города  вглубь  суши,  мое  внимание
привлекло нечто не  столь умиротворяющее  и даже пугающее, причем настолько,
что я поневоле на мгновение застыл на месте.
     То, что я увидел -- или  мне это лишь показалось? -- представляло собой
некое волнообразное  колыхание, которое наблюдалось далеко к  югу. Вскоре  я
понял, что  по дороге на Ипсвич передвигается громадная  толпа неведомых мне
существ. Расстояние было слишком  большим, а потому деталей  я не  различал,
однако вид этой  продвигающейся колонны  меня крайне встревожил.  Слишком уж
странно  она   колыхалась  и  неестественно   ярко   поблескивала   в  лучах
сместившейся  к  этому  времени к западу  круглой луны. Несмотря на то,  что
ветер дул сейчас в противоположном направлении,  я вроде даже разобрал нечто
похожее на  отдаленный  шум,  а долетавшее до моих ушей какое-то дьявольское
царапанье и мычание показались еще более отвратительными и грозными, чем все
те звуков, которые мне доводилось слышать до этою.
     В  моем мозгу  пролетела  вереница  самых  неприятных  и,  более  того,
отчаянных догадок. Я почему-то подумал о тех кошмарных иннсмаутских  тварях,
которые,  как  мне   рассказывали,   безвылазно  скрывались,  в  гигантских,
зловонных  муравейниках,  буквально заполонивших все  морское  побережье. На
память  пришли и те  неведомые  мне  пловцы, которых я видел далеко в  море.
Более того, если принять во внимание численность всех тех групп, которые мне
уже довелось наблюдать в эту ночь, а также  тех отрядов, которые в настоящее
время,  очевидно,  охраняли  выходившие из города  дороги, массовость  новой
толпы   преследователей  казалась  странно  большой   для   почти  безлюдною
Иннсмаута.
     Откуда же  могла взяться вся эта армада, в настоящий момент представшая
перед моим взором? Неужели те древние, таинственные катакомбы и в самом деле
были заполонены  полчищами  представителей  невиданной и  неизвестной никому
жизни? А может, некое загадочное судно и в самом деле ссадило всех их на тот
дьявольский  риф?  Но кто  они  и  почему  оказались здесь? Ведь если  столь
внушительный  отряд  бродит по дороге на  Ипсвич, не могло ли оказаться так,
что патрули и на других дорогах также существенно усилены?
     Я вступил  в  поросший кустарником проем в насыпи и  принялся  медленно
продвигаться  по  нему,  когда  в  очередной  раз  почувствовал  нахлынувшую
неизвестно  откуда  волну тошнотворного рыбьего  запаха. Неужели ветер столь
стремительно изменил свое направление и стал задувать с моря,  проносясь над
всем  городом?  Скорее  всего, так  оно и было, поскольку я тотчас  же  стал
различать  шокировавшее  меня  гортанное  бормотание,  доносившееся  с   той
стороны, где доселе не было слышно ни звука. Но теперь к ним примешивались и
другие звуки -- нечто вроде слитного,  массового хлопанья или  постукивания,
почему-то  навевавшего  на  меня образы  самого  отвратительного  и  жуткого
свойства. Я просто не знал, что и  подумать о  той волнообразно колыхавшейся
массе неведомых тварей, перемещавшейся по дороге на Ипсвич.
     Внезапно все эти звуки  и  рыбья вонь как-то  разом усилились, окрепли,
так что  я  на мгновение  даже замер на месте, благодаря судьбу за  то,  что
оказался на время прикрыт возвышающимся краем земляного проема. Именно здесь
дорога  на Роули  проходила почти  рядом со старым железнодорожным полотном,
прежде   чем  через  несколько   десятков  метров  отклониться   и  уйти   в
противоположном направлении. Ко всему  прочему по этой дороге  сейчас что-то
двигалось, так что мне оставалось ничего другого, кроме как упасть  на землю
и вжаться в  нее в  ожидании того момента,  когда эта дикая процессия минует
меня и скроется в отдалении.  Хвала  Всевышнему,  что эти ублюдки не взяли с
собой  собак --  хотя,  едва ли  это принесло  бы  им  пользу  с учетом  той
одуряющей,  перешибающей  любые  посторонние  запахи  рыбьей  вони,  которая
наполняла   сейчас   всю    атмосферу.   Укрывшись   за   кустами,   обильно
произраставшими в этой песчаной расщелине, я чувствовал себя в относительной
безопасности, хотя и понимал, что  загадочные твари вскоре пройдут не более,
чем в ста метрах передо мной, и я смогу их разглядеть, тогда как они -- если
только  судьба  не  сыграет со  мной  какую-нибудь  злую  шутку, -- меня  не
заметят.
