держимое превосходным, осушил
ее до дна, а затем заказал еще пинтовую  бутылку.  Оказалось,  что  рус-
сильонское вино в маленькие бутылки не разливается. "Ладно, - сказал  я,
- давайте еще одну большую", после чего все погрузилось в туман. Столики
в этом заведении стоят близко друг к другу, и когда я немного опомнился,
то обнаружил, что веду громогласный разговор с моими ближайшими  соседя-
ми. Очевидно, такое количество слушателей меня не удовлетворило, так как
я отчетливо помню, что обводил взглядом зал, где все стулья были  повер-
нуты в мою сторону и откуда на меня смотрели улыбающиеся  лица.  Я  даже
помню, что именно я говорил, но, хотя с тех пор прошло уже двадцать лет,
стыд по-прежнему жжет меня, и я сообщу вам только одно:  речь  моя  была
весьма патриотичной - остальное пусть дорисует ваше воображение. Я соби-
рался отправиться пить кофе в обществе моих новых друзей, но едва  вышел
на улицу, как почему-то  оказался  в  полном  одиночестве.  Это  обстоя-
тельство и тогда меня почти не удивило, а теперь удивляет еще меньше; но
зато я весьма огорчился, когда заметил, что пытаюсь пройти сквозь  будку
с афишами. Я начал подумывать, не повредила ли мне последняя бутылка,  и
решил выпить кофе с коньяком, чтобы привести свои нервы в порядок. В ка-
фе "Источник", куда я отправился за  этим  спасительным  средством,  бил
фонтан, и (что крайне меня изумило) мельничка и другие механические  иг-
рушки по краям бассейна, казалось, недавно починенные, выделывали  самые
невероятные штуки. В кафе было необычайно жарко и светло, и  каждая  де-
таль, начиная от лиц клиентов и кончая шрифтом  в  газетах  на  столике,
выступала удивительно рельефно, а весь зал мягко и приятно  покачивался,
словно гамак. Некоторое время все это мне чрезвычайно нравилось, и я по-
думал, что не скоро устану любоваться окружающим, но вдруг меня охватила
беспричинная печаль, а затем с такой же быстротой и внезапностью я  при-
шел к заключению, что я пьян и мне следует поскорее лечь спать.
   До моего пансиона было два шага. Я взял у швейцара зажженную свечу  и
поднялся на четвертый этаж в свою комнату. Хотя я и был пьян, мысль  моя
работала с необычайной ясностью и логичностью. Меня  заботило  одно:  не
опоздать завтра на занятия, и, заметив, что часы на каминной полке оста-
новились, я решил спуститься вниз и отдать соответствующее  распоряжение
швейцару. Оставив горящую свечу на столе и не закрыв двери, чтобы на об-
ратном пути не сбиться с дороги, я стал спускаться по лестнице. Дом  был
погружен в полный мрак, но, поскольку на каждую площадку выходило только
три двери, заблудиться было невозможно, и я мог спокойно продолжать свой
спуск, пока не завижу мерцание ночника в швейцарской.  Я  прошел  четыре
лестничных марша - никаких  признаков  швейцарской!  Разумеется,  я  мог
сбиться со счета, поэтому я прошел еще один марш,  и  еще  один,  и  еще
один, пока, наконец, не оказалось, что я отшагал их целых девять. Я  уже
не сомневался, что каким-то образом прошел мимо каморки швейцара, не за-
метив ее, - по самому скромному подсчету, я спустился уже на пять этажей
ниже уровня улицы и находился где-то в недрах земли. Открытие,  что  мой
пансион расположен над катакомбами, было очень интересным, и если  бы  я
не был настроен по-деловому, то, без сомнения,  продолжал  бы  всю  ночь
исследовать это подземное царство. Но я твердо помнил, что завтра должен
встать вовремя и что для этого мне необходимо отыскать швейцара. И  вот,
повернув обратно и тщательно считая, я стал подниматься до уровня улицы.
