гаешь на подушке голову,  чтоб  ее  голова  легла  рядом.
Вдыхаешь аромат ее кожи, единственный на свете...
     - Перестань!- крикнул Адам.- Перестань, будь ты проклят! Не суй носа  в
мою жизнь! Не обнюхивай точно койот дохлую корову.
     - Я почему это знаю, - тихо сказал Самюэл, - что и ко мне приходила вот
так ночами гостья - месяц за месяцем, год за годом - и  сейчас  приходит.  И
надо бы мне запереть от нее мозг и сердце семью замками, а я не запер. И все
эти годы я обманывал Лизу, давал ей неправду, подделку, а свое лучшее хранил
для тех тайных грез. И, наверное, мне легче  было  бы,  если  бы  и  у  Лизы
оказался такой тайный гость. Но уж этого я никогда не узнаю. Только,  думаю,
она бы заперла от него свое сердце и зашвырнула ключ в тартарары.
     Адам слушал, сжав пальцы в кулаки, так что костяшки побелели.
     - Ты меня в сомнение вгоняешь, - произнес он яростно. - Всякий  раз.  Я
тебя боюсь. Что же мне делать, Самюэл? Скажи ты мне! Не понимаю, как ты смог
все разглядеть так ясно. Какое нужно мне лекарство?
     - Лекарства я знаю, Адам, хотя сам не употребляю их. А  знать  я  знаю.
Тебе надо найти какую-нибудь новую Кэти. Чтобы новая  убила  прежнюю,  тобой
придуманную. Пусть обе решат дело смертной схваткой. А ты  будь  при  сем  и
отдай душу победительнице. Но это лекарство не самое лучшее. Лучше всего  бы
тебе найти свежую, совсем иную красоту, чтобы напрочь вытеснила старую.
     - Боюсь начинать заново, - сказал Адам.
     - Это я уже от тебя слышал... А  теперь  упомяну  о  себе,  грешном.  Я
уезжаю, Адам. Приехал проститься.
     - Это как понимать?
     - Дочка моя Оливия пригласила нас с Лизой к себе в Салинас погостить, и
мы едем - послезавтра.
     - Но вы же вернетесь.
     - Погостим у неe месяц-два, - продолжал Самюэл,- а там придет письмо от
Джорджа. Он, мол, разобидится, если не приедем к нему в гости в Пасо-Роблес.
A там Молли пригласит в Сан-Франциско, а потом Уилл, а  после,  может,  даже
Джо позовет на Восток, если доживем до той поры.
     - A разве ты не рад? Ты это  заслужил.  Достаточно  уже  потрудился  на
своей пыльной и тощей земле.
     - Я люблю эту тощую землю, - сказал  Самюэл.  Как  сука  любит  чахлого
кутенка. Люблю каждый корешок, каждую каменную голизну, на которой  ломается
лемех, бесплодный грунт люблю, безводное нутро ее люблю. Где-то а этой тощей
земле кроется богатство.
     - Ты заработал отдых.
     - Да что твердить об этом? Надо смириться, и я смирился.  Ты  говоришь:
"заработал отдых", а для меня это значит: "жизнь кончена".
     - И ты веришь, что кончена?
     - Я это приемлю.
     - Не принимай!- сказал Адам, волнуясь.- Если  примешь,  то  не  сможешь
жить!
     - Знаю, - сказал Самюэл.
     - Так не принимай же!
     - Почему?
     - Потому что мне это больно.
     - Я старик любопытный, всюду нос сую. И печаль в том, Адам, что это мое
любопытство уже гаснет. Наверно,  потому  и  чувствую,  что  пора  навестить
детей. Мне теперь часто приходится изображать любопытство, которого нет.
     - По мне, уж лучше бы ты продолжал надрываться на своем пыльном ранчо.
     Самюэл улыбнулся.
     - Приятно мне это слышать. Спасибо. Хорошо человеку, когда его полюбят,
пусть даже под самый конец.
