- Скажи мне, можешь ли ты читать в будущем, скажи мне,  что  судьба  ее
будет счастливой и что она по крайней мере сделала мудрый выбор.
     - Мой ученик, - отвечал Мейнур ледяным тоном, - твоя первая обязанность
заключается в том, что ты должен подавлять  всякую  мысль,  всякое  чувство,
всякую симпатию, привязывающую тебя к другому. Первоначальная ступень знания
заключается в том, чтобы сделать из самого себя предмет для твоего изучения,
твой мир. Ты выбрал свою участь, ты отказался от любви, от богатства,  славы
и могущества. Что  тебе  за  дело  до  человечества?  Совершенствовать  свои
способности, сосредоточивать свои чувства - вот твоя единственная цель!
     - А результатом будет ли счастье?
     -  Если  счастье  существует,  -  отвечал  Мейнур,  -  то  оно   должно
заключаться во внутреннем мире, из которого  должны  быть  исключены  всякие
страсти. Но счастье есть высшая ступень существа, а ты стоишь еще на  пороге
первой ступени.
     Мейнур говорил, а видневшийся вдали корабль распускал паруса и медленно
удалялся от берега. Глиндон вздохнул, и учитель вместе с учеником  направили
свои шаги к городу.

        "ТОМ ВТОРОЙ"

        "КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ"

        "СТРАЖ ПОРОГА"

        "I"

     Месяц спустя после отъезда Занони и знакомства Глиндона с Мейнуром двое
англичан прогуливались по Толедской улице.
     - Я вам повторяю, - говорил один с жаром, - что  если  в  вас  осталась
хоть капля здравого смысла, то вы возвратитесь со мною в Англию. Этот Мейнур
еще более опасный обманщик, чем Занони, потому что смотрит на свою роль  еще
серьезнее. К чему сводятся, в  конце  концов,  все  его  обещания?  Вы  сами
сознаетесь, что нет ничего  неопределеннее.  Вы  говорите,  что  он  оставил
Неаполь и избрал  себе  убежище,  более  подходящее  для  его  занятий,  чем
многолюдные города,  и  это  убежище  находится  среди  опаснейших  бандитов
Италии, куда даже правосудие не смеет проникнуть. Нечего сказать, уединение,
достойное мудреца! Я трепещу за вас. Что, если этот  иностранец,  о  котором
никто ничего не знает, в заговоре  с  разбойниками?  Что,  если  они  только
посягают на ваше богатство или даже на вашу жизнь? Очень  может  быть,  что,
отдав  половину  состояния,  вы  еще  дешево  отделаетесь!  Вы  презрительно
улыбаетесь. Хорошо! Посмотрим на вещи с вашей точки зрения.  Вы  собираетесь
подвергнуться испытанию, про которое сам Мейнур говорит, что оно не особенно
соблазнительно. Выдержите вы его или нет, это еще вопрос. В случае  неуспеха
вам грозят самые ужасные бедствия, в случае успеха вам будет не  лучше,  чем
этому мрачному и нелюдимому мистику, которого вы взяли  в  учителя.  Бросьте
эти глупости и пользуйтесь вашей молодостью. Вернитесь  со  мною  в  Англию,
забудьте эти мечты, вступите на поприще, предназначенное для  вас,  изберите
лучший предмет для вашей привязанности, чем  эта  итальянская  авантюристка.
Позаботьтесь о вашем состоянии, зарабатывайте деньги,  сделайтесь  человеком
счастливым и известным. Вот  вам  совет  друга,  и  надо  сказать,  что  эта
будущность стоит обещаний Мейнура.
     - Мерваль,  -  возразил  Глиндон  тоном  человека,  не  желающего  быть
убежденным, - я не  могу,  если  бы  и  хотел,  последовать  вашим  советам.
Какая-то высшая сила руководит мною, я не могу  противиться  ее  влиянию.  Я
пойду до конца по странному пути, на который я вступил. Не думайте более обо
мне. Идите сами по тому пути, который мне предлагаете, и будьте счастливы.
     - Это безумие, - сказал Мерваль, - ваше здоровье и так уже  расстроено,
вы так переменились, что вас узнать нельзя. Поедем со  мной.  Я  уже  вписал
ваше имя в свой паспорт. Я через час  уеду,  и  вы,  юноша,  останетесь  без
друзей, в руках этого безжалостного шарлатана.