     И  все же  мне  вдруг  стало жутко  страшно даже просто поднять на  них
взгляд.  Я  увидел  залитое лунным светом открытое пространство,  которое им
предстояло пересечь, и почему-то в мозгу промелькнула странная, даже нелепая
мысль  о том,  как же они загрязнят, изгадят всю эту местность. Пожалуй,  из
всех  иннсмаутских обитателей они  были  наиболее омерзительными --  такими,
которых никогда  не  захочешь  вспомнить  хотя бы для  того,  чтобы  кому-то
рассказать о них.
     Вонь  становилась  просто  невыносимой,   а  звуки  представляли  собой
чудовищную смесь  дикого покряхтывания, кваканья, завывания и лая, слившихся
в единый,  сплошной гомон, по-прежнему не имевший ничего общего с нормальной
человеческой речью. Было ли  это голосами моих преследователей? А может, они
все  же где-то нашли и взяли с собой собак, хотя за весь день мне ни разу не
встретилось  в  городе  ни  одно из  традиционных домашних животных. Это  их
похлопывание или постукивание казалось чудовищным, и я  не смел даже взгляда
поднять  на  порождавших  его  тварей,  твердо вознамерившись держать  глаза
плотно закрытыми вплоть до того, как они не скроются в западном направлении.
     Теперь  толпа проходила почти  напротив того места,  где я находился --
воздух был заполнен их хриплым гавканьем, а  земля, казалось, подрагивала от
нелепых, чуждых всему  человеческому шагов.  Я почти не  дышал  и собрал всю
свою волю в кулак, лишь бы -- не дай Бог! -- не размежить веки.
     Я  и  до настоящего  времени  не в состоянии точно определить, были  ли
последовавшие  за  этим  события   реальностью   или  всего  лишь  кошмарной
галлюцинацией. Недавние действия властей,  предпринятые после моих отчаянных
призывов и  ходатайств, скорее  всего подтвердят  то,  что  это  все же было
чудовищной  правдой,  но не мог  ли  я  в те минуты и  в самом  деле увидеть
галлюцинации,   порожденные   псевдогипнотическим   воздействием   атмосферы
древнего,   околдованного,  одурманенного  города?  Подобные  города  обычно
обладают  странной,  неведомой нам силой, и мистическое наследство  безумных
легенд  вполне способно  повлиять на  психику  отнюдь  не  одного  человека,
оказавшегося среди  тех  мертвых,  пропитавшихся  омерзительной  вонью улиц,
нагромождений прогнивших крыш и рассыпающихся колоколен.
     Так уж ли  невозможно, чтобы в глубине той зависшей над Иннсмаутом тени
таились бациллы самого  настоящего, и к тому же заразного безумия? Кто может
сказать, где проходит граница между реальностью  и  выдумкой, после того как
услышит  вещи  вроде  тех,  что рассказал  мне старый  Зэдок Аллен?  Кстати,
властям  так  и  не  удалось  найти  его  и  'они   не  имеют  ни  малейшего
представления о том, что с  ним  сталось.  Где  же кончается  сумасшествие и
начинается  реальная действительность?  Может ли быть такое, чтобы  даже мои
самые последние страхи оказались всего  лишь жуткой иллюзией, фантастическим
в своей нелепости бредом?
     И все же  я должен хотя  бы  попытаться рассказать о том,  что, как мне
казалось, своими глазами  увидел в лучах поддразнивающей, желтоватой луны --
увидел подрагивающим и вздымающимся, прыгающим и ползущим по дороге на Роули
прямо у  себя  перед  глазами, пока лежал  в  густой  траве того уединенного
железнодорожного переезда. Разумеется,  мне так и не удалось заставить  себя
не  смотреть на происходящее; наверное, это было просто  предначертано  мне,
ибо может ли кто-то сомкнуть глаза,  когда в  каких-то  ста метрах  от  него
струятся  толпы,  несметные орды  квакающих  и  лающих  порождений неведомой
бездны, оглушая своими омерзительными голосами окрестности?