Я прошел пять... шесть... семь маршей - попрежнему никаких следов  швей-
цара. Все это мне порядком надоело, и, сообразив, что  моя  комната  уже
совсем близко, я решил вернуться в нее и лечь спать. Я продолжал  подъем
и вскоре оставил за собой восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый,  две-
надцатый и тринадцатый марши лестницы, но моя открытая дверь,  казалось,
исчезла так же, как швейцар и его ночник. Я вспомнил, что в самой  своей
высокой точке этот дом насчитывает шесть этажей, из чего следовало,  что
я находился теперь по меньшей мере на три этажа выше крыши. Сначала  мое
приключение казалось мне забавным, но теперь  оно,  вполне  естественно,
начало меня раздражать. "Моя комната должна быть здесь, и все", - сказал
я и, вытянув руки, направился к двери. Двери не было, не было  и  стены,
вместо них передо мной зиял темный коридор. Некоторое время я шел по не-
му, не встречая никакого препятствия. И это в доме, где на каждом  этаже
были только три маленькие комнаты, выходившие прямо на  лестничную  пло-
щадку! Происходившее было настолько нелепо, что я, как вы легко поймете,
окончательно потерял терпение. Тут я заметил у самого пола узкую полоску
света, исследовал стену, нащупал дверную ручку и  без  всяких  церемоний
вошел в какую-то комнату. Там я увидел молодую девушку, которая, судя по
ее весьма домашнему туалету, собиралась ложиться спать.
   - Простите мое вторжение, - сказал я, - но я живу в двенадцатом номе-
ре, а с этим проклятым домом произошло что-то непонятное.
   Поглядев на меня, она ответила:
   - Если вы будете так любезны выйти отсюда на несколько минут,  я  вас
туда провожу.
   Таким образом, вопрос был улажен при полной невозмутимости обеих сто-
рон. Я стал ждать в коридоре. Вскоре незнакомка вышла  в  халате,  взяла
меня за руку, повела вверх по лестнице (то есть на четвертый  этаж  выше
крыши) и втолкнула в мою комнату, где, чрезвычайно утомленный всеми эти-
ми удивительными открытиями, я немедленно бросился на постель и  заснул,
как ребенок.
   Я рассказал вам об этом происшествии так, как оно мне  представлялось
ночью; однако на следующее утро, проснувшись и вспоминая о нем, я не мог
не признать, что многое из случившегося выглядит весьма неправдоподобно.
Вопреки вчерашним добродетельным намерениям, настроения идти в студию  у
меня не было, и вместо этого я отправился в  Люксембургский  сад,  чтобы
там в обществе воробьев, статуй и осыпающихся листьев остудить голову  и
привести в порядок мысли. Я очень люблю этот сад, занимающий столь  вид-
ное место и в истории и в литературе. Баррас и Фуше выглядывали из  окон
этого дворца. На этих скамьях писали стихи Лусто и Банвиль  (первый  ка-
жется мне не менее реальным, чем второй). За садовой решеткой кипит  го-
родская жизнь, а внутри шелестит листва деревьев, щебечут воробьи и  де-
ти, смотрят вдаль статуи. Я устроился на скамье напротив входа в музей и
начал размышлять о событиях прошлой ночи, стараясь (насколько был в сос-
тоянии) отделить истину от фантазии.
   При дневном свете оказалось, что в доме только шесть этажей, как было
и прежде. Со всем моим архитектурным опытом я не мог втиснуть в его  вы-
соту все эти бесконечные лестничные марши, и он был слишком узок,  чтобы
вместить в себя длинный коридор, по которому я шел ночью.  Однако  самым
неправдоподобным было даже не это. Мне  вспомнился  прочитанный  когдато
афоризм, гласивший, что все может  оказаться  не  соответствующим  себе,
кроме человеческой натуры. Дом может вырасти или расшириться - во всяком
случае, на взгляд хорошо пообедавшего человека. Океан  может  высохнуть,
скалы - рассыпаться в прах, звезды - попадать  с  небес,  словно  яблоки
осенью, и философ ничуть не удивится. Но встреча с молодой девушкой была
случаем иного порядка. В этом отношении от девушек толку мало; или, ска-
жем, мало толку применять к ним подобные правила; иначе говоря (можно  и
так взглянуть на дело), они существа высшего толка. Я готов был  принять
любую из этих точек зрения, так как все они приводили, в сущности, к од-
ному выводу, к которому я уже начал склоняться, когда мне в голову  при-
шел еще один аргумент, окончательно его подтвердивший. Я помнил наш раз-
говор дословно - ну, так вот: я  заговорил  с  ней  по-английски,  а  не
по-французски, и она ответила мне на том же языке. Отсюда следовало, что
все ночное происшествие было сном, и катакомбы, и лестницы, и  милосерд-
ная незнакомка.
