егче станет, а  главное  -  трусы
приободрятся. Ведь от трусов все и пошло; без них никакой паники  бы  не
было. Вот только что один из восточных синдикатов запросил его, не  про-
даст ли он контрольный пакет Электрической компании Сиерры и Сальвадора.
Значит, уже чуют, что подходят лучшие времена.
   Если директора банков не поддавались на оптимистический тон и,  начав
с просьб и уговоров, теряли терпение и пускали в ход угрозы, Харниш  от-
вечал им тем же. Пугать он умел не хуже их. Когда ему отказывали в  отс-
рочке, он уже не просил, а требовал ее. А когда они, отбросив всякую ви-
димость дружелюбия, вступали с ним в открытый бой, он задавал  им  такую
баню, что они только отдувались.
   Но он знал также, где и когда надо уступать. Если часть  стены  шата-
лась слишком сильно и грозила обвалиться, он  подпирал  ее  наличностью,
которую черпал из своих трех доходных предприятий. Судьба банков  -  его
судьба. Во что бы то ни стало они должны выдержать. Если банки лопнут  и
все его акции с онкольного счета будут выброшены  на  рынок,  где  царит
полный хаос, он пропал. И чем дольше продолжался кризис, тем чаще Харниш
увозил в красном автомобиле, помимо наличных денег,  самое  ценное  свое
обеспечение - акции все тех же компаний. Но расставался он с  ними  нео-
хотно и только в случае крайней нужды.
   Когда директор Коммерческого банка "СанАнтонио" указал Харнишу, что у
банка и так много клиентов, не возвращающих ссуды, Харниш возразил:
   - Это все мелкая рыбешка. Пусть разоряются.
   Гвоздь вашего дела - я. С меня вы возьмите больше, чем с них.  Конеч-
но, вы не можете давать отсрочку всем. Надо давать  с  разбором.  Вот  и
все. Ясно: либо они выживут, либо вы. Со мной вы ничего не сделаете.  Вы
можете прижать меня - и только. Но тогда вам самим несдобровать.  У  вас
один выход: выбросить вон рыбешку, и я помогу вам это сделать.
   Заодно, пользуясь анархией в мире бизнеса,  Харниш  приложил  руку  к
окончательному разорению своего соперника Саймона Долливера; собрав  все
нужные сведения о состоянии его дел, он отправился  к  директору  Нацио-
нального банка Золотых ворот, главной опоры финансовой мощи Долливера, и
заявил ему:
   - Мне уже случалось выручать вас. Теперь вы сели на мель, а  Долливер
ездит на вас, да и на мне тоже. Так дальше не пойдет. Я вам  говорю:  не
пойдет. Долливер и десяти долларов не наскребет, чтобы  поддержать  вас.
Пошлите его ко всем чертям. А я вот что сделаю: уступлю  вам  трамвайную
выручку за четыре дня - сорок тысяч наличными. А шестого числа  получите
еще двадцать тысяч от Водопроводной компании. - Он пожал плечами. -  Вот
мои условия. Не хотите - не надо.
   - Такой уж закон: кто кого съест; и я своего упускать не  намерен,  -
сказал он Хигану, вернувшись  в  контору.  И  Саймон  Долливер  разделил
горькую участь всех дельцов, которых паника застала с грудой  бумаг,  но
без денег.
   Харниш проявлял поразительную изобретательность. Ничто,  ни  крупное,
ни мелкое, не укрывалось от его зорких глаз. Работал он  как  каторжный,
даже завтракать не ходил; дня не хватало, и в часы перерыва его  кабинет
так же был битком набит людьми, как и в часы занятий. К закрытию  конто-
ры, измученный и одуревший, он едва  мог  дождаться  той  минуты,  когда
опьянение воздвигнет стену между ним и его сознанием. Машина  кратчайшим
путем мчалась к гостинице, и, не медля ни секунды, он поднимался в  свой
номер, куда ему тотчас же подавали первый, но отнюдь не последний стакан
мартини. К обеду в голове у него уже стоял туман, и кризиса как не быва-
ло. При помощи шотландского виски к концу вечера он был готов: не шумел,
не буянил, даже не  впадал  в  отупение,  -  он  просто  терял  чувстви-
тельность, словно под воздействием легкого и  приятного  анестезирующего
средства.