     Адам вдруг круто повернулся, остановив Самюэла. - Я знаю,  чем  я  тебе
обязан, - сказал Адам.- И отплатить не могу ничем. Но могу попросить еще  об
одном. Выполнишь мою просьбу - и, может, возродишь мою жизнь.
     - Выполню, если смогу.
     - Вот эта земля там.- Адам взмахнул  рукой  на  запад,  описал  широкую
дугу. - Помоги обратить ее в сад, о котором  мы  с  тобой  толковали.  Чтобы
колодцы были, и ветряки, и поля люцерны. Мы бы растили цветы на семена.  Это
дело денежное. Представляешь - целые акры душистого горошка, золотые  клинья
ноготков. Акров десять, скажем,  роз  для  садов  Калифорнии.  Какой  аромат
понесет от них западный ветер!
     - Ты меня так до слез можешь довести, - сказал Самюэл, - а  старику  не
годится плакать.- Глаза его и в самом деле увлажнились.- Спасибо, Адам. Твоя
просьба мне сладка, как запах роз, несомый западным ветром.
     - Так исполнишь ее?
     - Нет, не исполню. Но воображу твой райский сад, когда в Салинасе  буду
слушать Уильяма Дженнингса Брайана. И, может,  даже  начну  верить,  что  он
осуществился на земле.
     - Но я же и хочу его осушествить.
     - Съезди на ранчо, поговори с Томом, Он тебе поможет. Он рад бы усадить
розами весь мир, мой бедный Том.
     - Но ты обдумал, Самюэл, свое решение?
     - Обдумал я крепко, так что на половину уже как бы выполнил.
     - Упрямый же ты человек!
     - Я спорщик,- сказал Самюэл.- Меня Лиза спорщиком  зовет,  а  теперь  я
уловлен в сеть, что сплели мои дети, - и нравится мне быть уловленным.

2

     На стол накрыли в доме.
     - Мне бы приятней вас потчевать под деревом, как прежде, - сказал Ли.
     - Но на дворе холодно.
     - Холодно, Ли, - отозвался Самюэл.
     Тихо вошли близнецы и стеснительно остановились, глядя на гостя.
     - Давно не видал вас, мальчики. А назвали мы вас хорошо. Ты  -  Кейлеб.
Верно?
     - Я - Кейл.
     - Ладно, пусть Кейл.- И обратясь к другому:- А  ты  тоже  нашел  способ
окургузить свое имя?
     - Что, сэр?..
     - Тебя звать Аарон?
     - Да, сэр.
     - Он произносит: Арон, - сказал Ли со смехом.- Двойное "а" кажется  его
друзьям вычурным.
     - У меня тридцать пять бельгийских кроликов, сэр, сказал Арон.-  Хотите
поглядеть, сэр? Клетка стоит у родника. Восьмеро совсем  маленькие  -  вчера
только родились.
     - Поглядеть я не прочь, Арон.- Губы Самюэла  тронула  усмешка.-  А  ты,
Кейл, больше огородничаешь? Угадал я?
     Ли живо обернулся к Самюэлу, посмотрел на него с опаской, сказал:
     - Пожалуйста, не надо.
     - На будущий год отец даст мне целый акр в низине, - сообщил Кейл.
     - А у меня есть кролик - пятнадцать фунтов весу. Я его  подарю  отцу  в
день рождения.
     В глубине дома Адам стукнул дверью, выходя из спальни.
     - Не говорите ему, - сказал торопливо Арон.- Это секрет.
     - Вечно вы вносите непокой в мою голову, мистер Гамильтон, - сказал Ли,
раскраивая мясо ножом.- Садитесь, мальчики.
     Вошел Адам, опуская засученные рукава, и  занял  свое  место  во  главе
стола.
     - Добрый вечер, мальчики, - сказал он, и они хором ответили:
     - Добрый вечер, отец.
