- Да, тогда, к моему величайшему удивлению, -  сказал  Цетокса,  -  наш
сицилиец, обезоруженный взглядом Занони, обратил весь свой гнев  на  меня...
но вы, может быть,  не  знаете,  господа,  что  я  составил  себе  некоторую
репутацию в фехтовании.
     - Лучший боец во всей Италии! - заметил Бельджиозо.
     - Раньше, чем я успел отгадать, как и почему, - продолжал Цетокса, -  я
был уже в саду, за домом, с Угелли, так звали сицилийца, против меня и пятью
или шестью синьорами вокруг нас в качестве секундантов.  Занони  сделал  мне
знак, и я подошел к нему. "Этот человек умрет, - сказал он. - Когда он будет
лежать, подойдите к нему и спросите, не желает ли он быть похороненным рядом
с его отцом в церкви Сен-Дженаро". "Вы разве знаете его семью?" - спросил  я
его с удивлением.
     Занони не отвечал, и минуту спустя я уже стоял против моего противника.
Нужно отдать ему справедливость, сицилиец  великолепно  владел  шпагой  и  я
никогда не дрался с таким опытным противником. Однако, - прибавил Цетокса со
скромностью, - моя шпага пронзила его. Я подбежал к нему,  он  уже  еле  мог
говорить. "Не имеете ли вы какого-нибудь желания?" - сказал  я.  Он  покачал
головой. "Где  вы  хотите,  чтобы  вас  похоронили?"  Он  показал  рукой  по
направлению к Сицилии. "Как? - воскликнул я с некоторым удивлением. -  А  не
рядом с вашим отцом, в церкви Сен-Дженаро?"
     При этих словах его лицо исказилось, он пронзительно  вскрикнул,  кровь
хлынула из его рта, и он упал мертвый. Самая странная  часть  истории  будет
дальше. Мы похоронили его в Сен-Дженаро. Для этой церемонии приподняли  гроб
его отца, крышка свалилась, и скелет представился нашим взорам.  Во  впадине
черепа мы увидели тонкое стальное лезвие. Эта находка вызвала  подозрения  и
розыски. Отец, который был богат и скуп, внезапно умер; его похоронили очень
скоро, по причине,  как  говорили,  сильной  жары.  Но  подозрения  не  были
устранены, поэтому назначили следствие. Расспросили старика слугу, и он при-
знался наконец, что сын убил отца; выдумка была остроумна: железо  было  так
тонко, что вошло в мозг так, что  показалась  только  капля  крови,  которую
скрыли седые волосы. Сообщник скоро будет казнен.
     - А Занони дал свои показания? Объяснил он?..
     - Нет, - ответил граф. - Он объявил,  что  совершенно  случайно  был  в
церкви в этот день утром и заметил могилу графа Угелли;  что  его  проводник
сказал ему, что  сын  покойного  был  в  Неаполе,  где  он  проматывал  свое
богатство в игорном доме. Пока мы играли, он услыхал имя сицилийца, и  после
вызова в суд назвать место погребения  графа  его  заставило  неопределенное
чувство, которое он не мог и не хотел объяснить.
     - Ваша история не слишком ужасна, - сказал Мерваль.
     - Да, но мы, итальянцы, суеверны; на это  предчувствие  многие  смотрят
как на внушение провидения. На другой  день  иностранец  сделался  предметом
общего внимания и любопытства. Его богатство, его образ жизни,  его  красота
сделали из  него  льва;  и  потом  я  имел  удовольствие  представить  такую
необыкновенную личность самым знатным синьорам и прекраснейшим дамам  нашего
города.
     - Очень интересный рассказ, - проговорил Мерваль, вставая. -  Пойдемте,
Глиндон, домой; теперь уже около полуночи. До свидания, синьор.
     - Что вы думаете об этом рассказе? - спросил Глиндон своего товарища.
     - Мне кажется совершенно ясным, что  этот  Занони  какой-нибудь  ловкий
авантюрист. Неаполитанцу же  выгодно  превозносить  его  всюду.  Неизвестный
авантюрист, которого делают  предметом  ужаса  и  любопытства,  втирается  в
общество, он чрезвычайно хорош собой, и женщины в восторге принимают его без
всякой другой рекомендации, кроме его наружности и басен Цетоксы.
