гляд  на  собеседника.  -
Н-да, Маку не так повезло в этом деле, как в Германии. Гм.., ты ведь знаешь,
какой он был въедливый, Лео, чертовски дотошный служака, но благородная душа
и натура широкая: если  надо  было  оплатить  счет  в  офицерской  столовой,
никогда не скупился. Я переправлялся в одной лодке с ним, и он позабавил нас
своими оригинальными взглядами на военное искусство. По его словам выходило,
что принять бой должны были одни гренадеры, - довольно  странный  взгляд  на
вещи был у Мака!
   - Почти у каждого из нас свои причуды, и можно только пожелать, чтобы они
были столь же безобидны, как невинные заблуждения бедного Денниса Макфьюза.
   - Да, да, - сказал Полуорт, громко откашливаясь, словно для  того,  чтобы
прочистить горло. - В мелочах - вроде там дисциплины, строевого устава -  он
был немножко упрям, но в важных вопросах покладист, как  малое  дитя.  Любил
пошутить, зато там, где дело касалось еды, менее  привередливого  или  более
неразборчивого человека я сроду не  встречал.  Я  не  мог  бы  пожелать  ему
большего зла, чем жить в наши трудные времена, когда  все  кажется  особенно
вкусным,   и   наслаждаться   теми   припасами,   которые   он    с    такой
изобретательностью добыл у  нашего  бывшего  хозяина,  мистера  Сета  Седжа,
пользуясь его алчностью.
   - Стало быть, этот замечательный план все же в какой-то  мере  удался?  -
сказал Лайонел,  желая  поскорее  переменить  разговор.  -  Я  полагал,  что
американцы более бдительны и не допустят подобных сношений.
   - Но Сет был более предусмотрителен и своего добился. Цены действовали на
его совесть, как  снотворное,  и,  ссылаясь  на  вас,  он,  как  я  понимаю,
заручился покровительством какого-то видного лица среди мятежников.  Припасы
появляются точно два раза в неделю, так  же  неизменно,  как  на  порядочном
обеде жаркое следует за супом.
   - Значит, вы можете  сообщаться  с  деревней,  а  деревня  -  с  городом!
Вашингтон, может быть, и  закрывает  на  это  глаза,  но  я  бы  поостерегся
грозного взгляда Хау.
   - Чтобы не дать пищи подозрениям и,  кстати,  сделать  доброе  дело,  наш
мудрый хозяин решил  приспособить  в  качестве  посредника  одного  довольно
известного здесь, если ты помнишь, малого - дурачка, по имени Джэб Прей.
   Лайонел несколько секунд молчал, вспоминая все, что  произошло  в  первые
месяцы его пребывания в Бостоне.
   Весьма возможно, что к  размышлениям  безотчетно  примешивалось  какое-то
неясное, и все же тягостное чувство, потому что он постарался его подавить и
сказал с напускной веселостью:
   - - Конечно, я хорошо помню Джэба - кто хоть раз видел его и разговаривал
с ним, не скоро его забудет.
   Прежде он был очень ко мне привязан, но, вероятно, как это водится, забыл
и думать обо мне, когда я попал в беду.
   - Ты несправедлив к нему.  Этот  косноязычный  дурачок  не  только  часто
справляется о тебе, но он, как мне кажется, иногда бывает лучше  осведомлен,
чем я, и, вместо того чтобы спросить, как ты себя чувствуешь, сам  сообщает,
что у тебя дело пошло на поправку, особенно после того, как извлекли пулю.
   - Это, однако, довольно странно, - сказал Лайонел задумчиво.
   - Не так уж странно, Лео, как  может  сперва  показаться.  Джэб  все-таки
что-то соображает, судя по тому, как он еще недавно выбирал блюда у  нас  за
столом. Ах, Лео, Лео!
   Можно найти немало тонких гастрономов, но где мы  найдем  второго  такого
друга, человека, который мог и поесть, и пошутить, и выпить, и  поспорить  с
приятелем, и все это одновременно, как бедный Деннис, который  ушел  от  нас
навсегда! В Маке была, какая-то острота, эдакий перец,  как  бы  приправа  к
пресной жизни!
