ана пипетку, капнула на салат две капли
кретонового масла, тщательно размешала.  Пошла  к  себе  в  комнату,  выпила
стакан слабительного "Каскара  Саграда"  и  не  мешкая  вернулась  в  кухню.
Разлила горячий бульон по чашкам, налила кипятку  в  чайник  и  понесла  оба
подноса к Фей.
     - Я вроде и не голодна, -  сказала  Фей.  -  Но  бульон  так  аппетитно
пахнет.
     - Я приправила салат по старинному особому  рецепту,  -  сказала  Кейт.
Розмарином и тимьяном. Интересно, как тебе понравится.
     - Да он вкуснющий, - сказала Фей. - Все-то на свете ты умеешь.
     Кейт схватило первую. На лбу выступил каплями пот, она согнулась, крича
от боли. Глаза у нее выпучились, изо  рта  потекла  слюна.  Фей  выбежала  в
коридор, зовя на помощь. В комнату сбежались девушки, пять-шесть  воскресных
клиентов. Кейт корчилась на полу. Два  постоянных  клиента  положили  ее  на
кровать Фей, хотели выпрямить ей ноги, но она опять  со  стоном  скрючилась,
вся обливаясь потом.
     Фей стала полотенцем вытирать ей лоб, но тут и Фей скрутило.
     Только через час разыскали  доктора  Уайльда  -  он  играл  в  покер  у
приятеля. С истерическими причитаньями две шлюхи потащили его к  заболевшим.
Фей и Кейт уже ослабели от  рвоты  и  поноса;  время  от  времени  их  снова
схватывали корчи.
     - Что вы ели? - спросил доктор Уайльд. И, поглядев на подносы:
     - Эту фасоль вы дома консервировали?
     - Ага, - сказала Грейс. - Мы caми.
     - И кто-нибудь из вас тоже ел салат?
     - Нет. Дело в том, что...
     - Сейчас же разбейте все банки, - сказал доктор Уайльд. - Будь проклята
эта фасоль! И вынул из чемоданчика  желудочный  зонд.  Во  вторник,  сидя  у
постелей, где лежали две слабые, бледные  женщины  (кровать  Кейт  перенесли
сюда же), доктор Уайльд сказал:
     - Теперь уже могу признаться. Я не думал, что вы  останетесь  в  живых.
Вам чертовски  повезло.  И  не  консервируйте  больше  фасоль.  Покупайте  в
магазине.
     - А что это у нас? - спросила Кейт.
     - Ботулизм. Мы мало знаем  о  его  природе,  но  выживают  единицы.  Вы
молоды, а у Фей крепкий  организм,  и  это  вас  спасло.  Кишечник  все  еще
кровоточит? - спросил он Фей.
     - Да, немного.
     - Так. Вот вам таблетки морфия. У них крепительное действие.  Вероятно,
где-нибудь внутри надрыв от потуг. Но недаром говорят, что шлюхи  двужильный
народ. Полежите-ка обе в постели. Это было семнадцатого октября.
     Фей уже не суждено было поправиться. Ей делалось немного  лучше,  потом
становилось совсем плохо. Третьего декабря - вновь ухудшение, и  оправлялась
от  него  Фей  еще   медленнее.   Двенадцатого   февраля   резко   усилилось
кровотечение, и, видимо, это присело к  сердечной  слабости.  Доктор  Уайльд
долго слушал ей сердце своим стетоскопом.
     Кейт изнемогла в заботе; и без того худощавая, она стала кожа да кости.
Девушки пытались подменить ее у постели  Фей,  но  Кейт  не  уступала  места
никому.
     - Она уже бог знает сколько суток не смыкает глаз, - сказала Грейс. Она
не переживет смерти Фей, сама зачахнет.
     - Или застрелится, - сказала Этель.
     Уведя Кейт в зашторенную гостиную, доктор Уайльд опустил  там  на  стул
свой черный чемоданчик.