     И тут же Арон прошептал:
     - Не говорите.
     - Не скажу, - заверил его Самюэл.
     - О чем не говорить? - спросил Адам.
     - Это наш секрет с Ароном, - сказал Самюэл. А секреты надо уважать.
     - Я тоже скажу вам секрет, - вмешался Кейл.- Сразу после обеда.
     - Рад буду выслушать, - сказал Самюэл.- И, кажется, заранее угадываю, в
чем он.
     Нож замер в руке Ли. Он поднял голову, укоризненно глянул  на  Самюэла.
Стал раскладывать мясо по тарелкам. Мальчики ели молча и проворно.
     - Нам уже можно, отец? - спросил Арон, опустошив тарелку.
     Адам кивнул, оба близнеца встали и тут же ушли. -  Они  кажутся  старше
своих одиннадцати лет,- сказал Самюэл, глядя вслед мальчикам.- Мне помнится,
в их возрасте мои чада вопили,  визжали,  куролесили.  А  эти  держатся  как
взрослые.
     - Разве? - сказал Адам.
     - Мне кажется, я могу это объяснить, - сказал Ли. В доме  нет  женщины,
некому ценить младенчество. Мужчин, мне кажется, младенцы мало привлекают, и
нашим мальчикам не было смысла сохранять в себе младенчество. Выгоды  в  том
не было. Не знаю, хорошо это или худо.
     Самюэл сказал, собрав кусочком хлеба подливку:
     - Знаешь ли ты, Адам,  кого  ты  приобрел  в  Ли?  Мыслителя,  умеющего
стряпать, или же повара, умеющего мыслить? Он  многому  научил  меня.  Да  и
тебя, надо полагать.
     - Жаль, я мало вслушивался в его речи, - сказал Адам.- Да и скуп он  на
поучения.
     - Почему ты не захотел, Адам, чтобы мальцы учились китайскому?
     Адам помолчал, подумал.
     - Сейчас не время лукавить, - сказал он наконец. Наверно,  попросту  из
ревности не захотел. Я называл это по-другому, но, пожалуй, просто не хотел,
чтобы дети так легко ушли от меня туда, где мне их не догнать.
     - Резонно и очень по-человечески, - сказал Самюэл. А  то,  что  ты  это
осознал, - большой скачок вперед. Мне самому такое осознанье вряд  ли  когда
удавалось.
     Вернулся Ли,  принес  серый  эмалированный  кофейник,  разлил  кофе  по
чашкам, сел за стол. Приложил ладонь к округлому боку чашки,  грея  руку.  И
произнес со смешком:
     - Большой непокой внесли вы в мою голову, мистер  Гамильтон,  и  притом
возмутили безмятежность Китая.
     - Чем же именно, Ли?
     - Мне почти кажется, что я уже поведал вам эту историю, - сказал Ли.  -
Но, возможно, я только приготовил ее в уме,  скомпоновал,  чтобы  рассказать
вам. Как бы то ни было, история забавная.
     - Послушаем, - сказал Самюэл и глянул на Адама. Послушаем, Адам? Или ты
хочешь унырнуть в свои грезы?
     -  Да,  загрезился  немного,-  сказал  Адам.-  Странно,  как  все   это
взбудоражило мысли,
     - И хорошо,- сказал  Самюэл.-  Взбудораженность  мысли  -  быть  может,
лучшее состояние человека. Начинай свою историю, Ли.
     Китаец тронул рукой у себя за ухом, улыбнулся.
     - Никак не привыкну без этой косицы,  -  сказал  он.Видно,  то  и  дело
хватался за нее и сам того не замечал. Да, так слушайте мою историю.  Я  уже
говорил вам, мистер Гамильтон, что с годами все больше становлюсь  китайцем.
А вы не становитесь все больше ирландцем?
     - На меня ирландское находит полосами, - сказал Самюэл.
     - Помните, вы прочли нам шестнадцать стихов из четвертой главы "Бытия",
и мы обсуждали их вместе?