     - Я не согласен с вами. Цетокса хотя и игрок, но  он  человек  знатного
происхождения,  известный  своей  честью  и  храбростью.  К  тому  же   этот
иностранец с благородной осанкой, гордым  и  спокойным  видом  не  имеет  по
наружности ничего общего с высокомерным выскочкой и авантюристом.
     -  Мой  дорогой  Глиндон,  простите  меня.  Вы  еще  не  знаете  света.
Незнакомец пользуется своими физическими преимуществами, и  его  гордый  вид
просто уловка. Но, для перемены разговора, скажите, как идут  ваши  любовные
дела?
     - Виола не могла принять меня сегодня.
     - Не женитесь на ней! Что скажут у нас, в Англии?
     - Будем довольствоваться настоящим, - поспешно отвечал  Глиндон.  -  Мы
молоды, богаты, образованны, не будем думать о завтрашнем дне.
     - Браво, Глиндон! Вот мы и дошли. Спокойной ночи! Спите хорошенько и не
думайте о синьоре Занони.

        "II"

     Кларенс Глиндон пользовался, не будучи богатым, полной  независимостью.
Его родители умерли, и у него  оставалась  в  Англии  у  тетки  одна  только
сестра, многими годами моложе его. Он рано выказывал  большую  склонность  к
живописи и скорей по любви, чем по необходимости, решился  избрать  карьеру,
которая  для  английского  художника   начинается   обыкновенно   увлечением
картинами на исторические темы.
     Друзья Глиндона находили в нем действительно  талант,  но  этот  талант
имел смелый и даже дерзкий характер. Всякая  правильная  и  последовательная
работа была ему ненавистна, и со своим честолюбием он мечтал скорее  сорвать
плоды, чем сажать деревья. Как большая часть молодых  художников,  он  любил
удовольствия и острые ощущения и предавался без осторожности всем увлечениям
воображения и страстей. Он объездил все знаменитейшие города Европы с  целью
и искренним намерением изучить  все  божественные,  образцовые  произведения
своего искусства; но в каждой местности удовольствия слишком часто отвлекали
его от  труда  и  живая  красота  слишком  часто  привлекала  его  внимание,
препятствуя поклонению красоте искусства, холодной, но бессмертной.
     Храбрый, смелый, тщеславный, беспокойный и жаждавший знания,  он  любил
строить безрассудные планы и подвергать себя  опасностям,  полным  для  него
прелести. Послушный и  слепой  раб  минутного  восторга  и  капризов  своего
воображения!
     Он жил в ту эпоху, когда лихорадочная жажда перемен  приготовляла  путь
этой отвратительной  насмешке  над  человеческими  надеждами  -  французской
революции.
     Из этого-то хаоса, в котором уже были уничтожены остатки древней  веры,
поднимались неопределенные и непонятные химеры.
     Нужно ли напоминать читателю, что  это  время  изящного  скептицизма  и
мнимой мудрости было вместе с тем временем самой слепой веры и  мистического
суеверия,  временем,  когда  магнетизм  и  магия  находили   адептов   между
последователями Дидро, когда пророчества переходили из  уст  в  уста,  когда
зала философа-деиста превращалась в Гераклею, в  которой  маг  вызывал  тени
мертвых; наконец, это было время, когда осмеивали религию и верили в Месмера
и Калиостро. В этом неопределенном полусвете, предшественнике нового солнца,
которое навсегда должно  было  рассеять  мрак  невежества  и  предрассудков,
являлись все призраки, вырвавшиеся из  своих  феодальных  могил,  когда-либо
проходившие перед глазами Парацельса и Агриппы.
     Прельщенный  зарею  революции,  Глиндон  еще  больше   увлекался   всем
таинственным, что сопровождало ее, и для него, как для многих  других,  было
естественно, что  воображение,  терявшееся  посреди  мечтаний  и  утопий,  с
жадностью хватало все, что обещало не простые научные истины, а какие-нибудь
чудные открытия неведомого рая. В продолжение своих путешествий он слушал  с
живым участием, если не со слепой верой, все,  что  рассказывали  про  самых
знаменитых  духовидцев,  и  его  душа  была   расположена   к   впечатлению,
произведенному на него таинственным Занони.