   Едва я успел прийти к этому заключению, как по осеннему саду пронесся
сильный порыв ветра, посыпался дождь сухих листьев и над моей головой  с
громким чириканьем взвилась стайка воробьев. Этот  приятный  шум  длился
всего несколько мгновений, но он успел вывести меня из рассеянной задум-
чивости, в которую я был погружен. Я быстро поднял голову и увидел перед
собой молодую девушку в коричневом жакете, которая держала в руках этюд-
ник. Рядом с ней шел юноша несколькими годами старше меня; под мышкой он
нес палитру. Их ноша, а также направление, в котором они шли, подсказали
мне, что они идут в музей, где девушка, несомненно, занимается копирова-
нием какой-нибудь картины. Представьте же себе мое  изумление,  когда  я
узнал в ней мою вчерашнюю незнакомку! Если у меня и были  сомнения,  они
мгновенно рассеялись, когда - наши взгляды встретились и она, поняв, что
я узнал ее, и вспомнив, в каком наряде была она во время нашей  встречи,
с легким смущением отвернулась и стала смотреть себе под ноги.
   Я не помню, была ли она хорошенькой, или нет,  но  при  нашей  первой
встрече она проявила столько здравого смысла и такта, а  я  играл  такую
жалкую роль, что теперь мне страшно захотелось показать себя в более вы-
годном свете. Ее спутник был,  вероятнее  всего,  ее  братом,  а  братья
склонны действовать без долгих размышлений, поскольку им еще  в  детские
годы приходится играть роль защитника и покровителя, и я решил, что вви-
ду этого мне следует немедленно принести свои извинения, тем самым  пре-
дупредив возможность будущих осложнений.
   Рассудив так, я приблизился ко входу в музей и едва успел занять под-
ходящую позицию, как оттуда вышел тот самый молодой человек, о котором я
думал. Так я столкнулся с третьим фактором, определившим мою судьбу, ибо
мой жизненный путь сложился под влиянием следующих трех элементов: моего
отца, капитолия штата Маскегон и моего друга Джима  Пинкертона.  Что  же
касается молодой девушки, которая в ту минуту занимала все мои мысли, то
ее я с тех пор больше не видел и ничего о ней не слышал - вот великолеп-
ный пример игры в жмурки, которую мы зовем жизнью.
 
 
   ГЛАВА III,
   В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ МИСТЕР ПИНКЕРТОН
 
   Незнакомец, как я уже говорил, был на несколько лет старше  меня.  Он
был хорошо сложен, обладал очень подвижным лицом и  весьма  дружелюбными
манерами, а глаза у него были серые, живые и быстрые.
   - Простите, можно сказать вам два слова? - начал я.
   - Мой дорогой сэр, - перебил он, - хотя я не знаю, о  чем  вы  хотите
говорить, но готов выслушать хоть тысячу слов.
   - Вы только что сопровождали молодую особу, по отношению к которой  я
совершенно непреднамеренно был невежлив. Обратиться прямо к ней  значило
бы снова поставить ее в неловкое положение, и поэтому я  пользуюсь  воз-
можностью принести свои нижайшие извинения человеку одного со мной пола,
ее другу и, может быть, - добавил я, поклонившись, - защитнику по крови.
   - Вы мой соотечественник, в этом нет сомнения! - вскричал он. - Дока-
зательство тому - ваша деликатность по отношению к незнакомой вам женщи-
не. И она вполне заслуживает самого высокого уважения. Я был представлен
ей на званом чае у моих друзей и, встретившись с ней сегодня утром,  ра-
зумеется, предложил помочь ей нести ее палитру. Мой дорогой сэр, могу ли
я узнать ваше имя?
   Я был очень разочарован, узнав, что он совсем посторонний моей незна-
комке, и предпочел бы уйти, но не мог этого сделать, так как начал  раз-
говор первым. Впрочем, этот молодой человек чем-то мне понравился.
   - Меня зовут, - ответил я, - Лауден Додд. Я приехал сюда из Маскегона
учиться ваянию.
   - Ваянию? - повторил он так, словно это показалось ему  очень  стран-
ным. - А меня зовут Джим Пинкертон. Очень рад с вами познакомиться.
   - Пинкертон? - в свою очередь, удивился я. - Не вы ли Пинкертон "Гро-
за табуреток"?