     - Как же, помню. Давненько это было.
     - Почти десять лет назад, - сказал Ли. - Повесть эта  врезалась  мне  в
душу, и я стал вдумываться в нее, слово за словом. И чем больше  вдумывался,
тем глубже делался ее смысл. Тогда я сравнил разные переводы - они оказались
довольно близки. Только на одном  месте  я  споткнулся  -  там,  где  Иегова
спрашивает Каина, почему тот огорчился. Согласно английской Библии, изданной
при короле Иакове, Бог говорит: "Если делаешь доброе, то  не  поднимаешь  ли
лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он  влечет  тебя  к
себе,  но  ты  будешь  господствовать  над  ним".  Меня  остановило  "будешь
господствовать", ибо это - обещание Каину, что он победит грех.
     Самюэл кивнул.
     - А его детям так и не удалось полностью его победить, - сказал он.
     - Затем я  раскрыл  американскую  Стандартную  Библию,  совсем  недавно
вышедшую, - продолжал Ли, отпив кофе из чашки. - И она переводит иначе:  "Но
ты господствуй над ним". Это ведь совсем  иное  дело.  Тут  не  обещание,  а
приказ. И забрало меня за живое. Что ж, думаю, за слово стоит в оригинале, в
подлиннике Библии, допускающее такие разные переводы?
     Опершись ладонями о стол, Самюэл подался всем телом  вперед;  в  глазах
его зажегся прежний, молодой огонь.
     - Ли, - промолвил он, - да неужели ты сел за древнееврейский?
     - А вот послушайте, - ответил  Ли.  -  Это  довольно  длинная  история.
Хотите чуточку моей уцзяпи?
     - Это которая приятно отдает гнилыми яблоками?
     - Да. Мне с ней лучше будет рассказывать.
     - А мне - слушать, - сказал Самюэл.
     Ли ушел на кухню. Самюэл спросил Адама:
     - Он тебе это рассказывал? - Нет, - сказал  Адам.-  Не  рассказывал.  А
может, и рассказывал, да я не слушал.
     Ли вернулся со своей глиняной бутылью и  тремя  фарфоровыми  чашечками,
просвечивающими насквозь - до того были тонки.
     - Плосу пить китайски, - произнес Ли ломано, наливая  в  чашечки  почти
черный напиток.- Она  полынью  изрядно  сдобрена.  Если  выпить  достаточную
порцию, действием не уступает абсенту.
     Самюэл пригубил.
     - Но почему же тебя так заинтересовало это место? - спросил он.
     - Мне казалось, что человек, способный сложить ту  великую  повесть,  в
точности знал, что хочет сказать, и слова его не допускают разнотолков.
     -  Ты  говоришь  "человек".  Значит,  не   думаешь,   что   это   книга
божественная, писанная перстами Бога?
     - Я думаю, что ум, создавший эту повесть, был умом божественным. У  нас
в Китае было несколько таких умов.
     - Любопытно, - сказал Самюэл.- Значит, ты все таки не пресвитерианин.
     - Говорю же я вам, что становлюсь все больше и больше китайцем. Ну, так
вот. Поехал я в Сан-Франциско, в штаб-квартиру, так сказать, нашего родового
объединения. Слыхали о таких? У наших больших старинных родов  есть  центры,
где каждый член рода  может  получить  или  оказать  помощь.  Род  Ли  очень
многочислен. Он заботится о своих членах.
     - Доводилось слыхать, - сказал Самюэл.
     - О наших  тонгах  <Тонг  -  тайная  организация,  часто  преступная.>?
Головолезы-китаЁзы воевать изза лабынь?
     - Вроде того.