     Кроме того, его доверчивость можно объяснить еще иначе. Один из  первых
предков  Глиндона  со  стороны  матери  составил  себе  довольно  знаменитую
репутацию как философа и алхимика. О нем ходили странные истории.  Говорили,
что его существование перешло обыкновенные пределы жизни и что  он  сохранил
до последнего своего дня наружность человека средних лет. Наконец он умер  с
горя, как говорили, от потери правнучки, единственного творения, которое он,
по-видимому, любил.  Сочинения  этого  философа,  хотя  и  немногочисленные,
существовали и находились в фамильной библиотеке Глиндона.  Их  платоновский
мистицизм, их смелые выводы и обещания, которые даны  были  в  эмблематичной
форме  и  аллегорической  фразеологии,  произвели  на  молодое   воображение
Глиндона глубокое впечатление. Его родители, не зная, какая опасность  могла
заключаться в поощрении идей, которые, по  их  мнению,  должны  были  быстро
исчезнуть под влиянием положительного духа времени, любили в длинные  зимние
вечера наводить разговор и на традиционную историю  их  знаменитого  предка.
Кларенс дрожал от радости, смешанной с  таинственным  страхом,  каждый  раз,
когда его мать говорила о поразительном сходстве между чертами лица молодого
наследника и наполовину  стертым  портретом  алхимика,  украшавшим  камин  и
составлявшим славу дома и восторг соседей. Справедливо,  что  чаще,  чем  мы
воображаем, ребенок бывает отцом человека {Английская пословица, означающая,
что от образования и воспитания ребенка  зависит  его  будущее,  что  уже  в
ребенке заложены черты будущего человека: "The child is father of  the  man"
(строка из стихотворения английского поэта У. Вордсворта). (Прим. ред.).}.
     Я говорил, что Глиндон любил удовольствия.  Легко  воспринимавший,  как
артист, всякие впечатления, он жил без забот,  в  ожидании,  пока  серьезный
труд заменит это порхание  с  цветка  на  цветок.  Он  насладился  почти  до
пресыщения всеми наслаждениями Неаполя, пока наконец не пленился красотой  и
голосом Виолы Пизани. Но его любовь, как и честлюбие, была  неопределенна  и
непостоянна. Эта любовь не удовлетворяла его сердца, не наполняла всего  его
существа, не оттого, что он был не способен к сильной и благородной страсти,
но потому, что его душа еще  не  совсем  созрела,  чтобы  быть  в  состоянии
развернуться. Одно время года благоприятствует цветку, другое плоду, поэтому
необходимо, чтобы блестящие цветы воображения завяли  раньше,  чем  страсть,
которой они предшествуют, чтобы заставить созреть сердце. Одинаково  веселый
в своей уединенной мастерской и посреди  друзей,  Глиндон  не  способен  был
любить глубоко, так как необходимо, чтобы  человек  понял  всю  обманчивость
мелочей жизни, дабы познать великое.
     Французские  сенсуалисты  на  своем  светском  языке  называют   любовь
безумием! Но любовь, вполне понятая, есть мудрость.
     К тому же свет занимал слишком много места в уме Глиндона. Честолюбие в
занятиях искусством соединялось у него с желанием уважения и одобрения  того
ничтожного поверхностного меньшинства, которое мы называем светом.  Как  все
те, которые обманывают, он  сам  постоянно  боялся  быть  обманутым.  Он  не
доверял нежной и наивной невинности Виолы. Он  не  мог  серьезно  предложить
свою руку итальянской актрисе. Но скромное  достоинство  молодой  девушки  и
что-то доброе и великодушное в его характере удерживали его до  тех  пор  от
менее достойных намерений, так что фамильярность, существовавшая между ними,
казалось, была скорей основана на уважении и преданности, чем на  любви.  Он
часто посещал театр, приходил за кулисы, чтобы поговорить  с  ней,  наполняя
свой альбом бесчисленными эскизами той красоты, которая очаровывала его  как
артиста и как влюбленного. Так, день за днем, он плыл наудачу по морю  своих
чувств,   беспрестанно   мучимый   сомнениями,   колебаниями,   любовью    и
подозрениями.  Подозрение  кончалось   всегда   победой   разума   благодаря
благоразумным  увещаниям  его  друга,  Мерваля,  человека  положительного  и
практического. На другой день того вечера, который я описал  в  начале  этой
части моего рассказа, Глиндон катался один верхом по берегам Неаполитанского
залива, по ту сторону грота Позилипа. Солнце перестало  печь,  и  прохладный
ветерок подымался от блестящих волн. В ту минуту,  как  он  нагнулся,  чтобы
прочесть надпись, высеченную на камне на краю  дороги,  он  заметил  шедшего
впереди него человека. Он догнал его и, узнав Занони, поклонился ему.