   Меритон, старательно чистивший мундир хозяина - обязанность,  которую  он
выполнял ежедневно, несмотря на то что за все время эту одежду никто ни разу
не надевал, - искоса взглянул на потупленные глаза майора и,  заключив,  что
тот не собирается отвечать, решил  сам  в  меру  своих  сил  и  способностей
поддержать разговор:
   - Да, сударь, хороший был человек капитан Макфьюз, и все говорят,  храбро
сражался за короля. Жаль только, что при такой авантажной фигуре он не  умел
со вкусом одеваться. Не всякому, сударь, дан такой талант! Но все, как один,
говорят, что его смерть - великая утрата, хотя в городе таких офицеров,  что
не умеют носить мундир, сколько хочешь,  и,  если  бы  они  все  полегли,  я
уверен, никто бы их даже не хватился.
   - Ах, Меритон! Я и не подозревал, что ты так наблюдателен!  -  воскликнул
растроганный Полуорт. - У Мака были все задатки  настоящего  человека,  хотя
некоторые из них, может быть, не содеем развились. Его юмор придавал  особый
вкус каждой беседе, в которой он участвовал. Надеюсь, ты убрал  его  должным
образом, Меритон, для его последнего парада?
   - Конечно, сударь, мы устроили ему самые пышные  похороны,  какие  только
можно не в Лондоне.  Кроме  солдат  ирландского  полка,  присутствовали  все
гренадеры, то есть те, кто остался цел - что-то около половины. И, зная, как
его уважал мой хозяин, я самолично убрал покойника: подровнял  бакенбарды  и
немного начесал волосы вперед, а так как у его благородия появилась  седина,
слегка его припудрил; второго такого благообразного покойника и не  сыскать,
пусть бы даже это был генерал.
   В глазах Полуорта блеснули слезы, и  он  шумно  высморкался,  прежде  чем
ответить.
   - Да, время и труды посеребрили беднягу, но великое утешение  знать,  что
умер он как солдат, а не от руки грубого мясника - Природы, и что  покойника
проводили в последний путь с почестями, которые он заслужил.
   - А как же, сударь, - с важностью провозгласил Меритон, - мы устроили ему
пышнейшую  процессию.  До  чего  же  много  можно  сделать  из  мундира  его
величества на  таких  торжествах!  Загляденье,  да  и  только!..  Вы  что-то
изволили сказать, сударь?
   - Да, - нетерпеливо ответил Лайонел. - Убери скатерть и сходи узнай,  нет
ли для меня писем.
   Камердинер повиновался, и, немного помолчав, друзья возобновили разговор,
но уже на менее тягостную тему.
   Полуорт болтал без умолку, и Лайонел  вскоре  получил  общее  и,  следует
отдать   справедливость   беспристрастию   капитана,    вполне    правильное
представление о силах врага, а также обо всем, что произошло после  рокового
сражения на Бридс-Хилле. Раз или два  больной  позволил  себе  намекнуть  на
упорство мятежников и неожиданную  их  стойкость,  и  Полуорт  не  возражал,
отвечая только меланхолической улыбкой, или же многозначительно указывал  на
свою деревянную подпорку. Разумеется, после такого  трогательного  признания
прошлой ошибки его друг перевел разговор на менее личную тему.
   Лайонел узнал, что главнокомандующий все еще удерживал дорого доставшуюся
ему позицию на соседнем полуострове, где, однако, был так же прочно обложен,
как в самом Бостоне.  Меж  тем  как  война  велась  всерьез,  там,  где  она
вспыхнула, вооруженные стычки начались и во всех колониях к югу  от  Святого
Лаврентия и Великих  Озер,  где  присутствие  королевских  войск  заставляло
обратиться к оружию. Пока не иссяк  первый  энтузиазм  восстания,  колонисты
всюду одерживали победы. Как уже говорилось, была  создана  общеамериканская
армия, и ее отдельные отряды осаждали города, взятие которых  представлялось
в эти первые месяцы войны важным для достижения главной цели. Но  недостаток
оружия и раздробленность уже начали сказываться. После  ряда  незначительных
побед Монтгомери погиб в отчаянной и  окончившейся  неудачей  попытке  взять
штурмом неприступную крепость Квебек; теперь американцам приходилось  думать
не о наступательных действиях, а о том, как бы накопить силы, так как  никто
не сомневался, что правительство собирается  незамедлительно  принять  самые
решительные меры.