     - Это немножко другое, - сказал Ли. - Я поехал потому, что в нашем роду
есть несколько почтенных, ученейших старцев-мыслителей, пытающихся добраться
до  самой  сути.   Подобный   старец   может   много   лет   продумать   над
одной-единственной фразой мудреца, которого у вас зовут Конфуций.  Я  решил,
что именно такие  специалисты-толкователи  могут  мне  помочь.  Они  славные
старики. Выкурят под  вечер  свои  две  трубочки  опиума  для  успокоения  и
обострения мысли - и сидят всю ночь, и разум работает чудесно. Мне  кажется,
никакой другой народ не умеет употреблять опиум во благо.
     Ли чуточку отпил и продолжал:
     - Я почтительно изложил свою проблему одному из мудрых старцев - прочел
ему эту повесть, сказал, что понял, чего не понял. На следующую ночь сошлись
уже четверо старцев и призвали меня. Мы всю ночь прообсуждали, -  сказал  Ли
со смехом.
     - Забавно ведь.  Не  каждому  расскажешь  об  этом  ученом  разыскании.
Вообразите себе четырех таких старцев, из которых младшему уже за девяносто,
- и вот они углубляются в древнееврейский. Нанимают ученого раввина. Садятся
за  ученье,  как  школьники.  Упражнения,   грамматика,   словарь,   простые
предложения. Представьте себе древнееврейские  речения,  писанные  китайской
тушью - кисточкой! Вас бы затруднило то, что писать нужно справа налево,  но
старцев ничуть - ведь мы, китайцы, пишем сверху вниз. О, наши  старцы  народ
дотошный! Они углубились до самых корней.
     - А ты?- спросил Самюэл.
     - Я продвигался рядом, любуясь красотой их гордого  и  чистого  ума.  Я
начал любить свою расу, мне впервые захотелось быть китайцем. Дважды в месяц
я  встречался  с  ними,  а  здесь,  у  себя  в  комнате,  исписывал  тетради
письменами. Купил все древнееврейские словари, какие только есть. Но  старцы
неизменно меня  опережали.  А  вскоре  и  раввина  опередили;  пришлось  ему
призвать на помощь коллегу. Вот бы вам, мистер Гамильтон, просидеть  с  нами
одну из тех ночей за обсуждениями и  спорами.  Бесконечные  вопросы,  поиски
ответа - о, какая красота, какая прелесть мысли!
     Через  два  года  мы  почувствовали,  что  можем  приступить  к   вашим
шестнадцати стихам из четвертой главы "Бытия". Старцы  также  признали  стих
седьмой очень важным. "Будешь господствовать"? "Господствуй"?  И  вот  какое
золото намыли  мы  долгими  трудами:  "Можешь  господствовать".  "Ты  можешь
господствовать  над  грехом".  И  улыбнулись  старцы,   закивали   головами,
чувствуя, что недаром потрачены два года. И благодаря этому труду вышли  они
из своей китайской обособленности - и сейчас изучают древнегреческий.
     - История фантастическая, - сказал  Самюэл.Я  слушал  тебя  пристально,
однако, может, чего-то не уловил. Почему это место так важно?
     Дрожащей от волнения рукой Ли вновь  наполнил  изящные  чашечки.  Выпил
свою одним глотком.
     - Разве не ясно? - воскликнул он.- Американская Стандартная приказывает
людям  господствовать  над  грехом,  как   господствуют   над   невежеством.
Английская королевская  сулит  людям  непременную  победу  над  грехом,  ибо
"будешь господствовать"  -  это  ведь  обещание.  Но  древнееврейское  слово
"тимшел" - "можешь господствовать" - дает человеку выбор.  Быть  может,  это
самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт -  решать
предоставляется ему самому. Ибо если "ты можешь господствовать", то верно  и
обратное: "а можешь и не господствовать". Разве не понятно?
     - Нет,  понятно.  Понимаю.  Но  ты  ведь  не  веришь,  что  это  закон,
установленный Богом. Почему же считаешь, что это так важно?