     - Пожалуй, скрывать от вас незачем, - сказал он.- Увы,  сердцу  ее  уже
просто не выдержать. Весь кишечник в язвах. Проклятый ботулизм.  Хуже  укуса
гремучей змеи. - Он отвел глаза от изможденного лица Кейт. Я подумал,  лучше
будет вас предупредить, чтобы  вы  были  готовы,  -  сказал  он,  заминаясь,
положив руку на ее исхудалое плечо. - Редко  встречаешь  такую  преданность.
Попробуйте дать ей глотнуть теплого молока.
     Кейт  подняла  таз  с  теплой  водой  на  прикроватный  столик.  Трикси
заглянула в  комнату  -  Кейт  обтирала  Фей  тонкими  льняными  салфетками.
Расчесала ее светлые, давно не завитые волосы, заплела.
     Кожа у Фей ссохлась, обтянула челюсти и череп, глаза  были  огромные  и
отрешенные. Она хотела произнести что то, но Кейт сказала:
     - Тсс! Береги силы. Береги силы.
     Кейт принесла из кухни стакан  теплого  молока,  поставила  на  столик.
Вынула из кармана две бутылочки и набрала в пипетку понемножку из обеих.
     - Открой  ротик,  мама.  Это  новое  лекарство.  Потерпи,  родная.  Оно
невкусное.
     Кейт выдавила из пипетки на язык Фей, на самый корень, и приподняла Фей
голову, чтобы дать ей запить молоком, прогнать вкус.
     - Теперь отдохни, я скоренько вернусь.
     И тихо выскольэнула из комнаты. В кухне было темно. Она  открыла  дверь
наружу и, крадучись, направилась в глубь двора, на зады, в бурьян. Земля  от
весенних дождей была влажная. Острой палкой Кейт вырыла ямку.  Бросила  туда
несколько бутылочек и пипетку. Палкой разбила,  растолкла  тонкое  стекло  и
сверху нагребла земли. Когда возвращалась в дом, начинал падать дождь.
     Пришлось связать Кейт, чтобы она не наложила  на  себя  руки  в  первом
взрыве горя. Она рвалась, металась, потом застыла в мрачном  оцепенении.  Не
скоро вернулось к  ней  здоровье.  А  о  завещании  она  совершенно  забыла.
Вспомнила о нем - в конце концов - не она, а Трикси.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

     Адам Траск наглухо ушел в себя. Незавершенный дом  Санчеса  был  открыт
ветру и дождю, и полы, заново настланные, покоробились от  сырости.  Низина,
отведенная под огороды, буйно заросла бурьяном.
     Адам жил как бы в чем-то вязком, замедлявшем его движения, пригнетавшем
мысль. Он видел мир словно сквозь серую воду.  Иногда  сознание  выныривало,
прорывалось к свету, но свет приносил  только  тошную  боль,  и  снова  Адам
погружался во мглу. Он ощущал присутствие близнецов - слышал их плач и смех,
- но чувствовал одну лишь слабую неприязнь. Для Адама они были символом  его
утраты. К нему в усадьбу наезжали соседи, и каждый из них понял бы горе  или
гнев Адама и, поняв, помог бы ему. Но  против  этой  вязкой  мути  они  были
бессильны. Адам не противился им, нет. Он их попросту  не  видел,  и  вскоре
соседи перестали заворачивать в лощину, затененную дубами.
     Поначалу Ли пытался пробудить Адама, но Ли был очень занят. Он стряпал,
стирал, купал близнецов и кормил их. Постоянно и усердно возясь с  ними,  он
полюбил этих двух малышей. Он говорил с ними  на  кантонском  диалекте  -  и
первые слова, которые они поняли и пролепетали, были китайские слова.
     Самюэл Гамильтон дважды приезжал к Адаму,  пытался  вырвать,  вызволить
Адама из этой шоковой окоченелости. Затем Лиза не выдержала.
     - Больше туда не езди, я не хочу, - сказала она.  Ты  приезжаешь  домой
сам не свой. Не ты его меняешь, Самюэл, а он тебя.  У  тебя  у  самого  лицо
становится окоченелое.