   Наутро он просыпался с ощущением сухости во рту и на губах и с  тяже-
лой головой, но это быстро проходило. В восемь часов  он  во  всеоружии,
готовый к бою, сидел за письменным столом, в десять объезжал банки и по-
том до самого вечера без передышки распутывал сложное переплетение осаж-
давших его промышленных, финансовых и личных дел. А с наступлением вече-
ра - обратно в гостиницу, и опять мартини и  шотландское  виски;  и  так
день за днем, неделя за неделей.
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
   Со стороны казалось, что Харниш все тот же - неизменно бодрый, неуто-
мимый, преисполненный энергии и кипучих жизненных сил, но в глубине души
он чувствовал себя донельзя усталым. И случалось, что в его одурманенном
коктейлями уме мелькали мысли куда более здравые, чем  те,  которыми  он
был поглощен в трезвом состоянии. Так, например, однажды вечером, сидя с
башмаком в руке на краю постели, он задумался над  изречением  Дид,  что
никто не может спать сразу в двух кроватях. Он посмотрел на уздечки, ви-
севшие на стенах, потом встал и, все еще держа в руке  башмак,  сосчитал
уздечки сначала в спальне, а затем и в двух других комнатах. После этого
он опять уселся на кровать и заговорил вдумчиво, обращаясь к башмаку:
   - Маленькая женщина права. В две кровати не ляжешь. Сто сорок уздечек
- а что толку? Больше одной уздечки ведь не нацепишь. И на две лошади не
сядешь. Бедный мой Боб! Надо бы выпустить тебя на травку. Тридцать  мил-
лионов; впереди - либо сто миллионов, либо нуль.  А  какая  мне  от  них
польза? Есть много такого, чего не купишь на деньги. Дид не купишь. Силы
не купишь. На что мне тридцать миллионов, когда я не могу влить  в  себя
больше одной кварты мартини в день? Вот если бы я выдувал по сто кварт в
день - ну, тогда разговор другой. А то одна кварта,  одна  разнесчастная
кварта! У меня тридцать миллионов, надрываюсь я на работе, как  ни  один
из моих служащих не надрывается, а что я за это имею?  Завтрак  и  обед,
которые и есть-то неохота, одну кровать, одну кварту мартини и сто сорок
никому не нужных уздечек. - Он уныло уставился на стену. -  Мистер  Баш-
мак, я пьян. Спокойной ночи.
   Из всех видов закоренелых пьяниц худшие те, кто напивается в  одиноч-
ку, и таким пьяницей именно и становился Харниш. Он почти перестал  пить
на людях; вернувшись домой после долгого изнурительного дня  в  конторе,
он запирался в своей комнате и весь вечер одурманивал себя; потом ложил-
ся спать, зная, что, когда утром проснется, будет горько и сухо во  рту;
а вечером он опять напьется.
   Между тем страна вопреки присущей ей способности быстро  восстанавли-
вать свои силы все еще не могла оправиться от кризиса.  Свободных  денег
по-прежнему не хватало, хотя принадлежавшие Харнишу газеты, а также  все
другие купленные или субсидируемые газеты в Соединенных  Штатах  усердно
убеждали читателей, что денежный голод кончился и тяжелые времена отошли
в прошлое. Все публичные заявления финансистов дышали бодростью и  опти-
мизмом, но зачастую эти же финансисты были на краю  банкротства.  Сцены,
которые разыгрывались в кабинете Харниша и на заседаниях  правления  его
компаний, освещали истинное положение вещей  правдивее,  чем  передовицы
его собственных газет; вот, например, с какой речью он обратился крупным
держателям акций Электрической компании,  Объединенной  водопроводной  и
некоторых других акционерных обществ:
   - Ничего не попишешь - развязывайте мошну. У вас верное дело в руках,
но пока что придется отдать кое-что, чтобы продержаться. Я не стану рас-
пинаться вперед вами, что, мол, времена трудные и прочее. Кто  же  этого
не знает? А для чего же вы пришли  сюда?  Так  вот  надо  раскошелиться.
Контрольный пакет принадлежит мне, и я заявляю вам, что без  доплаты  не
обойтись. Либо доплата, либо труба. А уж если я вылечу в трубу, вы и со-
образить не успеете, куда вас занесло. Мелкая рыбешка - та может  отсту-
питься, а вам нельзя. Корабль не пойдет ко дну, если  вы  останетесь  на
нем. Но если сбежите - потонете как миленькие, и не видать  вам  берега.
Соглашайтесь на доплату - и дело с концом.
