     -- Есть у вас балкон?
     -- Есть. Давайте инструкции.
     -- Надо так поставить, чтоб солнце падало, а  человеческий
глаз нет. Свешников кивнул.
     -- Поливать  не  очень  обильно.  Водопроводной водой, два
раза в день, под корень, не  брызгать  на  листья.  Земля  чтоб
сыроватая  была.  А  воде  давать  постоять сутки. Чтоб хлор из
нее... Вот и все. С ягодами осторожно,  не  задевать.  Чтоб  не
отвалились...
     -- Все?
     -- Вы говорили, что вы фанатик.
     -- Да, говорил. И говорю: фанатик, фанатик я... Ну и что?
     -- Если  ягоды погибнут, а еще хуже -- если попадут в руки
к парашютисту или к Рядно, считайте, что вы  не  оправдали  той
школы, когда на коновязи... Фотографировались когда...
     -- Примитивный   подход,  Федор  Иванович...  Примитивные,
несерьезные слова. Вроде пропаганды. Не надо меня... Мои слабые
места...  так  вульгарно..:  --  полковник  засмеялся  мелко  и
нервно,  словно  постучал  костяшкой.  -- Не надо так, не надо.
Даже как будто не вы говорите. Тут ведь  не  поймешь,  в  общем
шуме.  Все не так... Генерал и Рядно, а за ними широкая публика
и юные мичуринцы, если бы все узнали, что мы прячем эти  ягоды,
знаете,  что  кричали  бы?  Они подняли бы крик, что мы предаем
интересы советской власти на важнейшем участке.
     -- Михаил Порфирьевич... Надо бы дать знать Ивану Ильичу.
     -- Их уже нет в нашем городе. Оба сразу  замолчали.  Федор
Иванович долго шел, ничего не видя.
     -- Отправили уже? -- спросил, наконец.
     -- Отправили. Куда -- не знаю даже я.
     -- Большие дали сроки?
     -- Стандартные. Все инструкции?
     Федор  Иванович  молчал,  опустив  голову.  Еще  на  одном
участке его жизни появилась четкая определенность. Полковник не
сводил с него глаз.
     -- Я говорю: инструкции все?
     -- Если ягоды попадут к Рядно...
     -- Кого учите! Давайте не убеждать  друг  друга  криком  и
пробивными  словами.  Ах  да...  Вы  же не признаете доверия, а
знать вы меня еще  не  знаете...  Ну  что  же  --  узнаете.  До
свидания.
     В  середине  августа  Федор  Иванович ездил на один день в
Москву. Он отвез в свою холостяцкую комнату,  как  бы  уснувшую
под  налетом  пыли,  некоторые  вещи,  поскольку  их негде было
хранить. Туда были доставлены микроскоп и микротом Ивана Ильича
и коробок с реактивами для работы по приготовлению  препаратов.
И  еще  --  связка  учебников  и научных трудов и монографий по
генетике,  украшенных  небрежными  чернильными  оттисками:  "Не
выдавать".  Уходя, он выдернул у себя русый волос, вложил его в
переломленный листок бумаги, а листок в конверт, написав на нем
свое имя. Конверт, не запечатывая, бросил на  полу,  как  будто
его  подсунули под дверь. Обеспечив себе таким образом контроль
за нежелательными визитерами, он запер дверь и ушел,  чувствуя,
что вернется сюда не скоро.
     Заглянув  в сберкассу, он уплатил за свое московское жилье
на год вперед. Потом, спустившись в метро, полетел в центр, там
разыскал старинное здание, все в лепных  украшениях,  а  внутри
его в полутемном коридоре на четвертом этаже -- дверь с твердой
бумажкой, на которой было напечатано: "Проблемы ботаники".
     Редактор  знал  о  нем.  Сидевший  боком  к открытому окну
загорелый старик с осанкой спортсмена, с выцветшими  глазами  и
вертикальными    складками    на   переносице   и   с   тонкими
металлическими очками,  от  которых  свисали  к  плечам  черные
шнурки,  --  этот красивый старик холодно посмотрел и пригласил
сесть. От жары приоткрывая рот при каждом  вдохе,  сказал,  что
редакция надеется получить материал к концу сентября. Потом, не
оглядываясь,  сунул  руку  куда-то  назад и небрежно шлепнул на
край стола толстую книгу.  "К.  Д.  Рядно"  --  прочитал  Федор
Иванович.   Это   был   только   что   вышедший   учебник   для
сельскохозяйственных вузов и факультетов.