     - А ты подумала, Лиза, о двух его младенцах? - спросил Самюэл.
     - Я подумала о твоей собственной семье, - отрезала она. - Ты  привозишь
нам оттуда траур чуть не на неделю.
     - Что ж, ладно, матушка, - сказал он, но опечалился, ибо Самюэл не  мог
отгородиться от чужих  страданий.  Нелегко  ему  было  покинуть  безутешного
Адама.
     Адам заплатил ему за работу, даже за приспособления R ветрякам,  но  от
ветряков отказался. Самюэл оборудование продал, деньги отослал Адаму. Ответа
не дождался.
     Он начинал уже сердиться на Адама Траска. Ему  начинало  казаться,  что
Адам упивается своим горем. Но особо размышлять над этим было  некогда.  Джо
учился теперь в том колледже, что Лиланд Станфорд  воздвиг  на  своей  ферме
близ Пало-Альто. А Том беспокоил отца, ибо слишком углубился в книги. Работу
на ранчо Том выполнял  исправно,  однако  Самюэл  чувствовал,  что  Тому  не
хватает радости.
     Уилл  и  Джордж  преуспевали  в  своих  делах,  а   Джо   присылал   из
Станфордского университета письма в стихах, где лихо, но не слишком  нападал
на все общепринятые истины.
     В ответ Самюэл писал ему: "Я был бы разочарован, если б ты не  сделался
атеистом, и рад видеть, что, вступивши в возраст и  умудрившись,  ты  вкусил
агностицизм, как вкушают сладкий пряник после сытного обеда. Но, понимая все
это, сердечно прошу тебя - не пробуй обращать маму  в  свое  безверие.  Твое
последнее письмо ее убедило единственно в том, что ты  нездоров.  Почти  все
недуги, считает она, можно вылечить крепким бульоном. Твои  храбрые  нападки
на устройство пешей цивилизации она сводит к несварению  желудка.  И  потому
тревожится о тебе. Ее вера величиной с гору, а у тебя, сынок, в руках еще  и
лопатки нет".
     Лиза старела, Самюэл видел это по выражению  ее  лица.  В  себе  он  не
ощущал старости, хотя и был седобород. А Лиза как бы пятилась в  прошлое,  и
это ли не признак старости?
     Раньше, бывало, она слушала его пророчества и планы снисходительно, как
шалый шум ребенка. Теперь же считает, что взрослому человеку это не к  лицу.
Они остались на ранчо втроем - Лиза, Том и Самюэл. Уна  вышла  за  чужака  и
уехала с ним. Десси шьет дамские платья в Салинасе. Оливия замужем за  своим
нареченным, а Молли - верьте, не верьте - живет с мужем в  Сан-Франциско,  в
богатой квартире. У камина в спальне постлана белая медвежья шкура и  пахнет
духами, а после обеда, за кофе, Молли покуривает сигарету с золотым ободком,
марки "Вайолет Майло".
     Однажды, поднимая прессованное сено,  Самюэл  надсадил  спину;  сильней
боли была обида-что ж это за жизнь  для  Сэма  Гамильтона,  если  тюк  сенца
нельзя поднять? Уличив свою спину в слабости, он оскорбился этим  почти  так
же, как если бы родную дочь уличил во лжи.
     В  Кинг-Сити  доктор  Тилсон  осмотрел,  ощупал  его.  От  тягот  своей
профессии доктор с возрастом стал раздражителен. -  Вы  спину  надсадили.  -
Именно так, - подтвердил Самюэл. - И вы приехали из вашей дали  в  Кинг-Сити
только для того, чтобы услышать это от меня и заплатить два доллара?  -  Вот
они, два доллара.
     - И хотите услышать, что делать со спиной? - Конечно, хочу.
     - Не надсаживать больше. И уберите ваши деньги. Вы же человек неглупый,
Самюэл, и, надеюсь, еще не впали в детство.
     - Но спина-то болит.
     - Конечно, болит. А то как бы вы узнали,  что  перетрудили  ее?  Самюэл
рассмеялся.