     - Довольно, - холодно отвечал Глиндон, - ваши советы  теряют  всю  свою
силу, когда вы не скрываете своего предубеждения. И я уже имею основательные
доказательства, - и его лицо сильно побледнело, - могущества этого человека,
если только он человек, в чем я иногда сомневаюсь, и, будь что будет,  я  не
отступлю ни перед чем. Прощайте, Мерваль; если мы никогда больше не увидимся
и вы услышите, что Кларенс Глиндон уснул вечным сном, то  вы  скажете  нашим
прежним друзьям: "Он умер достойною смертью, как тысячи до  него,  отыскивая
истину!"
     Он пожал руку Мерваля и, быстро оставив его, исчез в толпе.
     На углу Толедской улицы его остановил Нико.
     - А! Глиндон! Я целый месяц не видал вас.  Где  вы  прятались?  Или  вы
работали?
     - Да.
     - Я еду в Париж. Едемте со мною. Там нуждаются в талантах, и  вы  могли
бы иметь успех.
     - Благодарю, но у меня в настоящее время другие планы.
     - Какой лаконизм! Что с  вами?  Или  вас  так  печалит  потеря  Пизани?
Делайте,  как  я,  я  уже  утешился  с  Бианкой   Саккини,   восхитительной,
образованной женщиной, без всяких предрассудков. Она, я полагаю,  будет  для
меня полезна. Что же касается этого Занони...
     - Ну, и что же?
     - Если я когда-нибудь нарисую сатану, то моделью для него будет Занони.
Настоящее мщение художника, не так ли? Кроме шуток, я его ненавижу!
     - Почему?
     -  Почему?  Разве  он  не  увез  женщину  и   приданое,   которые   мне
предназначались? Впрочем, - прибавил он задумчиво, -  если  бы  даже  вместо
вреда он принес мне пользу, я все-таки ненавидел бы его. Его наружность, его
лицо были бы для меня предметом ненависти.  Я  чувствую,  что  в  нас  живет
взаимная антипатия. Я чувствую также, что  когда  мы  снова  встретимся,  то
ненависть Жана Нико будет не так бессильна.  И  мы  с  вами  также,  дорогой
собрат, может быть, еще встретимся. Да здравствует республика! Я еду  в  мой
новый мир.
     - А я - в мой. Прощайте.
     Мерваль в тот же день уехал из Неаполя; а на другой день утром  Глиндон
верхом выехал из города.
     Он направился к живописной, но опасной части страны, которая в то время
была наполнена разбойниками, и немногие путешественники  решались  проезжать
через нее без сильного конвоя даже среди белого дня.
     Трудно себе представить более уединенную дорогу,  чем  та,  по  которой
ехал  Глиндон.  Перед  ним  расстилались  громадные   пространства,   вполне
предоставленные капризам дикой и  роскошной  растительности  Юга.  Время  от
времени только дикая коза испуганно глядела на него с вершины утеса или крик
хищной птицы нарушал безмолвие. Это были единственные признаки жизни,  нигде
не видно было ни малейшего следа человека.
     Погруженный в свои страстные и мрачные думы, молодой человек  продолжал
свой путь до тех  пор,  пока  солнечный  зной  не  начал  наконец  сменяться
вечерней прохладой и  слабый  ветерок  не  поднялся  с  моря,  невидимого  и
далекого, которое осталось по правую  руку.  В  эту  минуту  из-за  поворота
дороги Глиндон увидал деревню, вытянутую вдоль  дороги  и  печальную,  какие
часто встречались в самой середине Неаполитанского королевства; он  подъехал
к маленькой часовне на краю дороги, украшенной нишей с изображением Мадонны.
     Вокруг этой капеллы находилось около  полдюжины  грязных  и  несчастных
существ, которых проказа изгнала из среды общества. Они  подняли  нестройный
крик при виде всадника и, не сходя с места, протянули свои  исхудалые  руки,
моля о милостыне во имя Девы Марии.
     Глиндон поспешно бросил им несколько  монет,  отвернувшись,  дал  шпоры
лошади и замедлил скорость только при въезде в деревню.  По  обеим  сторонам
узкой и грязной улицы теснились какие-то мрачные  и  свирепые  фигуры;  одни
стояли, опершись о стены своих черных хижин, другие сидели на пороге, третьи
лежали; вид их возбуждал сострадание и в то же время внушал страх.
     Они  молча  следили  взглядом   за   Глиндоном,   иногда   обменивались
многозначительными словами, но не мешали  ему  продолжать  путь.  Даже  дети
перестали болтать и пожирали  его  сверкающими  взглядами,  говоря  матерям:
"Завтра будет праздник".