   Он подтвердил мою догадку с веселым мальчишеским смехом,  и  действи-
тельно любой житель Латинского квартала мог бы гордиться столь  почетным
прозвищем.
   Чтобы объяснить, откуда оно взялось, мне придется несколько отвлечься
и сообщить кое-какие сведения, касающиеся истории нравов  XIX  столетия;
такое отступление может быть интересным и само по себе. В те  времена  в
некоторых студиях новичков "крестили" самыми варварскими и гнусными спо-
собами. Но два происшествия, последовавшие одно за другим, помогли  раз-
витию цивилизации, и (как это часто бывает) именно благодаря тому, что в
ход тоже были пущены самые варварские средства. Первое случилось  вскоре
после появления в студии новичка-армянина. На голове его была феска, а в
кармане (о чем никто не знал) - кинжал. "Крестить" его  начали  в  самом
обычном стиле и даже - изза головного убора жертвы - куда  более  буйно,
чем других. Сначала он переносил все с  подзадоривающим  терпением,  но,
когда кто-то из студентов позволил  себе  действительно  непростительную
грубость, выхватил свой кинжал и без всякого предупреждения всадил его в
бок шутнику. Рад сообщить, что последнему пришлось  пролежать  несколько
месяцев в кровати, прежде чем он смог снова приступить к занятиям.  Свое
прозвище Пинкертон приобрел в результате второго происшествия. Однажды в
набитой народом студии трепещущий новичок подвергался особенно  жестоким
и подленьким шуточкам. Вдруг высокий бледный юноша вскочил со своего та-
бурета и завопил: "А ну, англичане и американцы, разгоним эту  лавочку!"
Англосаксы жестоки, но не любят подлости, и призыв встретил горячую под-
держку. Англичане и американцы схватили свои табуреты,  и  через  минуту
окровавленные французы уже в беспорядке отступали к дверям, бросив  оне-
мевшую от изумления жертву. В этой битве и американцы и англичане покры-
ли себя равной славой, но я горжусь тем, что зачинщиком был американец и
притом горячий патриот, которого как-то  впоследствии  на  представлении
"L'oncle Sam" [8] пришлось оттеснить в глубь  ложи  и  не  подпускать  к
барьеру, потому что он то и дело выкрикивал: "О моя родина, моя родина!"
А еще один американец (мой новый знакомый Пинкертон) больше  всех  отли-
чился во время сражения. Одним ударом он раскрошил свой табурет, и самый
грозный из его противников, отлетев в сторону, пробил спиной то, что  на
нашем жаргоне именовалось "добросовестно обнаженной  натурой".  Говорят,
что обратившийся в паническое бегство воин так и выскочил на улицу,  об-
рамленный разорванным холстом.
   Нетрудно понять, сколько разговоров вызвало это событие в  студенчес-
ком квартале и как я был рад встрече с моим прославленным  соотечествен-
ником. В то же утро мне было суждено самому познакомиться с донкихотской
стороной его натуры. Мы проходили мимо мастерской одного молодого  фран-
цузского художника, чьи картины я давно уже обещал посмотреть, и теперь,
в полном согласии с обычаями Латинского квартала, я пригласил Пинкертона
пойти к нему вместе со мной. В те времена среди моих  товарищей  попада-
лись крайне неприятные личности. Настоящие художники Парижа почти всегда
вызывали мое горячее восхищение и уважение, но добрая половина студентов
оставляла желать много лучшего - настолько, что я часто недоумевал,  от-
куда берутся хорошие художники и куда деваются буяны-студенты.  Подобная
же тайна окутывает промежуточные ступени медицинского образования и, на-
верное, не раз ставила в тупик даже  самых  ненаблюдательных  людей.  Во
всяком случае, субъект, к которому я привел Пинкертона, был одним из са-
мых мерзких пьяниц квартала. Он предложил нам полюбоваться огромным  по-
лотном, на котором был изображен святой Стефан:  мученик  лежал  в  луже
крови на дне пересохшего водоема, а толпа иудеев в синих, зеленых и жел-
тых одеждах побивала его - судя по изображению - сдобными булочками. По-
ка мы смотрели на это творение, хозяин развлекал нас рассказом о  недав-
нем эпизоде из собственной биографии, в котором он, как ему  представля-
лось, играл героическую роль. Я принадлежу к тем  американцам-космополи-
там, которые принимают мир (и на родине и за границей) таким,  каков  он
есть, и предпочитают оставаться зрителями, однако даже я слушал эту  ис-
торию с плохо скрываемым отвращением, как вдруг почувствовал,  что  меня
отчаянно тянут за рукав.