     Мне  казалось,  то  я был  готов  к  самому  худшему,  и,  в  принципе,
действительно  был  подготовлен  к  нему, если учитывать  все  то,  что  мне
довелось  увидеть раньше. Мои прежние преследователи  и  так  были чудовищно
аномальны, поэтому  неужели я  не  смог  бы  перенести зрелище,  к  которому
добавлен еще  один новый  фрагмент,  элемент, доза этой самой уродливости, и
взглянуть на существа, в которых вообще нет  ни  малейшего  намека на что-то
хотя бы отдаленно привычное и нормальное?
     Я  лежал,   закрыв  глаза,  вплоть  до   тех  пор,  пока  из  какого-то
пространства,  располагавшегося  практически  прямо  передо  мной,  не  стал
доноситься сиплый и одновременно  оглушающий шум. Я понимал, что в те минуты
довольно значительная их часть  как раз должна была проходить по тому месту,
где края земляного проема чуть уплощались и шоссе пересекало железнодорожную
линию -- и в какое-то мгновение не мог уже более сдерживаться от того, чтобы
не посмотреть, какие  же новые кошмарные  чудеса преподнесет мне косой  свет
желтоватой луны.
     Казалось, это был настоящий конец --  конец всему тому, что осталось на
земле,  конец любого  крохотного остатка  душевного  спокойствия  и  веры  в
единство природы и человеческого разума. Ничто из того, что я мог вообразить
и  представить себе,  даже  если бы  поверил  каждому  слову  в  сумасшедшем
рассказе старого Зэдока, не могло идти ни в какое сравнение с той бесовской,
проклятой Богом реальностью, которая предстала -- по крайней мере, я считаю,
что  так оно и  было  -- перед моими  глазами.  Я уже пытался  ранее  делать
отдельные  робкие  намеки на  то, что это  было,  поскольку  надеялся  таким
примитивным образом  хоть ненамного отсрочить необходимость  описания  всего
этого на  бумаге  именно сейчас. Возможно  ли было  такое,  чтобы  та  самая
планета,  которая   сотворила  человека,   действительно  породила  подобных
существ; чтобы человеческие глаза, как объективно данный нам орган чувств, и
в самом деле увидели нечто  такое, на фоне чего все знание человека является
лишь бледной, немощной фантазией и жалкой легендой?
     И все  же  я видел  их, передвигающихся бескрайним потоком -- ползущих,
прыгающих, припадающих  к земле,  блеющих, --  видел эту массу  вздымающейся
нечеловеческой плоти,  освещаемую призрачным  лунным сиянием, извивающихся в
зловещих корчах дикой сарабанды фантастического кошмара, На некоторых из них
были  высокие   тиары,  сделанные  из  того  неведомого,  белесо-золотистого
металла...  и те  диковинные наряды, а  один -- тот, кто возглавлял всю  эту
процессию, -- был облачен  в некое подобие отвратительного плаща с горбом на
спине, в  полосатые  брюки  и  фетровую  шляпу, водруженную  на бесформенный
отросток, который, очевидно, призван был считаться головой.
     Мне показалось, что в своей массе они были серовато-зеленого цвета,  но
с белыми животами. Большинство из них блестели и казались осклизлыми, а края
их  спин  были  покрыты  чем-то  вроде чешуи.  Очертаниями  своими  они лишь
отдаленно напоминали антропоидов, тогда как головы были определенно рыбьи, с
выпуклыми,  даже выпученными глазами, которые никогда  не закрывались. Сбоку
на их  шеях виднелись трепещущие  жабры,  а  между  отростками  длинных  лап
поблескивали  натянутые перепонки, Они вразнобой подпрыгивали,  отталкиваясь
то двумя, а то всеми четырьмя конечностями, и я как-то даже обрадовался, что
у них их  было  всего четыре.  Их хриплые, лающие голоса, явно созданные для
некоего подобия речи, несли в себе массу жутких и мрачных оттенков, с лихвой
компенсировавших малую выразительность их морд.
     И все же, несмотря на  всю чудовищность своего облика, они не  казались
мне  совершенно незнакомыми. Я слишком  хорошо знал, какими они  должны были
быть, поскольку в моем мозгу отчетливо запечатлелись вспоминания о той тиаре
из  музея  в  Ньюбэрипорте. Это  были те самые рыбо-лягушки, отображенные на
драгоценном украшении --  но теперь  живые и ужасные,  -- и, глядя на них, я
также знал, кого именно столь зловеще  напомнил мне тот горбатый, украшенный
тиарой священник, которого я видел в темном дверном проеме церкви.