   В метрополии тысячи  их  английских  соподданных  открыто  выражали  свое
недовольство   войной,   и   правительство,   вынужденное    считаться    со
свободолюбивыми веяниями, успевшими пустить глубокие корни  прежде  всего  в
Англии, обратилось к тем европейским  державам,  которые  издавна  торговали
солдатами, в поисках наемников, чтобы усмирить колонистов.  Наиболее  робкие
американцы приходили в ужас от слухов об огромных ордах  русских  и  немцев,
которые вскоре наводнят страну и поработят их.
   Быть может, ни один шаг противника так не озлобил и не восстановил против
него колонистов, как это обращение за помощью к чужеземцам для решения чисто
внутреннего  спора.  Пока  в  нем  участвовали  люди  одной  национальности,
воспитанные в общих для обоих народов взглядах на  справедливость  и  закон,
оставались какие-то точки соприкосновения, которые могли умерить  жестокость
борьбы и со временем даже  привести  к  полному  примирению.  Но  американцы
правильно рассудили, утверждая, что от победы, одержанной с  помощью  рабов,
побежденному нечего ждать, кроме постыдного рабства.
   Это было все равно, что, безрассудно отбросив ножны, предоставить решение
вопроса только мечу. К растущему отчуждению, которое подобные меры неизбежно
вызывали между народами метрополии и колоний, следует добавить, что  они  во
многом изменили отношение американцев к особе короля.
   Во время всех  гневных  споров  и  взаимных  обвинений,  предшествовавших
кровопролитию, колонисты не только на словах, но и в душе целиком признавали
ту фикцию английского закона, которая гласит, что  "король  непогрешим".  Во
всей  обширной  Британской  империи,  где  никогда  не  заходит  солнце,   у
английского монарха не было подданных, более преданных его династии и особе,
чем те самые люди, которые ныне вооружились против  того,  что  они  считали
неконституционным посягательством на его власть. До этого времени  вся  сила
их негодования вполне справедливо обрушивалась на советчиков короля,  а  про
самого монарха думали, что он не знает о чинимых его именем злоупотреблениях
в которых он, вероятно, в самом деле был неповинен.  Но  по  мере  того  как
борьба  разгоралась,  стало  ясно,  что   политические   действия,   которые
санкционировал монарх, он одобрял и как человек. Вскоре среди тех,  кто  был
лучше осведомлен, шепотом стали передавать, что уязвленное самолюбие  короля
заставляет  его  настаивать  на  сохранении  того,  что  он  считал   своими
прерогативами, и на верховной власти того законодательного собрания, которое
заседало в его столице и на которое он мог  влиять  непосредственно.  Вскоре
эти  слухи  стали  достоянием  всех,  и,  так  как  умы   людей   постепенно
освобождались  от  былых  пристрастий  и  былых  предрассудков,  они  вполне
естественно спутали голову с руками, позабыв, что  установление  "свободы  и
равенства" никогда не составляло ремесла монархов.
   Имя короля произносилось уже далеко не с тем почтением,  как  прежде,  и,
когда колониальные писатели  стали  смелее  касаться  его  особы  и  власти,
забрезжил свет, явившийся провозвестником появления "западных  звезд"  среди
национальных эмблем земли. До тех пор мало кто  думал  и  никто  не  решался
открыто говорить о независимости, хотя сам ход  событий  неуклонно  подводил
колонистов к такому бесповоротному шагу.
   Верность королю была последней и единственной  связующей  нитью,  которую
оставалось порвать, ибо колонии уже сами управляли всеми своими делами,  как
внутренними, так и внешними, в той  степени,  в  какой  это  возможно  новой
стране, не получившей еще всеобщего признания. Но  так  как  честная  натура
Георга  III  не  терпела  никакого  притворства,   взаимное   возмущение   и
отчужденность были естественным следствием обоюдного разочарования короля  и
его западных подданных <Английский король  не  мог,  разумеется,  преодолеть
предрассудков, неотъемлемых от его положения, но как человек он был честен и
справедлив.  Слова,  сказанные  им  нашему  первому  послу  в  Англии  после
заключения мира, заслуживают того, чтобы их чаще цитировали: "Я последним  в
моем королевстве признал вашу независимость и буду  последним,  кто  на  нее
посягнет". - Примеч. автора.>.