     - Открыли ли вы какие-нибудь древности? - спросил он,  улыбаясь.  -  Их
можно встретить по дороге так же много, как камней.
     - Нет, - отвечал Занони, -  если  только  не  считать  тех  древностей,
рождение которых восходит к началу  света  и  которые  природа  беспрестанно
уничтожает и создает снова. - И он показал  Глиндону  маленькое  растение  с
бледно-голубым цветком, которое он тщательно потом спрятал на груди.
     - Вы ботаник?
     - Да.
     - Это, говорят, самое интересное занятие.
     - Да, для тех, которые понимают его.
     - Разве это такая редкая наука?
     - Редкая! Глубокая и искренняя философия искусства и науки, может быть,
совершенно погибла в наше время пустых и поверхностных знаний. Не думаете ли
вы, что не было никакой истины в этих таинственных преданиях, которые  дошли
до нас от самых отдаленных  веков...  как  раковины,  собранные  сегодня  на
вершине гор, показывают нам место, где прежде находилось море! Древняя магия
Колхиды разве была чем-нибудь другим, как не наукой о  природе  в  ее  самых
низких творениях? На что указывает сказание о Медее,  как  не  на  ту  силу,
которую можно извлечь из зародыша и листа; может  быть,  в  самом  ничтожном
растении заключается то, чего мудрецы Вавилона напрасно  искали  в  звездах.
Предание говорит нам, что существовала раса, умевшая  убивать  своих  врагов
издали, без оружия, без  движения.  Растение,  которое  вы  топчете  ногами,
имеет,  может  быть,   силу   более   разрушительную,   чем   все   страшные
истребительные инструменты ваших инженеров. Знаете  ли  вы,  что  на  берега
Италии, на древний мыс Цирцеи, пришли  с  Востока  мудрецы,  чтобы  собирать
растения самые простые, которые игнорируются ботаниками наших  дней?  Первые
собиратели трав, учителя химии были этой расой, которую благоговение древних
назвало  Титанами.  Я  помню,   что   однажды,   на   берегах   Гебруса,   в
царствование... -  Занони  вдруг  остановился,  потом  прибавил  с  холодной
улыбкой: - Но этот разговор ни к чему  не  ведет,  кроме  бесполезной  траты
вашего времени и моего.
     Он снова остановился, пристально посмотрел на Глиндона и продолжал:
     - Думаете ли вы, молодой человек,  что  неясное  любопытство  могло  бы
заменить серьезную работу? Я читаю в вашем сердце: не это растение хотите вы
знать, а меня; но ваше желание не может исполниться.
     -  Вы  не  имеете  вежливости  ваших  соотечественников!  -  воскликнул
Глиндон, слегка задетый этими словами. - Допустив, что я желаю познакомиться
с вами ближе, зачем вы отклоняете мой первый шаг?
     - Я не отвергаю ничьих попыток, - возразил Занони. - Но мне  необходимо
знать тех, которые непременно этого желают; что же касается  меня,  то  люди
никогда не поймут меня. Если вы хотите сблизиться со мной, то вы это можете,
но я советую вам избегать меня.
     - Почему же вы так опасны?
     - На этом свете часто одному человеку суждено быть опасным для  другого
помимо  его  воли.  Если  бы  я  захотел  предсказать  вашу  будущность   по
исчислениям астролога, я сказал бы вам на  его  презренном  языке,  что  моя
звезда  бросила  тень  на  ваше  созвездие  в  момент  вашего  рождения.  Не
встречайтесь со мною, если вы в состоянии избегать меня; я вас  предупреждаю
в первый и в последний раз.
     - Вы презираете астрологов, а между тем ваш язык так же таинствен,  как
и их. Я не игрок и не дуэлянт. Почему бы мне бояться вас?
     - Как вам угодно.
     - Поговорим откровенно. Ваш вчерашний  разговор  живо  заинтересовал  и
занял меня.
     - Я это знаю; умы, подобные вашему, тянутся к таинственному.
     Глиндон был снова задет этими  словами,  в  которых,  однако,  не  было
ничего презрительного.
     - Я вижу, что вы не находите меня  достойным  вашей  дружбы.  Хорошо...
прощайте.