     Я даже не пытался хотя бы приблизительно подсчитать их численность, ибо
понимал, что это совершенно немыслимая  задача.  Я просто видел перед  собой
бесконечные, извивающиеся и содрогающиеся  как тело червя волны  -- хотя мой
испуганный, мимолетный взгляд  смог выхватить лишь  ничтожный  фрагмент всей
представшей передо  мной картины.  Но  уже в  следующее  мгновение  все  это
зловещее действо  померкло  передо  мной, утонув  пучине  в  спасительного и
милосердного обморока --  первою, который  мне довелось испытать за всю свою
жизнь.

        V

     Мягкий  дневной  дождь вывел меня  из состояния глубокого забытья,  и я
обнаружил, что  по-прежнему  лежу  в поросшем  высокой  травой искусственном
ущелье,  вдоль  которого   тянулись  проржавевшие   железнодорожные  рельсы.
Нетвердой походкой доковыляв  до  пролегавшего невдалеке от меня шоссе, я не
обнаружил на нем ни малейших следов ног, ни мазков свежей грязи. Рыбий запах
также бесследно  исчез.  В сероватой дымке  к  юго-востоку от  меня  маячили
исковерканные  крыши  и  безглавые  колокольни  Иннсмаута,  однако  на  всем
протяжении пустынной,  соляной,  болотистой местности, куда  простирался мой
взгляд, я не заметил ни единой живой души. Часы на  руке исправно показывали
время и я понял, что проспал до самого утра.
     Я отнюдь не  был уверен в реальности всего того, что произошло со  мной
несколько часов назад, однако не мог отрицать очевидного  факта, что за всем
этим  таилась  некая грозная  и  неясная подоплека. Я  должен  был как можно
скорее уйти из этого  Богом  проклятого  города и, соответственно, сразу  же
стал  проверять  дееспособность своего двигательного  аппарата.  Несмотря на
усталость,  голод  и  пережитой  ужас,  я  обнаружил,  что  вполне  способен
передвигаться, а потому  медленно  направился  по  грязной  дороге в сторону
Роули. Уже к вечеру я добрался до деревни, где смог перекусить и обзавестись
хоть какой-то относительно сносной одеждой,  Затем я успел на вечерний поезд
до Эркхама,  и  уже на следующий день имел долгую  и обстоятельную беседу  с
местными представителями официальных властей, которую позднее повторил уже в
Бостоне.
     Основные пункты всего того, что стало  результатом этих обсуждений, уже
известны  широкой общественности,  и я  очень  хотел  -- дабы не  подвергать
излишним мучениям чувство здравого смысла,  -- чтобы мне ничего не  пришлось
добавлять  к  данному описанию.  Как знать, а  вдруг  меня  и в  самом  деле
постепенно  охватывает какое-то безумие,  а  вместе  с  ним  подступает  еще
больший ужас и ощущение нового невиданного чуда?
     Нетрудно догадаться, что я отменил  все последующие  мероприятия своего
запланированного  отдыха,  хотя  прежде связывал  немалые  надежды с  новыми
сценическими,  архитектурными  и  антикварными  изысканиями. Не  осмелился я
также взглянуть  на  некий  образчик  ювелирного мастерства,  который  якобы
хранился в музее Мискатонского университета. Тем не менее, свое пребывание в
Эркхаме я использовал в целях пополнения информации cугубо  генеалогического
свойства  --  к  сожалению,  мне удалось  сделать лишь самые поверхностные и
поспешные записи, которые я, однако, надеюсь все же со временем расшифровать
и сравнить с уже имеющимися сведениями. Руководитель тамошнего исторического
общества -- мистер Лэпхем Пибоди -- оказал мне в  этом любезное содействие и
проявил необычайный  интерес к тому  обстоятельству,  что я  являюсь  внуком
Элизы  Орне из Эркхама, которая  родилась в  1867 году и  в семнадцатилетнем
возрасте вышла замуж за Джеймса Вильямсона из Огайо.
     Как  выяснилось, мой дядя по материнской  линии много лет  назад  также
бывал в этих местах и занимался поисками, во многом схожими с теми,  которые
вел  я сам.  Более  того,  мне  сообщили, что семья моего деда в  свое время
наделала немало шума и была объектом пристального интереса в местных кругах.