     -- На триста двадцатой странице, -- сказал старик.
     Федор Иванович открыл эту страницу и увидел  на  ней  фото
знакомой березовой ветки. "Автор лично наблюдал несколько таких
случаев  порождения  березой  ольхи, -- писал Рядно в учебнике,
вернее, писал Саул от имени Рядно. -- Последний раз это было  в
мае 1949 года..."
     "Контумакса" с отходящими листьями и три ягоды.
     -- Это могут быть и его собственные.
     -- Можно  дать и фото собственных. Они как горох. А эти --
как грецкие орехи.
     -- Я лично вам верю. Но строчку о  семенах  пока  отрежем.
Когда   получите   и  прорастите,  дадим  второе  обстоятельное
сообщение с цитологическим анализом. Иван Ильич знает об этом?
     -- Были  приняты  меры,  чтоб  узнал.  Только   всех   уже
отправили...
     -- Жаль...  Это  был  бы  для него луч света. Колоссальный
успех. И колоссальное поражение схоластов.
     В этой редакции схоластами называли сторонников  академика
Рядно.
     -- Привозите, привозите фото. Как можно скорее. Не позднее
сентября. Просунем в октябрьский номер. Место будет оставлено.
     Старик-редактор    поднялся,    чтобы   проводить   Федора
Ивановича. Подал ему сухую крепкую руку.
     -- Да!  --  спохватился.  --  Какой  псевдоним  берете?  Я
сегодня же засылаю в набор.
     -- Дайте  пока...  Пусть  Ларионов.  А  когда  уже  будете
ставить в номер,  дайте  настоящую  фамилию.  Старик  посмотрел
обеспокоенно.
     -- Конечно,  так  было бы лучше всего. Но все же... Вы еще
молодой...
     -- Ставьте, ставьте настоящую.  Ведь  статьи  будет  мало.
Скажут,  ложь,  подтасовка.  Понадобится подтверждение. И живой
человек. Редколлегия ведь подписывает без псевдонимов...
     -- Ну, на то она и редколлегия.
     -- Разговор будет серьезный, ставьте настоящую.  Только  в
самый   последний   момент.   А   я   пока  буду  дышать.  Чтоб
надышаться...
     Они постояли еще около двери, долго держали руку  в  руке,
не  отрываясь,  смотрели друг другу в глаза, и взгляд обоих был
строг. Они были  соратниками,  завтрашний  день  для  обоих  не
обещал  особенных  радостей,  и  оба  приготовились  ко  всему.
Впрочем,  готовность  их  была  разного  рода.  Старик-редактор
ожидал встречи с судьбой лицом к лицу, ждал большой драки и был
в этом похож на Хейфеца. Федор Иванович сразу почувствовал это.
Старик,  наверно,  уже  приготовил  последние слова, которые он
бросит  в  лицо  обскурантам,  уходя  и  хлопая  дверью.  Федор
Иванович   критически  относился  к  такой  запальчивости,  был
задумчив и непонятен, как говорил когда-то о нем тот же Хейфец.
Он был похож на ту --  самую  крупную,  но  неуловимую  рыбину,
которая  странным  образом  остается  в водоеме после того, как
воду  процедят  все  сети.  Это  его  свойство  самому   Федору
Ивановичу  не  было  известно.  Но тут же следует заметить, это
будет кстати: он уже почти не хромал во время бега.
     Он приехал в свой город на следующее утро. Когда  вошел  в
институтский  парк,  сразу  уловил  перемену  -- вдоль аллей на
решетчатых скамьях сидели угловатые юные фигуры, не мальчики  и
не  мужчины  --  вчерашние  школьники.  И  с  ними были округло
сложившиеся девушки. И все  учили  биологию,  припав  к  новому
учебнику  академика  Рядно.  Всех  пригнула  одна воля -- сдать
через два дня первый экзамен и попасть в списки  допущенных  ко
второму.  Они  еще не задумывались над тем, почему в "крупинках
тела березы" зарождаются "крупинки тела серой ольхи". Через два
дня они скажут на  экзамене  все  точно  по  учебнику,  и  Анна
Богумиловна  Побияхо  поставит им пятерки. Федор Иванович шел и
все время останавливался. Ему хотелось  еще  раз  поглядеть  на
ярко  развернувшееся  перед  ним  в  своей  подлинности явление
общественной жизни.