     Действительно, это были хижины, куда не решалось проникать правосудие и
где насилие и убийства царили безраздельно, - деревня, каких  было  много  в
самых  живописных  частях  Италии  и  где  слово  крестьянин  было  вежливым
синонимом разбойника.
     Взглянув вокруг себя, Глиндон почувствовал некоторый страх,  и  вопрос,
который он хотел задать, замер на его губах.
     Наконец из  одной  полуразрушенной  хижины  вышел  человек,  казавшийся
важнее других. Он был одет более опрятно и щеголевато, чем  другие.  На  его
черных вьющихся  волосах  была  надета  суконная  шапка  с  золотой  кистью,
падавшей ему на плечо, усы его были тщательно расчесаны, на его  мускулистой
шее был повязан пестрый шелковый платок, а на куртке из грубой материи  было
нашито несколько  рядов  филигранных  пуговиц;  тщательно  вышитые  штиблеты
обрисовывали атлетические  формы,  и  за  цветной  пояс  были  заткнуты  два
пистолета с  серебряной  насечкой  и  нож,  какой  носят  итальянцы  низшего
сословия, с рукояткой из слоновой  кости  и  богатой  насечкой.  Его  костюм
довершал небольшой карабин прекрасной работы, висевший у него за спиною.  Он
был среднего роста, имел атлетическую, но стройную фигуру, а его правильное,
загорелое  лицо  выражало  скорее  смесь  смелости  и   откровенности,   чем
жестокости, и производило довольно приятное впечатление.
     Глиндон внимательно посмотрел  на  него,  остановил  лошадь  и  спросил
дорогу в Горный замок.
     Услышав этот вопрос,  итальянец  снял  шапку  и,  подойдя  к  Глиндону,
положил свою руку на шею его лошади.
     - Значит, вы тот, кого ждет наш шеф, синьор? - сказал  он  тихо.  -  Он
поручил мне проводить вас в замок. И надо сказать правду, что иначе  с  вами
могло бы случиться несчастье.
     Он отошел немного и крикнул:
     - Эй, вы! Друзья, впредь и навсегда уважайте этого кавалера. Это  гость
нашего возлюбленного патрона из Горного замка. Да живет он долгие годы. И да
пребудет он, как и его хозяин, в безопасности днем и  ночью,  в  горах  и  в
ущельях, да минет его нож и пуля в опасности  и  в  жизни.  Горе  тому,  кто
тронет хоть один волос на его голове или хоть одну монету в его кошельке.  С
сегодняшнего дня и навсегда мы будем уважать его  и  верно  служить  ему  до
смерти!
     - Да будет так! - хором отвечала сотня голосов, и все собрались  вокруг
путешественника.
     - И, - продолжал странный покровитель, - чтобы его  всегда  можно  было
узнать, я повязываю его белым шарфом и  говорю  ему  священный  пароль:  Мир
храбрым! Синьор, пока вы будете носить этот шарф, самый  гордый  между  нами
поклонится вам. Если  вы  произнесете  этот  пароль,  самые  храбрые  сердца
склонятся перед вашей волей. Если вам понадобится убежище, если вы  захотите
отомстить, или завоевать красавицу, или уничтожить врага, скажите  священное
слово, и мы ваши! Не так ли, друзья?
     И снова грубые голоса закричали "Да будет так!".
     - А теперь, - шепотом прибавил итальянец, - если у вас  есть  несколько
лишних монет, то бросьте их толпе, и едем!
     Глиндон, восхищенный этим заключением, опорожнил на  дорогу  весь  свой
кошелек,  и  в  то  время,  как  мужчины,  женщины  и  дети   среди   брани,
благословений и проклятий оспаривали друг у друга  добычу,  бандит  взял  за
повод лошадь Глиндона, заставил ее  скорой  рысью  проехать  улицу  деревни,
повернул налево, и через несколько минут деревня и жители исчезли, а по  обе
стороны дороги отвесно поднимались горы. Тогда проводник выпустил  повод  и,
замедлив шаги, устремил на Глиндона полусерьезный, полунасмешливый взгляд.
     - Ваше сиятельство, может быть, не ожидали такого дружеского приема?  -
сказал он.
     - По правде сказать, его трудно было  и  ожидать,  так  как  синьор,  к
которому я еду, не  скрыл  от  меня  истинного  характера  соседнего  с  ним
населения... А как ваше имя, друг мой, если я могу вас так назвать?