   - Он говорит, что спустил ее с лестницы? - спросил  Пинкертон,  побе-
лев, как святой Стефан.
   - Да, - ответил я. - Свою любовницу, которая  ему  надоела.  А  потом
стал швырять в нее камнями. Возможно, именно это и подсказало ему  сюжет
его картины. Он только что привел убедительнейший довод - она  была  так
стара, что годилась ему в матери.
   Пинкертон издал странный звук, похожий на всхлипывание.
   - Скажите ему, - пробормотал он,  задыхаясь,  -  а  то  я  не  говорю
по-французски, хотя кое-что понимаю... Так скажите  ему,  что  я  сейчас
вздую его.
   - Ради бога, воздержитесь! - вскричал я. - Они тут этого не понимают!
- И я попытался увести его.
   - Ну, хотя бы скажите ему, что мы о нем думаем. Дайте я ему  выскажу,
что о нем думает честный американец.
   - Предоставьте это мне, - сказал я, выталкивая Пинкертона за дверь.
   - Qu'est ce qu'il a? [9] - спросил студент.
   - Monsieur se sent mal au coeur d'avoir trop  regarder  votre  croute
[10], - ответил я и ретировался вслед за Пинкертоном.
   - Что вы ему сказали? - осведомился тот.
   - Единственное, что могло его задеть, - сообщил я.
   После этой сцены, после той вольности, которую я позволил  себе,  вы-
толкнув моего спутника за дверь, после  моего  собственного  не  слишком
достойного ухода мне оставалось только предложить ему пообедать со мной.
Я забыл название ресторанчика, в который мы пошли, во всяком случае,  он
находился где-то за Люксембургским дворцом, а позади него был сад, и  мы
через несколько минут уже сидели там за столиком друг  против  друга  и,
как водится в юности, обменивались сообщениями о своей жизни и вкусах.
   Родители Пинкертона приехали в Штаты из Англии, где, как я понял,  он
и родился, хотя у него была привычка об этом забывать. То ли он сам убе-
жал из дому, то ли его выгнал отец, не знаю, но, во всяком случае, когда
ему было двенадцать лет, он уже начал вести самостоятельную жизнь.  Бро-
дячий фотограф подобрал его, словно яблоко-паданец, на обочине дороги  в
Нью-Джерси. Маленький оборвыш понравился ему, он взял его себе в подруч-
ные, научил всему, что знал сам, то есть изготовлять фотографии и сомне-
ваться в священном писании, а затем умер в придорожной канаве  где-то  в
Огайо.
   - Он был замечательным человеком, - говорил Пинкертон. - Видели бы вы
его, мистер Додд! Он был благообразен, как библейский патриарх!
   После смерти своего покровителя мальчик унаследовал его фотографичес-
кие принадлежности и продолжал дело.
   - Такая жизнь пришлась мне по душе, - рассказывал он. - Я побывал  во
всех живописных уголках замечательного континента, наследниками которого
мы с вами родились. Видели бы вы мою коллекцию фотографий! Эх, жаль, что
у меня нет ее с собой! Я делал эти снимки для себя на память, и  на  них
запечатлены и самые величественные и самые чарующие явления природы.
   Бродя по Западным штатам и территориям и  занимаясь  фотографией,  он
читал все книги, которые попадались ему под руку, -  хорошие,  плохие  и
средние, увлекательные и скучные, начиная от романов  Сильвена  Кобба  и
кончая "Началами" Эвклида, причем, к моему величайшему изумлению,  выяс-
нилось, что и того и другого автора он умудрился прочесть  от  корки  до
корки. Наделенный большой наблюдательностью и отличной памятью,  подрос-
ток собирал сведения о людях, промышленности, природе и накапливал у се-
бя в голове массу отвлеченных знаний и благородных представлений,  кото-
рые в простоте душевной считал естественными и обязательными для всякого
истинного американца. Быть честным, быть патриотом, обеими руками с оди-
наковым жаром загребать культуру и деньги - вот каковы были его  принци-
пы. Позже (разумеетс