   Все это и  многое  другое  рассказал  Полуорт,  который  при  всех  своих
эпикурейских  наклонностях  отличался   большим   здравомыслием   и   полным
отсутствием предвзятости. Лайонел больше слушал, жадно внимая каждому слову,
пока внезапная слабость и бой часов на соседней башне не напомнили ему,  что
он преступает границы осторожности. Приятель  помог  обессилевшему  больному
добраться до постели и, снабдив его кучей добрых советов и крепко пожав  ему
руку, заковылял к двери со стуком, болезненно отдававшимся  при  каждом  его
шаге в сердце майора Лайонела.

Глава 19

   Не повелел господь, чтоб мудрость смертных
   Им открывала небо.
   Каупер

   Нескольких  дней  моциона  на   бодрящем   морозном   воздухе   оказалось
достаточно, чтобы восстановить силы больного, раны которого зажили, пока  он
лежал в полудремоте,  навеянной  болеутоляющими.  Взяв  в  соображение  свою
хромоту и слабость Лайонела, Полуорт, бросая вызов насмешникам и острословам
полка, обзавелся одним из тех удобных и покойных экипажей, которые в  добрые
старые времена колониальной покорности носили  забавное  и  непритязательное
наименование  "баул".  Для  своего  выезда  ему  пришлось  взять  одного  из
великолепных скакунов приятеля. Благодаря  настойчивости  конюха,  а  также,
вероятно, и пустоте фуражных складов конь в конце концов  привык  бежать  по
заснеженной мостовой такой спокойной иноходью, будто сам прекрасно сознавал,
что здоровье его хозяина далеко не прежнее.  В  этом  надежном  экипаже  оба
друга ежедневно  катались  по  улицам  города  или  причудливо  изгибавшимся
дорожкам на лугах у Бикон-Хилла, принимая поздравления друзей, или  же  сами
навещали раненных в том же сражении и менее  счастливых  товарищей,  которые
все еще вынуждены были отлеживаться дома.
   Сесилию и Агнесу нетрудно было уговорить принять участие в этих небольших
прогулках, но  алебастровый  лобик  мисс  Агнесы  Денфорт  неизменно  мрачно
хмурился, если, случайно  или  намеренно,  они  встречались  с  каким-нибудь
английским офицером. Мисс Дайнвор была менее непримирима и даже иногда своей
любезностью навлекала на себя упреки подруги, когда они оставались наедине.
   -  Ты,  видно,  забыла,  Сесилия,  как  плохо  приходится  нашим   бедным
соотечественникам в  жалких  лачугах  за  городом,  иначе  ты  не  стала  бы
расточать любезности этим армейским фатам! - как-то с  раздражением  бросила
Агнеса, снимая капор после очередного катания, во время которого кузина, как
ей казалось, забыла о том, что большинство женщин в колониях, по молчаливому
уговору,  считали  себя  обязанными  держаться   с   английскими   офицерами
подчеркнуто   холодно.   -   Если   бы   тебе   представили   даже    нашего
главнокомандующего, ты не могла бы обойтись с ним приветливее,  чем  с  этим
сэром Дигби Дентом, которого ты одарила такой сладкой улыбкой.
   - В оправдание ее сладости я могу только сказать, моя едкая  кузина,  что
сэр Дигби Дент - настоящий джентльмен.
   - Джентльмен! Каждый англичанин, напяливший красный мундир, если он умеет
задирать нос, выдает себя в колониях за джентльмена!
   -  А  так  как  я  полагаю,  что  имею  некоторое  право   считать   себя
благовоспитанной леди, - спокойно продолжала Сесилия, - не понимаю, почему я
должна была обойтись неучтиво с человеком, которого вижу в первый  и,  может
быть, последний раз.
   - Сесилия Дайнвор! - сверкнув глазами, воскликнула Агнеса, догадываясь  с
чисто женской интуицией  о  скрытых  мотивах  кузины.  -  Не  все  англичане
Лайонелы Линкольны.
   - Майор Линкольн даже и не англичанин, - возразила Сесилия, усмехаясь и в
то же время краснея, - а вот капитан Полуорт, по-видимому, да.
   - Ну и глупо, милочка, очень даже глупо! Бедный капитан дорого поплатился
за свою ошибку и достоян жалости.
   - Смотри, кузина, жалость сродни многим другим нежным  чувствам.  Впустив
ее, ты, того и гляди, откроешь двери всему семейству.