     - Вы мне помогли, - сказал он.- Больше, чем на  два  доллара.  Так  что
возьмите их.
     Доктор вгляделся в него.
     - Вы, кажется, не врете, Самюэл. Ладно, возьму.
     Самюэл зашел к Уиллу в его красивый новый магазин. Он едва  узнал  сына
процветающий Уилл  раздобрел,  под  пиджаком  жилетка,  на  мизинце  золотой
перстень.
     - Я тут для мамы велел завернуть, - сказал Уилл.  Баночки  из  Франции.
Грибы, паштет, сардинки величиной с ноготь.
     - Она их просто перешлет Джо, - сказал Сзмюэл.
     - А ты убеди ее не слать, пусть сама полакомится.
     - Нет, - сказал отец.- Ей лакомее будет, если Джо съест.
     В магазин вошел Ли; глаза его радостно блеснули.
     - Здласте, мистел.
     - Здравствуй, Ли. Как малыши?
     - Холосо.
     - Я тут рядом пивка хочу выпить,  -  сказал  Самюэл.-  Буду  рад,  если
посидишь со мною, Ли. Они сели в баре  за  круглый  столик.  -  Давно  хотел
проведать вас с Адамом, да вряд ли будет от этого польза, -  сказал  Самюэл,
рисуя пальцем влажные узоры на скобленой столешнице.
     - Но и вреда не будет. Мне казалось, Адам  переборет  себя.  А  он  все
бродит привидением.
     - Ведь больше года прошло? - спросил Самюэл.
     - Год и три месяца.
     - Ну и чем я тут, по-твоему, помогу?
     - Не знаю, - сказал Ли. - Может,  за  шиворот  его  возьмете,  встряску
дадите. Другое ничего не помогает.
     - Не умею я брать за шиворот. Себе только  встряску  задам.  А  кстати,
какие он имена дал близнецам?
     - Никаких не дал.
     - Ты шутишь, Ли.
     - Какие уж тут шутки.
     - А как же он их называет?
     - "Они".
     - Но когда обращается к ним?
     - "Ты", если к одному; а к обоим - "вы".
     - Чушь какая, - рассердился Самюэл.- Что он, совсем сдурел?
     - Я собирался к вам приехать, рассказать. Если вы его  не  приведете  в
чувство, он - мертвый человек.
     - Я приеду,  -  сказал  Самюэл.-  И  захвачу  плеть.  Детей  без  имени
оставить! Будь я проклят, если не приеду.
     - Когда?
     - Завтра же.
     - Я курицу зарежу,  -  сказал  Ли.  -  Вы  полюбите  близнецов,  мистер
Гамильтон. Прекрасные малыши. А мистеру Траску не окажу, что едете.

2

     Самюэл с робостью сообщил жене, что хочет навестить Траска. Он  ожидал,
что Лиза воздвигнет крепостную стену возражений, и решил не уступать  ей  ни
за что, а такое непослушание случалось в его жизни крайне редко,  и  у  него
тоскливо ныло под ложечкой. Он принялся объяснять ей свое  намерение,  почти
как на исповеди. Лиза, слушая, зловеще подбоченилась, и сердце в нем  упало.
Он кончил - она продолжала глядеть на него,  как  ему  показалось,  холодно.
Наконец промолвила:
     - Самюэл, и  ты  думаешь,  что  сможешь  сдвинуть  этого  закаменевшего
человека?
     - Не знаю, матушка, - ответил не ожидавший таких слон Самюэл.- Не знаю.
     - А ты  вправду  считаешь,  что  так  уж  важно  дать  младенцам  имена
безотлагательно?
     - Так мне думается, - промямлил он.
     - А как по-твоему, Самюэл, почему ты туда хочешь ехать? Не из  простого
ли любопытства? Не оттого ли, что по природе своей обязательно должен совать
нос в чужие дела?
     - Эх, Лиза, я достаточно знаю свои недостатки. Но думаю, причина все же
глубже.