По словам мистера Пибоди, широкие дискуссии тогда вызвала женитьба отца моей
матери,  Бенджамина  Орне,  состоявшаяся   сразу  после  Гражданской  войны,
поскольку   родословная    невесты   была   поистине   прелюбопытной.    Как
предполагалось,  она  являлась  сиротой и была  удочерена  одним  из  членов
нью-гэмпширского рода Маршей,  точнее -- тех Маршей, которые жили в графстве
Эссекс, -- однако  образование она получила во Франции и очень  слабо  знала
свою новую семью.  Опекун перевел  на  ее  счет в бостонском  банке солидные
средства,  чтобы она могла безбедно жить со своей  французской гувернанткой,
хотя фамилия этого опекуна показалась жителям Эркхама совершенно незнакомой,
а сам он на  время исчез  из виду, а потому  со временем  его  права по суду
перешли к этой самой гувернантке.  Француженка -- ныне уже давно покойная --
отличалась крайней неразговорчивостью, и многие считали,  что на  самом деле
она знала гораздо больше того, о чем рассказывала.
     Однако  наиболее  обескураживающим  оказалось  то,  что  никто  не  мог
припомнить, чтобы законные родители молодой женщины -- Энох и Лидия (Месерв)
Марш -- когда-либо  проживали  в Нью-Гэмпшире. Высказывались  предположения,
что на самом деле она была отнюдь не приемной, а самой что ни на есть родной
дочерью одного из членов рода Маршей -- если на то пошло, у нее были типично
их  глаза. Но  самое поразительное обстоятельство  вскрылось лишь  после  ее
ранней   кончины,  которая  наступила   при  рождении  моей  бабки   --   ее
единственного  ребенка. Успев к  тому  времени  сформировать  собственное  и
весьма  нелицеприятное мнение о  человеке по  фамилии  Марш, я, естественно,
отнюдь не возрадовался тому  обстоятельству; что  он также является одной из
ветвей  на  генеалогическом   древе  нашего  семейства,  равно   как   и  не
преисполнился горделивым  чувством, узнав  от мистера  Пибоди, что и у  меня
самого  глаза  точь-в-точь как у  покойного  Марша.  Тем  не  менее,  я  был
бесконечно  благодарен ему за предоставленную информацию,  которая,  в чем я
нисколько не  сомневался, окажется  весьма ценной,  после чего попросил  его
также показать  мне  все  те  отнюдь не  скудные  записи  и перечни архивных
материалов, которые имели отношение к  тщательно задокументированной истории
семьи Орне.
     Из Бостона я сразу же отправился  домой  в Толидо, после  чего примерно
месяц отдыхал,  зализывая  раны перенесенных мною  потрясений. В сентябре  я
продолжил  обучение на последнем, пятом курсе университета, и вплоть до июня
следующего   года  был  всецело  погружен   в   учебный  процесс  и   прочие
университетские дела.  0б иннсмаутском  инциденте я  вспоминал  лишь  в  тех
редких случаях, когда меня  посещали  представители  официальных властей  по
поводу моего  памятного  ходатайства  к  ним и просьбы максимально тщательно
разобраться  с  этим кошмарным делом.  Примерно  в середине июля  -- то есть
спустя ровно  год после моей поездки в Иннсмаут -- я провел неделю  с семьей
моей матери в Кливленде, сверяя полученную мною генеалогическую информацию с
некоторыми  фамильными вещами и оставшимися документами и записями, а  также
размышляя над тем, какая же из всего этого получалась картина.
     Нельзя  сказать,  чтобы  я   получал  особое   удовольствие   от   этой
деятельности, поскольку  атмосфера,  царившая  в доме Вильямсонов, неизменно
угнетала меня. Был в ней какой-то смутный отпечаток некоей болезненности, да
и моя мать  при жизни также не поощряла  моих визитов  в свою  бывшую семью,
хотя сама неизменно приглашала отца, когда он приезжал в Толидо, погостить у
нас  в доме. Моя  родившаяся  в Эркхаме  бабка неизменно производила на меня
странное, поистине  устрашающее впечатление, а потому я  отнюдь  не горевал,
когда  она   неожиданно  исчезла.  Мне  тогда  было   восемь  лет,   и  люди
поговари