     Занони холодно ответил ему на поклон, и, пока англичанин продолжал свою
прогулку, он вернулся к своим ботаническим занятиям.
     В тот же вечер Глиндон отправился по обыкновению в театр. Он следил  за
игрой Виолы, исполнявшей одну из своих самых блестящих ролей.
     Зал дрожал от рукоплесканий. Глиндон был вне себя от любви и гордости.
     "Это гордое создание, - думал он, - может, однако, принадлежать мне!"
     Погруженный в эту радужную мечту, он  вдруг  почувствовал,  что  чья-то
рука опустилась на его плечо; он быстро обернулся и узнал Занони.
     - Вам угрожает опасность, - сказал последний. - Не возвращайтесь к себе
сегодня вечером пешком или по крайней мере не возвращайтесь один.
     Не успел  Глиндон  прийти  в  себя  от  удивления,  как  Занони  исчез.
Англичанин заметил его только в ложе  какого-то  синьора,  куда  он  не  мог
войти.
     Виола сошла со сцены. Глиндон устремился к ней; но Виола, против своего
обыкновения, с нетерпением отвернулась, когда Глиндон заговорил с  ней.  Она
отвела  в  сторону  Джионетту,  сопровождавшую  ее  постоянно  в  театр,   и
обратилась к ней вполголоса, но с волнением:
     - Джионетта, он вернулся,  он  здесь,  иностранец,  о  котором  я  тебе
говорила... и один из всего зала он не аплодирует мне.
     - Который же это, моя милочка? - спросила старуха с  нежностью.  -  Он,
должно быть, очень глуп. Он не стоит, чтобы о нем думали.
     Актриса подвела Джионетту к сцене и показала  ей  в  одной  из  лож  на
человека,  отличавшегося  от  всех  других  простотой   своего   костюма   и
необыкновенной красотой.
     - Он не стоит, чтобы о нем думать! - повторила Виола. - Не думать!  Ах!
Не думать о нем значило бы ни о чем не думать!
     Режиссер в это время позвал Виолу.
     - Джионетта, узнай его имя, - проговорила она  быстро,  направляясь  на
сцену и проходя мимо Глиндона, бросившего на нее  взгляд,  полный  грусти  и
упрека.
     Артистка пела арию в сцене последней катастрофы, где все могущество  ее
голоса и таланта развертывалось во всем своем  блеске.  Внимательная  толпа,
затаив дыхание, прислушивалась к каждому ее слову;  но  глаза  Виолы  искали
только спокойных и невозмутимых глаз незнакомца. Она превзошла себя.  Занони
слушал и следил за ней со вниманием, но  не  выказывал  ни  малейшего  знака
одобрения. Ничто не изменило холодного и почти презрительного выражения  его
лица. Виола, игравшая  роль  женщины,  которая  любит,  не  будучи  любимой,
никогда так живо не чувствовала своей роли. Она  проливала  истинные  слезы,
это было зрелище почти ужасное. Ее унесли  со  сцены,  утомленную  в  высшей
степени, почти без чувств, посреди бури рукоплесканий. Все зрители поднялись
разом, замахали платками, цветы и венки наводнили  сцену.  Мужчины  плакали,
женщины рыдали.
     - Боже мой! - воскликнул один знатный неаполитанец. - Она зажгла во мне
непреодолимый восторг. Сегодня же ночью она будет моею; ты  все  приготовил,
Маскари?
     - Все, синьор. А молодой англичанин?
     - Этот надменный варвар? Я уж говорил тебе, что он поплатится кровью за
свое безумие; я не хочу иметь соперников.
     - Но он англичанин! При убийстве англичанина всегда проводят следствие.
     - Разве море не достаточно глубоко и земля не  довольно  обширна,  чтоб
скрыть тело человека? Наши сбиры {Полицейские стражники в Италии.} немы  как
могила; а меня... кто осмелится подозревать, обвинять князя N... Подумай  об
этом!.. Сегодня вечером. Я полагаюсь на тебя... его убьют  воры,  понимаешь?
Страна изобилует ими; ограбьте  его,  чтоб  придать  более  правдоподобности
этому убийству. Возьми с собою трех человек, остальные составят мой конвой.
     Маскари пожал плечами и поклонился в знак повиновения.
     Улицы Неаполя не были тогда так безопасны, как теперь, и  экипажи  были
роскошью менее дорогою и более необходимой.  Экипаж,  сл