   Крупным оптовым фирмам, поставщикам провизии для гостиниц  Харниша  и
всей армии кредиторов, неустанно осаждавших его, тоже  приходилось  нес-
ладко. Он вызывал  представителей  фирм  в  свою  контору  и  по-свойски
разъяснял им, что значит "можно" или "нельзя", "хочу" или "не хочу".
   - Ничего, ничего, потерпите! - говорил он им. - Вы что думаете - мы с
вами в вист по маленькой играем? Захотел - встал из-за стола и домой по-
шел? Ничего подобного! Вы только что сказали, Уоткинс, что больше  ждать
не согласны. Так вот, послушайте меня: вы будете ждать, и очень даже бу-
дете. Вы будете по-прежнему поставлять мне товар и  в  уплату  принимать
векселя, пока не кончится кризис. Как вы ухитритесь это сделать - не моя
забота, а ваша. Вы помните, что случилось с  Клинкнером  и  Алтамонтским
трестом? Я лучше вас знаю всю подноготную вашего дела. Попробуйте только
подвести меня - изничтожу. Пусть я сам загремлю - все равно, уж я  улучу
минутку, чтобы вас зацепить и потащить за собой. Тут круговая порука,  и
вам же хуже будет, если вы дадите мне утонуть.
   Но самый ожесточенный бой ему пришлось выдержать с акционерами Водоп-
роводной компании, когда он заставил их согласиться на то,  чтобы  почти
вся огромная сумма доходов была предоставлена в виде займа лично ему для
укрепления его широкого финансового фронта. Однако он никогда не заходил
слишком далеко в деспотическом навязывании своей воли; хотя он и  требо-
вал жертв от людей, чьи интересы переплетались с  его  собственными,  но
если кто-нибудь из них попадал в безвыходное положение, Харниш с  готов-
ностью протягивал ему руку помощи. Только очень сильный человек мог вый-
ти победителем из таких сложных и тяжелых передряг,  и  таким  человеком
оказался Харниш. Он изворачивался и выкручивался, рассчитывал и прикиды-
вал, подстегивал и подгонял слабых, подбадривал малодушных и  беспощадно
расправлялся с дезертирами.
   И вот наконец с приходом лета по всей линии начался поворот к  лучше-
му. Настал день, когда Харниш, ко всеобщему удивлению,  покинул  контору
на час раньше обычного по той простой причине, что впервые  с  тех  пор,
как разразился кризис, к этому времени все текущие дела были  закончены.
Прежде чем уйти, он зашел поболтать с Хиганом в его кабинет. Прощаясь  с
ним, Харниш сказал:
   - Ну, Хиган, можем радоваться. Много мы снесли в эту ненасытную ссуд-
ную кассу, но теперь выкрутимся и все заклады до единого выкупим. Худшее
позади, и уже виден конец. Еще недельки две пожмемся, еще нас  встряхнет
разок-другой, а там, глядишь, отпустит, и можно  будет  опять  настоящие
дела делать.
   В тот день он нарушил обычный порядок - не поехал прямо в  гостиницу,
а стал ходить из кафе в кафе, из бара в бар, выпивая у каждой стойки  по
коктейлю, а то и по два и по три, если попадался знакомый или  приятель.
Так продолжалось с добрый час, пока он не забрел в бар отеля  Парфенона,
где намеревался пропустить последний стакан перед тем,  как  ехать  обе-
дать. От выпитого вина Харниш чувствовал приятное тепло во всем  теле  и
вообще находился в наилучшем расположении духа. На углу стойки несколько
молодых людей по старинке развлекались тем, что, поставив локти и переп-
летя пальцы, пытались разогнуть руку соперника. Один из них,  широкопле-
чий, рослый силач, как поставил локоть, так и не сдвигал его с  места  и
по очереди прижимал к стойке руки всех приятелей, желавших  сразиться  с
ним. Харниш с любопытством разглядывал победителя.
   - Это Слоссон, - сказал бармен в ответ на вопрос Харниша. -  Из  уни-
верситетской команды метателей молота. Все рекорды побил  в  этом  году,
даже мировой. Молодец, что и говорить!
   Харниш кивнул, подошел к Слоссону и поставил локоть на стойку.
   - Давайте померяемся, сынок, - сказал он.
   Тот засмеялся и переплел свои пальцы с пальцами Харниша;  к  великому
изумлению Харниша, его рука тотчас же была прижата к стойке.
   - Постойте, - пробормотал он. - Еще разок. Я не успел приготовиться.