     Все оставшиеся дни августа он бегал мимо них по утрам. А в
самый канун сентября скамьи в  аллеях  опустели,  летний  сезон
закрылся.  И  тогда  он вспомнил нечто очень важное и пригласил
дядика Борика копать картошку на огороде Ивана Ильича.
     За день до этого в обеденный перерыв он сам пришел во двор
Стригалева. Привело его сюда такое соображение.  Несколько  лет
назад  Саул  Брузжак предпринял свою первую и последнюю попытку
вывести  новый  сорт  картофеля,   устойчивый   против   грибка
фитофторы.  В  средней полосе России этот гриб начинает вредить
картофельным посадкам в конце августа, он появляется  вместе  с
осенними  дождями и туманами. Тема работы была актуальная, Саул
объявил, что им открыт новый метод и что сорт будет готов через
два года. После первого же года своей деятельности  в  качестве
селекционера и земледельца он показал в ноябре на ученом совете
небольшие  белые  клубни.  Их разрезали и не обнаружили никаких
следов  гриба.  На  второе  лето,  чуя  удачу,  он  зачастил  в
подмосковное  хозяйство.  Его можно было увидеть там, обычно он
ехал на дамском велосипеде по дорожке,  соединяющей  делянки  с
лабораторным корпусом -- туда или обратно. При этом он горбился
и  поводил  глазами  вправо и влево -- как хамелеон. В середине
августа хозяйство  посетил  крупный  селекционер  картофеля  из
Мексики,  которую  считают  родиной  фитофторы. В сопровождении
большой  группы  ученых  он   обходил   картофельные   поля   и
остановился   около  делянок  Брузжака.  Там  как  раз  рабочие
завершали  копку  картофеля,  и  горки  чистых  белых   клубней
проветривались на воздухе перед отправкой на склад.
     -- Уже убрали? -- спросил иностранец через переводчика. --
А когда же у вас разгар фитофторы?
     -- В сентябре, -- тут же с готовностью ответили ему.
     -- А-а-а, -- протянул гость, кивнув несколько раз. Подошел
к горке   выкопанной  картошки  и,  выбрав  клубень  покрупнее,
пальцем сдвинул на нем кожуру. -- Ага! -- протянул еще раз.
     На докладе в институте он специально остановился  на  этом
случае.
     -- Мы  убираем  картофель  уже после разгара фитофторы. Мы
даже специально заражаем наш картофель! Тогда мы можем  видеть,
устойчив  сорт  или  нет,  --  он  говорил  это,  протягивая  к
аудитории руки и слегка потрясая ими, дружески втолковывая сами
собой разумеющиеся, азбучные вещи. Всем  было  неловко,  потому
что  один  лишь Саул ничего не знал в деле селекции и изобретал
странные новинки.  Надо  же,  именно  на  него  и  упал  взгляд
иностранного гостя!
     И  тема  Брузжака вместе с его новым методом сразу же была
вычеркнута из плана, как только гость уехал.  С  этого  момента
поприщем  Саула  стали  лишь  теории академика Рядно и трибуна,
где, как известно, криком еще можно кое-чего достичь. Федора же
Ивановича эта история уже значительно позднее натолкнула вот на
какую  мысль.  Он  хорошо  помнил,  что   рано   убранная,   не
закончившая  рост  картошка  Саула,  тем  не менее, годилась на
семена и дала на следующий год нормальные всходы. И  сегодня  в
обеденный   перерыв  он  пришел  на  огород  Стригалева,  чтобы
взглянуть  на  клубни  нового  сорта,   прежде   чем   досрочно
выкапывать все восемнадцать кустов.
     Он  вовремя,  вовремя явился сюда! На огороде уже началась
бурная жизнь фитофторы. Несчастный "Обершлезен",  почти  совсем
не  защищенный  от  гриба,  заметно  начал  желтеть,  ботва его
покрылась крупными черными крапинами. И опять выделились,  ярко
зеленели восемнадцать кустов нового сорта. Смышленый специалист
сейчас  же  заметил  бы их и взял бы на карандаш. "Копать надо,
этой же ночью копать", -- подумал Федор Иванович.
     Он  прошел  вдоль  седьмого  ряда  и,  как   бы   случайно
нагнувшись,  быстро  запустил руку в мягкую землю под четвертым
кустом и, нащупав картофелину, мгновенно спрятал ее в карман, а
землю заровнял. Потом прошелся еще по нескольким рядам, накопал
там молодой картошки сорта "Обершлезен" полную сетчатую сумку и
унес. "Пусть доложит, что я себе на обед целую сетку унес",  --
подумал он о наблюдателе, который мог сидеть в ежевике.