   - В том-то и разница, Сесилия, ты уважаешь  майора  Линкольна,  и  потому
готова восхищаться Хау и всеми его приспешниками, а я могу жалеть человека и
все же оставаться непреклонной.
   - Le bon temps viendra <Ничего, солнце еще выглянет (франц.)>.
   - Никогда! - с жаром прервала ее Агнеса, не замечая, что  выдает  себя  с
головой. - Никогда, во всяком случае - пока на нем красный мундир!
   Сесилия улыбнулась и, не сказав больше ни слова, ушла к себе.
   Такие  небольшие  перепалки,  приперченные  неукротимым  нравом   Агнесы,
повторялись довольно часто, несмотря на то, что взор ее кузины день ото  дня
становился  все  задумчивее,  а  равнодушие,  с  которым  она  слушала,  все
заметнее.
   Тем временем осада, хотя она и велась  с  большим  тщанием,  по  существу
сводилась только к блокаде.
   Тысячи американцев расположились в окрестных селениях, и  сильные  отряды
были размещены возле батарей, господствующих над подступами к  городу.  Хотя
вооружение их значительно  пополнилось  после  захвата  нескольких  судов  с
военными грузами, а также  капитуляции  двух  сильных  фортов  на  канадской
границе, все же оно  было  еще  слишком  скудно,  чтобы  расходовать  его  с
расточительностью,  необходимой  для  решительного  штурма.  Впрочем,  такая
сдержанность объяснялась не только недостатком вооружения,  но  и  тем,  что
колонисты, щадя свое добро, не хотели разрушать город, рассчитывая  получить
его назад целым и невредимым. С другой стороны,  впечатление,  произведенное
битвой при Банкер-Хилле, было еще слишком живо, и английское командование не
знало, на что решиться, а это дозволяло Вашингтону  сковывать  превосходящие
силы противника необученной и плохо вооруженной толпой, которая временами не
в состоянии была выдержать даже самую кратковременную схватку.
   Однако видимость военных действий неизменно поддерживалась:  постреливали
пушки, и бывали дни, когда стычки аванпостов  вызывали  более  длительную  и
сильную канонаду. Уши дам давно уже привыкли к грохоту залпов,  и,  так  как
потери были самые незначительные, да и то лишь на внешних укреплениях,  этот
грохот никому не внушал особого страха.
   Так промелькнули две недели, за которые не произошло ни  одного  события,
достаточно примечательного, чтобы о нем стоило рассказать. Как-то утром, уже
по прошествии этих двух недель,  в  дворик  особняка  миссис  Яечмир  вкатил
капитан Полуорт, проделывая все те удивительные манипуляции, которые в  1775
году считались необходимой принадлежностью лихого возницы. Минуту спустя его
деревянная нога уже стучала по коридору, оповещая о приближении  капитана  к
гостиной, где его ожидали остальные. Когда дверь распахнулась и он показался
на пороге, обе кузины стояли,  уже  закутанные  в  меха,  и  их  улыбающиеся
розовые личики выглядывали из-под кружев, а майор Линкольн принимал  из  рук
Меритона плащ.
   - Как, уже в гарнире! - воскликнул добродушный Полуорт, переводя взгляд с
одной на другую. - Тем лучше: пунктуальность - закваска жизни;  точные  часы
нужны гостю не менее, чем хозяину, а хозяину - не  менее,  чем  его  повару.
Мисс Агнеса, вы просто убийственны сегодня!
   Если Хау хочет, чтобы его офицеры выполняли свой долг, ему  следовало  бы
запретить вам появляться в его лагере.
   Глаза мисс Денфорт засверкали, но взгляд ее, случайно упав  на  деревяшку
капитана, тотчас смягчился, и она ограничилась тем, что с улыбкой заметила:
   - Пусть ваш генерал лучше поостережется сам - почти каждый раз,  когда  я
выхожу из дому, мне приходится наблюдать его слабость.
   Капитан выразительно пожал плечами и,  обернувшись  к  Другу,  вполголоса
пожаловался:
   - Вот видишь, майор Линкольн, с тех пор как я вынужден  подавать  себя  с
одной ногой, словно индейку, оставшуюся  от  вчерашнего  обеда,  я  не  могу
добиться от  мисс  Денфорт  колкости  -  она  стала  кроткой  и  пресной  до
невозможности; а ведь я все равно что  двузубая  вилка,  годна