   Пальцы опять переплелись. Борьба продолжалась недолго. Мышцы Харниша,
напруженные для атаки, быстро перешли к защите, и после минутного проти-
водействия рука его разогнулась. Харниш опешил. Слоссон победил  его  не
каким-нибудь особым приемом. По умению они равны,  он  даже  превосходит
умением этого юнца. Сила, одна  только  сила  -  вот  что  решило  исход
борьбы. Харниш заказал коктейли для всей компании, но  все  еще  не  мог
прийти в себя и, далеко отставив руку, с  недоумением  рассматривал  ее,
словно видел какой-то новый, незнакомый ему предмет. Нет, этой  руки  он
не знает. Это совсем не та рука, которая была при нем всю его жизнь. Ку-
да девалась его прежняя рука? Ей-то ничего бы  не  стоило  прижать  руку
этого мальчишки. Ну, а эта... Он продолжал смотреть на свою руку с таким
недоверчивым удивлением, что молодые люди расхохотались.
   Услышав их смех, Харниш встрепенулся. Сначала он посмеялся  вместе  с
ними, но потом лицо его стало очень серьезным. Он  нагнулся  к  метателю
молота.
   - Юноша, - заговорил он, - я хочу сказать вам коечто на ушко:  уйдите
отсюда и бросьте пить, пока не поздно.
   Слоссон вспыхнул от обиды, но Харниш продолжал невозмутимо:
   - Послушайте меня, я старше вас и говорю для вашей же пользы. Я и сам
еще молодой, только молодости-то во мне нет. Не так давно я посовестился
бы прижимать вашу руку: все одно что учинить разгром в детском саду.
   Слоссон слушал Харниша с явным недоверием; остальные сгрудились  вок-
руг него и, ухмыляясь, ждали продолжения.
   - Я, знаете, не любитель мораль разводить. Первый раз на меня покаян-
ный стих нашел, и это оттого, что вы меня стукнули, крепко  стукнули.  Я
кое-что повидал на своем веку, и не то, чтоб я уж больно много  требовал
от жизни. Но я вам прямо скажу: у меня черт знает сколько миллионов, и я
бы все их, до последнего гроша, выложил сию минуту на эту  стойку,  лишь
бы прижать вашу руку. А это значит, что я отдал бы все на  свете,  чтобы
опять стать таким, каким был, когда я спал под звездами, а не жил в  го-
родских курятниках, не пил коктейлей и не катался в машине.  Вот  в  чем
мое горе, сынок; и вот что я вам скажу: игра не стоит свеч. Мой вам  со-
вет - поразмыслите над этим и остерегайтесь. Спокойной ночи!
   Он повернулся и вышел, пошатываясь, чем  сильно  ослабил  воздействие
своей проповеди на слушателей, ибо было слишком явно, что говорил  он  с
пьяных глаз.
   Харниш вернулся в гостиницу, пообедал и улегся в постель. Но понесен-
ное им поражение не выходило у него из головы.
   - Негодный мальчишка! - пробормотал он. - Раз - и готово, побил меня.
Меня!
   Он поднял провинившуюся руку и тупо уставился на нее.  Рука,  которая
не знала поражения! Рука, которой страшились силачи Серкла!  А  какой-то
молокосос, безусый студент, шутя прижал ее к стойке, дважды прижал! Пра-
ва Дид. Он стал не тем человеком. Дело дрянь, теперь не отвертишься, по-
ра вникнуть серьезно. Но только не сейчас. Утро вечера мудренее.
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
   Харниш проснулся с привычным ощущением сухости в горле, во рту  и  на
губах, налил себе полный стакан воды из стоявшего возле кровати  графина
и задумался; мысли были те же, что и накануне вечером. Начал он с обзора
финансового положения. Наконец-то дела поправляются. Самая грозная опас-
ность миновала. Как он сказал Хигану, теперь нужно только немножко  тер-
пения и оглядки, и все пойдет на лад. Конечно, еще будут всякие бури, но
уже не такие страшные, как те, что им пришлось  выдержать.  Его  изрядно
потрепало, но кости остались целы, чего нельзя сказать о Саймоне  Долли-
вере и о многих других. И ни один из его деловых друзей не разорился. Он
ради своего спасения заставил их не сдаваться, и тем  самым  они  спасли
самих себя.