     - О, не церемоньтесь  со  мной,  ваше  сиятельство...  В  деревне  меня
обыкновенно зовут маэстро  Паоло.  Прежде  у  меня,  правда,  было  довольно
двусмысленное прозвище, но я забыл его с тех пор, как удалился от света.
     - Что заставило вас поселиться в горах?
     - Откровенно говоря, синьор, - отвечал  с  веселой  улыбкой  бандит,  -
пустынники моего сорта не особенно любят исповедь. Но, как бы  то  ни  было,
когда я здесь, в горах, со свистком в кармане и карабином за спиной, у  меня
нет тайн.
     Затем Паоло три раза кашлянул и начал говорить с большим увлечением. Но
по мере того, как его рассказ подвигался, его воспоминания увлекли его более
назад, чем он желал сначала, и его беззаботная  развязность  уступила  место
воодушевлению, свойственному детям его страны.
     - Я родился в Террачине, прекрасная страна, не правда ли? Мой отец  был
ученый монах знатного  происхождения.  Моя  мать,  царство  ей  небесное,  -
хорошенькая дочь трактирщика. Само собою разумеется, что брак между ними был
невозможен, и, когда я родился, монах пресерьезно объявил, что мое  рождение
было чудесным. С колыбели я предназначался к духовному званию; по мере  того
как я рос, монах усердно занимался моим образованием, и я выучился по-латыни
так же быстро,  как  дети,  не  столь  чудесные,  выучиваются  свистеть.  Но
старания святого человека не ограничились этим. Обязанный  обетом  соблюдать
бедность, он делал так, что карманы моей матери  были  всегда  полны.  Скоро
между этими карманами и моими  образовалось  тайное  сообщение,  так  что  в
четырнадцать лет я уже носил шапку набекрень, пистоли за поясом  и  приобрел
все манеры щеголя. В это время моя мать умерла, и в это же  время  мой  отец
написал историю папских булл в сорока томах, и так как я уже сказал, что  он
был из знатного семейства, то ему дали кардинальскую шапку. С этого  времени
он счел удобным отречься от вашего  покорного  слуги.  Он  поместил  меня  к
одному почтенному неаполитанскому нотариусу и для начала положил мне  двести
экю на содержание. Ну, синьор, я скоро изучил право, настолько, чтобы понять
свою неспособность отличиться на этом поприще, и вместо марания  бумаг  стал
ухаживать за дочерью нотариуса. Мой патрон открыл  наши  невинные  забавы  и
выгнал меня вон.
     Это было очень неприятно, но моя Нинета любила меня и заботилась, чтобы
я не ночевал на улице  с  лаццарони  {Название  деклассированных  люмпенских
элементов в Южной Италии.}. Мне кажется, что я еще теперь вижу ее,  как  она
босиком тихонько отворяет мне  двери  и  проводит  в  кухню,  где  голодного
влюбленного всегда ждала бутылка вина и кусок хлеба. Однако  Нинета  наконец
охладела, это вечная история: отец нашел ей отличную партию в лице  старого,
богатого продавца картин. Она взяла мужа  и  захлопнула  дверь  перед  носом
любовника. Я не пришел от этого в отчаяние, напротив того, - когда молод,  в
женщинах нет недостатка. Не имея ни гроша, я поступил матросом на  испанское
судно. Занятие было менее веселое, чем я ожидал; к счастью,  на  нас  напали
пираты, половина экипажа была убита, другая взята в плен. Я  принадлежал  ко
второй, как вы видите, синьор, так что  счастье  мне  благоприятствовало.  Я
понравился  капитану  пиратов.  "Будь  нашим",   -   сказал   он   мне.   "С
удовольствием", - отвечал я.
     Итак,  я  сделался  пиратом!  Прекрасная  жизнь!  Как  я   благословлял
нотариуса, выгнавшего меня.  Праздники,  битвы,  любовь,  ссоры!  Иногда  мы
выходили на берег и жили как  князья.  Я  провел  таким  образом  три  года,
синьор, но тогда во мне разыгралось честолюбие, я начал  составлять  заговор
против капитана, я захотел занять его  место.  В  одну  прекрасную  ночь  мы
нанесли удар. Корабль был далеко от земли, море  было  тихое,  ни  малейшего
ветерка, полная луна. Нас  было  более  тридцати  человек,  мы  бросились  в
капитанскую каюту. Старый волк предчувствовал опасность  и  встретил  нас  с
пистолетами в руках. "Сдайся, - закричал я, - твоя  жизнь  будет  пощажена".
"Вот тебе", - возразил он.