     А когда уже шел полем, не удержался и достал из кармана ту
картофелину.  Заветную.  Да,  это был новый сорт. В руке лежало
произведение Ивана Ильича -- чистое, гладкое, овальное, с  чуть
заметными  глазками  --  удобное для машинной чистки. И цвет --
редкий для картошки. Цвет пшеничного зерна. Или пудры "рашель",
которая наносит на женское лицо обманчивый нежный загар.  Можно
было  копать. "Кожура еще не окрепла, -- подумал он. -- Ничего.
Дома окрепнет. Вдали от всякой промышляющей публики".
     Вечером они с дядиком Бориком прикатили из  учхоза  тачку,
привезли  корзину и два мешка, и все спрятали в кустах ежевики.
А когда наступила темная -- уже  осенняя  --  ночь,  когда  она
достигла   своей  глубины,  оба  переобулись  в  принадлежавшие
Стригалеву одинаковые резиновые сапоги с волнистым рисунком  на
подошвах  и,  пробравшись  на  огород,  целый  час  копали  там
картошку,  присвечивая  карманным  фонариком.  Не  проронив  ни
звука,  они  выкопали  к двум часам ночи шесть рядов и оставили
после себя чисто прибранную и выровненную граблями  одну  пятую
часть огорода с отпечатками странных волнистых подошв.

     III

     Новый  сорт  лежал  в  корзине  -- в глубоком подполье под
кухней Бориса Николаевича Порая. Там  же  были  сложены  и  два
мешка  с  сортом  "Обершлезен"  -- их дядик Борик оприходовал в
качестве  гонорара  за  риск.  Резиновые  сапоги  с   волнистым
рисунком  на  подошвах  покоились на дне реки, в месте, которое
Борис Николаевич приметил. Таким образом, теперь все наследство
Троллейбуса, разделенное на части, было сложено в трех надежных
местах, и ни в одном из  этих  мест  не  знали,  где  находится
остальное.  Теперь  можно  было  бы  ни о чем не тревожиться и,
похлопывая рукой по столу, представлять себе, как  натягиваются
на  коричневой шее Касьяна его не поддающиеся воле два кожистых
тяжа, хотя лицо  остается  насмешливо-спокойным.  Представлять,
как  сжимается  копченый  старческий  кулак и проступают на нем
белые костяшки. Хотя на лице --  тихая  озорная  улыбка.  Можно
было  по  ночам  дописывать  остальные  сообщения  в  "Проблемы
ботаники". Но отдаленный голос томил,  предупреждая  о  близкой
погоне.
     И действительно, после ровной летней жизни в первые же дни
сентября  вдруг  наступил  ощутимый  обрыв -- все сразу с силой
обломилось и без тормозов покатило вниз, набирая скорость.
     Именно с сентября, с  начала  занятий  вся  наша  история,
тлевшая  до сих пор, как искра в сырой вате, вдруг вспыхнула, и
веселый ее огонек побежал, захватывая все,  что  могло  гореть.
Интересно  то, что здесь не было никакого вмешательства и никто
не выстраивал факты со специальной целью. Получилось так, будто
со вступлением в силу осенне-зимнего расписания они сами как бы
соединились в завершающую цепь.
     Началось с того, что в ректорском  корпусе,  где  у  входа
стоял  доступный всем прилавок "Союзпечати", на самом виду, там
же, где лежали еще не распроданные  учебники  академика  Рядно,
появилась   чуть   запоздавшая   августовская  книжка  "Проблем
ботаники". Довольно высокая стопа этих журналов лежала на своем
месте, там же, где все  минувшие  годы  такие  стопы  регулярно
появлялись  и исчезали. Но на этот раз лежала она всего полтора
или два часа. Электрической искрой в первые же минуты  пролетел
по  институту  слух  о  том,  что в новой книжке "Проблем" есть
интересная статья некоего Л. Самарина про  ту  самую  березовую
ветку,  ради  которой  было собрано в мае чрезвычайное собрание
всего института. И что в  статье  есть  убийственные  данные  и
помещены микрофотографии гриба "Экзоаскус бетулинус", виновника
превращений  березы.  Этот  гриб  и  заставил  березовые  листы
уменьшиться  и  принять  несвойственный  березе  вид.  С