     - А вот слушайте!- ответил Ли. - Я давно хотел это высказать. Предвидел
даже ваши вопросы и как следует подготовился. Важен всякий завет, повлиявший
на мышление, на жизнь бесчисленных людей.  Многие  миллионы  ваших  верующих
слышат эти слова как приказ: "Господствуй" - и  делают  весь  свой  упор  на
повиновение.  А  другие  миллионы  слышат:  "Будешь  господствовать"  -  как
предопределение свыше. Что бы они  ни  сделали,  все  равно  будет  то,  что
предопределено заранее. Но "можешь  господствовать"!  -  ведь  это  облекает
человека величием, ставит его вровень с богами, и в слабости своей, в  грязи
и в скверне братоубийства он все же сохраняет великую возможность выбора.  -
Голос Ли зазвучал торжествующей песнью.- Он может выбрать путь, пробиться  и
победить.
     - Ты веришь в это, Ли? - спросил Адам.
     - Да, верю. Верю. Ведь так легко - по своей лености и слабости отдаться
на  милость  божества,  твердя:  "Я  ничего  не  мог   сделать:   так   было
предопределено". Но подумайте, сколь  возвеличивает  нас  выбор!  Он  делает
людей людьми. У кошки нет выбора, пчеле предписано производить  мед.  У  них
нет  богоравности...  И  знаете,   эти   почтенные   старцы,   прежде   тихо
подвигавшиеся к смерти, теперь не хотят умирать - им стало интересно жить.
     - То есть эти старые китайцы поверили в Ветхий Завет? - спросил Адам.
     - Эти старцы способны распознать повесть, в которой содержится  истина,
и они верят такой повести.  Они  знатоки  правды.  Они  знают,  что  в  этих
шестнадцати стихах заключена человеческая история  всех  времен,  культур  и
рас. И они не верят, что человек, написавший истину в шестнадцати без малого
стихах, в последней этой малости, в одном  глаголе,  мог  солгать.  Конфуций
учит людей жить успешливо и хорошо. Но эта повесть  -  лестница,  возводящая
нас к звездам.- Глаза у Ли блестели. - Это остается с  тобой  навсегда.  Оно
отсекает корни у слабости, трусливости и лени.
     - Не понимаю, как ты смог во все это вникнуть, стряпая, растя мальчиков
и заботясь обо мне, - сказал Адам.
     - Я и сам не понимаю, - сказал Ли. - Но выкурю под вечер  две  трубочки
по примеру старцев - только две - и чувствую себя человеком. И чувствую, что
человек  -  это  что-то  очень  значительное,   быть   может,   даже   более
значительное, чем звезда. Это у меня не теология. Во мне нет тяги  к  богам.
Но я воспылал любовью к блистающему чуду - человеческой душе. Она прекрасна,
единственна во Вселенной. Она вечноранима, но неистребима,  ибо  "ты  можешь
господствовать".

3

     Провожая гостя, Ли и Адам шли с Самюэлом к  конюшне.  Ли  нес  жестяной
фонарь и освещал дорогу - была одна из тех ясных зимних ночей, когда в  небе
роятся звезды, а земля от этих звезд кажется еще темней.  На  холмах  лежала
тишь. Нигде ни шевеленья, не слыхать ни хищников, ни травоядных, и в  полном
безветрии темные сучья и листья виргинских дубов недвижно очерчены  на  фоне
Млечного Пути. Все трое шли молча. Фонарь покачивался, поскрипывал дужкой.
     - Когда думаешь  вернуться  из  поездки?  -  спросил  Адам.  Самюэл  не
ответил.
     Акафист понуро дожидался в стойле, опустив голову, уставя мутно-млечный
взгляд в солому под копытами.
     - У тебя этот коняга с незапамятных пор, - сказал Адам.
     - Ему тридцать три года, - сказал  Самюэл.-  Зубы  съедены.  Приходится
кормить его с рук  теплой  мешанкой.  И  кошмары  ему  снятся.  Вздрагивает,
всхлипывает иногда во сн