     - Нельзя ей не быть глубже, - сказала Лиза. - Ведь этот человек до  сих
пор не признал, что у него есть живые сыновья. Как бы оставил их между небом
и землей.
     - И мне так думается, Лиза.
     - А если он тебе скажет: "Не лезь не в свое дело", что тогда?
     - Не знаю.
     Она решительно сжала зубы, даже прищелкнула ими.
     - Если не заставишь его дать имена сыновьям, то лучше домой не являйся.
Не смей возвращаться ко мне, хныча, что он, мол, не хотел, не стал  слушать.
Иначе я сама поеду.
     - Я его силком заставлю, - сказал Самюэл.
     - Не заставишь ты. На крутые действия тебя не хватит,  Самюэл.  Я  тебя
знаю. Ты его сладкими словами будешь убеждать и притащишься домой ни с  чем,
желая только одного: чтобы я забыла о твоей попытке.
     - Да я ему череп размозжу, - рявкнул Самюэл. Ушел  в  спальню,  и  Лиза
улыбнулась, глядя на захлопнутую в сердцах дверь.
     Вскоре он вернулся в своем черном костюме, в рубашке, накрахмаленной до
блеска, с жестким воротничком. Наклонился к Лизе, и она повязала ему  черный
узенький галстук. Его седая борода была расчесана и блестела.
     - Ты бы ботинки наваксил, - сказала Лиза.
     Нагнувшись и черня ваксой свои поношенные  башмаки,  он  искоса,  снизу
взглянул на жену.
     - А Библию можно захвачу с собой? Лучших имен чем из  Библии,  ниоткуда
не взять.
     - Не люблю я выносить ее из дому, - недовольно сказала Лиза. -  И  если
ты поздно вернешься, что  я  буду  вечером  читать?  И  все  наши  дети  там
записаны.
     Видя  его  огорченное  лицо,  Лиза  принесла   из   спальни   небольшую
истрепанную Библию, подклеенную по корешку плотной бумагой.
     - Возьми вот эту, - сказала она.
     - Но это же Библия твоей матери.
     - Она не возражала бы. И у всех  записанных  тут  имен,  кроме  одного,
стоят уже две даты.
     - Я заверну ее, сохраню в целости, - сказал Самюэл.
     - А возражала бы она против того, против чего возражаю и я,  -  сказала
Лиза резко. - Почему ты никак не желаешь оставить в  покое  Святое  писание?
Вечно придираешься и сомневаешься. Так и сяк переворачиваешь, возиться,  как
енот с мокрым камушком. И это меня злит.
     - Я просто стараюсь понять его, матушка.
     - Нечего там понимать. Просто  читай.  Там  все  обозначено  черным  по
белому. Кто требует, чтобы ты понимал? Если бы Господь  Бог  хотел  от  тебя
понимания, он дал бы тебе это понимание или заповедал бы нам по-другому.
     - Но...
     - Самюэл, ты спорщик, какого мир не видел.
     - Ты права, матушка.
     - И не соглашайся все время со мной. Это отдает неискренностью.  Твердо
говори, что думаешь.
     Он сел в тележку, тронул лошадь. Глядя ему вслед, Лиза сказала вслух:
     - Славный он муж, но любит спорить.
     А Самюэл мысленно удивлялся: "Ну и ну. А я-то думал, что знаю ее".

3

     На последней полумиле, повернув с речной долины под  большие  дубы,  на
подъездную неразровненную дорогу, Самюэл старался вызвать в себе гнев, чтобы
заглушить им неловкость от незваного приезда.  Он  подбодрял  себя  высокими
словами.
     С их последней встречи Адам стал еще костлявей. Глаза тусклые, точно он
глядит, не видя. Не сразу осознал, что перед ним Самюэл, а узнав, недовольно
поморщился.
     - Гостю незваному присуща робость, - сказал Самюэл.
     - Что вам надо? Разве вам не уплачено? - сказал Адам.
     - Уплачено? Еще бы. Разумеется, уплачено. И притом  с  лихвою  и  сверх
моих заслуг.