   Потом он вспомнил о вчерашнем случае в баре Парфенона, когда  молодой
чемпион прижал его руку к стойке. Неудача уже не поражала Харниша, но он
был возмущен и опечален, как всякий очень сильный человек,  чувствующий,
что былая сила уходит. И он слишком ясно видел причину своего поражения,
чтобы хитрить и увиливать от прямого ответа. Он знал,  почему  его  рука
сплоховала. Не потому, что он уже не молод. Он только-только достиг пер-
вой поры зрелости, и понастоящему не его рука, а  рука  Слоссона  должна
была лечь на стойку. Он сам виноват - распустился. Он всегда думал,  что
сила его нечто непреходящее, а она, оказывается, все последние годы убы-
вала капля за каплей. Как он накануне объяснил  студентам,  он  променял
ночлег под открытым небом на городские курятники. Он почти разучился хо-
дить. Ноги его давно не касались земли, его катали в машинах,  колясках,
вагонах трамвая. Он забыл, что значит двигаться, и мышцы его разъело ал-
коголем.
   И ради чего? На что ему, в сущности, его миллионы?
   Права Дид. Все равно больше чем в одну кровать сразу не ляжешь;  зато
он сделался самым подневольным из рабов. Богатство так опутало его,  что
не вырваться. Вот и сейчас он чувствует эти путы. Захоти он  проваляться
весь день в постели - богатство не позволит, потребует, чтобы он  встал.
Свистнет - и изволь ехать в контору. Утреннее солнце заглядывает в окна;
в такой день только бы носиться по горам - он на Бобе, а  рядом  Дид  на
своей  кобыле.  Но  всех  его  миллионов   не   хватит,   чтобы   купить
один-единственный свободный день. Может случиться какая-нибудь заминка в
делах, и он должен быть на своем посту. Тридцать миллионов!
   И они бессильны перед Дид, не могут заставить ее сесть на кобылу, ко-
торую он купил и которая пропадает даром, жирея на подножном корму. Чего
стоят тридцать миллионов, если на них нельзя купить прогулку  в  горы  с
любимой девушкой? Тридцать миллионов! Они гоняют его с места  на  место,
висят у него на шее, точно жернова, губят его, пока сами растут, помыка-
ют им, не дают завоевать сердце скромной стенографистки,  работающей  за
девяносто долларов в месяц.
   "Что же делать?" - спрашивал он себя. Ведь это и есть то, о чем гово-
рила Дид. Вот почему она молилась о его банкротстве. Он  вытянул  злопо-
лучную правую руку. Это не прежняя его рука. Конечно, Дид не  может  лю-
бить эту руку и все его тело, как любила много лет назад, когда  он  еще
весь был чистый и сильный. Ему самому противно смотреть на свою  руку  и
на свое тело. Мальчишка, студентик, походя справился с ней. Она  предала
его. Он вдруг сел в кровати. Нет, черт возьми, он сам  предал  себя.  Он
предал Дид. Она права, тысячу раз права, и у нее хватило ума понять  это
и отказаться выйти замуж за раба тридцати миллионов, насквозь  пропитан-
ного виски.
   Он встал с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, посмотрел на себя.
Хорошего мало. Исчезли когда-то худые щеки, вместо них появились одутло-
ватые, обвисшие. Он поискал жестокие складки, о которых говорила Дид,  и
нашел их; он отметил также черствое выражение глаз, мутных от бесчислен-
ных коктейлей, которые он выпил накануне, как выпивал каждый  вечер,  из
месяца в месяц, из года в год. Он посмотрел на очень заметные мешки  под
глазами и ужаснулся. Потом он засучил рукава пижамы. Неудивительно,  что
метатель молота одолел его. Разве это мускулы? Да они заплыли жиром.  Он
скинул пижамную куртку. И опять ужаснулся, увидев,  как  он  растолстел.
Глядеть противно! Вместо подтянутого живота  -  брюшко.  Выпуклые  мышцы
груди и плеч превратились в дряблые валики мяса.
   Он отвернулся от зеркала, и в памяти его замелькали картины  минувших
дней, когда все было ему нипочем; вспомнились лишения, которые он  пере-
носил лучше всех; индейцы и лайки, загнанные им в суровые дни и ночи  на
снежной тропе; чудеса силы и ловкости, поставившие его королем над бога-
тырским племенем первооткрывателей.
   Итак - старость. И вдруг перед его  внутренним  взором  возник  образ
старика, которого он встретил в  Глен  Эллен;  восьмидесятичетырехлетний
старец, седовласый и седобородый, поднимался по крутой тропинке в  лучах
пламенеющего заката; в руке он нес ведерко с пенящимся молоком, а на ли-
це его лежал мирный