     И просвистела пуля, но святые мне покровительствовали, пуля до меня  не
дотронулась, а уложила наповал стоявшего сзади меня боцмана. Я  бросился  на
капитана, и  другой  пистолет  разрядился,  не  причинив  никому  вреда.  Мы
схватились врукопашную, но я не мог  вынуть  своего  ножа.  Между  тем  весь
экипаж был на ногах, одни  за  капитана,  другие  против.  Слышались  крики,
проклятия, выстрелы и стоны умирающих, глухой шум тел, падавших  в  воду.  В
этот день акулы хорошо поужинали. Наконец старый Бильбоа оказался сверху,  и
блеснул его нож. И он вонзил его по рукоятку - не в мое сердце,  а  в  левую
руку (я успел подставить ее), и кровь хлынула  фонтаном,  как  у  кита.  Под
силой удара тучный старик согнулся, и наши носы соприкоснулись. Своей правой
рукой я успел схватить его за горло и перевернул его, как ягненка, синьор. И
клянусь, вскоре с ним  было  покончено.  Брат  боцмана,  толстый  голландец,
пригвоздил его пикою к  полу.  "Старина,  -  сказал  я  капитану,  когда  он
уставился на меня страшным взглядом, - я не желал тебе зла, но ты  знаешь  -
всякий должен преуспеть в этом мире!" Капитан сделал отвратительную  гримасу
и отдал душу дьяволу.
     Я вышел на палубу. Какое зрелище! Двадцать храбрецов лежали  убитыми  в
луже крови на палубе, и луна, синьор, спокойно блестела в ней, как будто это
была вода! Но мы победили, корабль стал мой. Я очень  весело  командовал  им
полгода. Однажды мы напали на французскую посудину вдвое больше нашей. Какой
праздник! У нас давно не было хорошей драки, и мы начинали  становиться  уже
девицами. Но тут мы воспользовались случаем - судно и груз оказались нашими.
Они хотели размозжить голову капитану, но это было против наших  правил,  мы
заковали его и оставили с остатками экипажа на  нашем  судне,  которое  было
страшно повреждено, и смело подняли на французском наш черный  флаг.  Однако
счастье оставило нас с той минуты, как  мы  бросили  нашу  старую  посудину.
Разразилась страшная гроза, и она дала течь, многие из нас бежали на шлюпке.
У нас было много золота, но ни капли воды. В течение двух  суток  мы  ужасно
страдали и наконец вышли на землю около одного  французского  порта.  Судьба
сжалилась над нами. И так как мы имели деньги, то были вне  подозрений,  ибо
люди  обычно  подозревают  тех,  кто  их  не  имеет.  Тут  мы  скоро  забыли
перенесенные страдания, подлатали  судно,  и  меня  стали  воспринимать  как
самого великого капитана, который когда-либо вышагивал по палубе.  Но,  увы,
судьбе было угодно, чтобы я влюбился. О, как я любил мою прелестную Клару!..
Да, я так любил ее, что почувствовал отвращение  к  моей  прошлой  жизни.  Я
решил раскаяться, жениться на ней и сделаться честным  человеком.  Я  собрал
моих  товарищей,  сообщил  им  мое  решение,  отказался  от  командования  и
советовал им уехать. Они последовали моему совету,  и  я  не  слыхал  о  них
больше. У меня осталось две тысячи экю, с этой  суммой  я  получил  согласие
отца на дело, и было решено, что я приму участие в его торговле.  Бесполезно
говорить, что никто не подозревал о моей морской славе. Я выдал себя за сына
неаполитанского ювелира, а не кардинала. Я был счастлив тогда, синьор, очень
счастлив! Я не причинил бы тогда зла и мухе. Женись я на Кларе,  я  сделался
бы самым мирным купцом в свете.
     Бандит остановился на мгновение, видно было, что  он  переживал  более,
чем говорили его слова и тон.
     - Но, - продолжал он, - не следует слишком останавливаться на  прошлом.
День нашей свадьбы приближался. Накануне него Клара, ее мать,  ее  маленькая
сестра и я,  мы  прогуливались  по  гавани,  как  вдруг  прямо  против  меня
остановился какой-то тип с рыжими волосами и красным лицом и вскричал: "Черт
возьми! Это проклятый пират, захвативший _Ниобию_". "Не шутите", -  спокойно
сказал я ему. "О! - возразил он. - Я не могу ошибиться. Помогите!"
     Он схватил меня за шиворот. Я отвечал тем, что бросил его в канаву.  Но
это не помогло. Рядом с капитаном