     - Что? Это как понимать?
     Гнев в Самюэле начал разрастаться, распускаться зелено.
     - Человек всею жизнью своею взыскует оплаты.  И  если  весь  труд  моей
жизни к тому устремлен, чтоб отыскалась мне настоящая цена, то можете ли вы,
убогий человече, определить ее беглой пометкой в гроссбухе?
     - Я уплачу, - воскликнул Адам.- Уплачу, говорят вам. Сколько? Я уплачу.
     - Уплатить вы должны, но не мне.
     - Тогда зачем приехали? Уезжайте.
     - Бывало, вы звали меня.
     - Теперь не зову.
     Самюэл упер руки в бока, подался к Адаму всем корпусом.
     - Я объясню вам сейчас тихо-мирно.  Вчера  вечером  -  горьким,  хмурым
вечером - пришла ко мне добрая мысль и  усладила  мрак  ночи.  И  мысль  эта
владела мною от зари вечерней до утренней, зачерпнутой  звездным  ковшом,  о
котором есть в сказаньях наших пращуров. И потому я сам себя призвал сюда.
     - Но вас не звали.
     - Мне ведомо, что по особой милости господней из чресл ваших  произошли
близнецы, - сказал Самюэл.
     - А вам какое дело?
     Что-то  вроде  радости  зажглось  в  глазах  Самюэла  при  этой  грубой
отповеди. А из дома - он заметил - украдкой выглядывает Ли.
     - Ради Господа Бога, не понуждайте меня к насилию. Я хочу, чтоб обо мне
осталась на земле мирная память. - Не понимаю, о чем вы.
     - Где уж понять Адаму Траску - волку  с  парой  волченят,  замызганному
петуху-папаше, что потоптал и вся забота. Комку глины бесчувственному!
     Щеки Адама побурели, взгляд наконец пробудился. А в Самюэле радостно  и
горячо цвел гнев.
     - Дружище, отойди подальше от меня! -  вскричал  он,  -  Прошу  тебя  и
умоляю! - Углы его губ омочила слюна. - Прошу! - повторил он. - Ради  всего,
что тебе еще свято, отодвинься подальше. Ведь руки чешутся пришибить тебя.
     - Уезжайте. Вон с моей земли, -  сказал  Адам.-  Вы  не  в  своем  уме.
Уезжайте прочь. Это моя земля. Она мной куплена.
     - Глаза и  нос  тоже  тобою  куплены,  -  с  насмешкой  сказал  Самюэл.
Двуногость куплена, и ноготь вместо когтя. Ты слушай, пока я тебя  не  убил.
Что,  естество  твое  тобою  куплено?  Из  каких  таких  наследных  средств?
Вдумайся, человече: заслужил ли ты своих детей?
     - Заслужил? Они и так здесь. При чем тут заслуги?
     - Благослови меня, Лиза! - возопил Самюэл.- Да  как  ты  можешь,  Адам!
Слушай меня, пока не сдавил тебе горло. Пока  еще  обуздываю  руки  и  мирно
говорю.  Драгоценная  двойня  твоя  сиротеет  незамеченно,   непризнанно   и
неприкаянно - сиротеет безотцовщиной.
     - Вон  с  моей  земли,  -  прохрипел  Адам.-  Ли,  принеси  ружье!  Это
буйнопомешанный. Ли!
     И тут Самюэл схватил его за  горло,  надавил  большими  пальцами,  и  в
висках Адама застучало, глаза налились кровью.
     - Руки по швам, хиляк! - рыкнул Самюэл.- Ты этих близнецов не купил, не
украл и  не  выменял.  Ты  получил  их  по  редкостному  и  благому  Божьему
соизволению.
     Внезапно он отнял от горла  свои  жесткие  пальцы.  Тяжело  дыша,  Адам
ощупал горло, - тверда у кузнеца хватка.
     - Что вы от меня хотите? - В тебе любви нет.
     - Хватило, чтоб себя под пулю подвести. - Любви никогда не