ле написано, что следующий мотель расположен
только в 60 милях. Портье улыбнулся, поклонился и сказал, что мест нет и
что он не может нас устроить. Я вернулся  к  машине  и  сказал  об  этом
Пинелли. Кэти быстро вышла из "крайслера", и я поплелся за ней в  здание
конторы. Она подошла к  стойке  в  своих  зеленых  шортах,  бело-зеленой
блузке, темных очках в зеленой оправе и золотых сандалиях.
   Вытащив  из  кошелька   пачку   денег,   она   положила   на   стойку
двадцатидолларовую банкноту и произнесла ледяным тоном:
   - Сегодня я проехала очень много  миль.  -  Она  положила  на  первую
банкноту вторую и добавила:
   - Я устала, и мы остановимся здесь.  -  Бросив  третью  купюру,  Кэти
закончила:
   - Нам нужен двухместный  номер  с  двуспальной  кроватью,  номер  для
одного, отдельный, и немедленно лед.
   - Да, сеньорита, - улыбаясь  и  кланяясь,  залебезил  портье.  -  Да,
конечно.
   Он шипел, словно гадюка. Вышел мальчик  и  помог  мне  с  чемоданами.
Когда мы возвращались к машине, я заметил:
   - Если вы хотите, чтобы я действовал так...
   - Вы не сможете, - сказала Кэти. - Вы не знаете, чего ожидать. Я  все
время следила за его глазами.
   Эти ее слова оказались последними в первый день нашего  пребывания  в
Мексике. Я решил, что ненавижу Кэти  (наверно,  подопытные  собаки  тоже
ненавидели Павлова). Я чувствовал  себя  так,  словно  меня  вываляли  в
грязи. Она знала, как можно повелевать мною,  как  унизить  мое  мужское
достоинство, как сделать меня своей  вещью.  Она  выпачкала  мой  образ,
который сложился в моем воображении, - умного, немного наивного,  слегка
мрачного, агрессивного, обаятельного молодого человека, отправившегося в
безумное путешествие в надежде наставить рога  мужу-режиссеру,  рыхлому,
бело-розовому Джону Пинелли.
   В мотеле был бар, в котором я напился. Я врал, как  Мюнхгаузен,  двум
студенткам из Техасского университета, отдыхающим на весенних каникулах.
Мне удалось завлечь к себе  в  номер  одну  из  них,  ту,  которая  была
крупнее. Я прихватил бутылку. Опьянев, я  сказал  себе,  что  она  будет
превосходным лекарством от того,  что  сделала  со  мной  Кэти.  Девушка
оказалась проворной и мускулистой. Спокойно она выносила только невинные
ласки, а чуть что  начинала  извиваться  и  хохотать,  как  сумасшедшая,
выставляя при этом твердые коричневые локти и колени. После того  как  я
кончил с ней, я чувствовал себя так, будто скатился с длинной лестницы.
   К 10.30 мы выехали из мотеля. У  меня  болела  голова.  Джон  Пинелли
простыл. Кэти надела белые шорты,  черную  блузку,  красные  сандалии  и
солнцезащитные очки в белой оправе.
   Я поклялся, что не позволю ей опять играть в эту отвратительную игру.
Буду мужчиной, а не дрессированным животным... Так я  пытался  объяснить
свое желание остаться с ней. Я ждал случая  дать  ей  отпор,  но  в  наш
второй день в Мексике ничего не  произошло.  Мы  остановились  в  четыре
тридцать. До Мехико оставалось полдня езды. Мотель не отличался от того,
в котором мы отдыхали прошлой ночью. Кругом благоухали мартовские цветы,
наполняя воздух сладким, вызывающим тошноту, запахом.
   Вечером я встретил Кэти. Я направился в свою комнату, а  она  в  бар.
Кэти шла по узкому проходу, с одной стороны  огражденному  стеной,  а  с
другой - большими арками. На ней было хлопчатобумажное платье  в  смелую
широкую полоску. В полумраке в ее волосах будто светилось  расплавленное
серебро.
   - Кэти, - сказал я. Она слегка кивнула и попыталась обойти меня, но я
расставил руки на всю ширину прохода. Слегка наклонив  голову  и  сложив
руки на груди, Кэти смотрела на меня устало и  терпеливо.  Кэти  Пинелли
была хрупкой, но высокомерной женщиной. Внезапно я почувствовал все свое
ничтожество, неуклюжесть и неуверенность.
   - Я сама во всем виновата, но вы надоели мне, Кирби, - сказала она. -
Не могли бы вы, дорогой, забыть об этом?
   - Скажите: почему? Я просто хочу знать причину.
   - Здесь не может быть никаких "почему". Даже  если  бы  у  меня  были
слова, все равно бы не было никаких "почему". Однажды я швырнула в камин
картину, за которую Джон заплатил десять тысяч долларов. Он не  спросил,
почему я это сделала. По одной прихоти я совершала  такие  поступки,  от
которых ваше детское личико позеленело  бы,  мой  милый.  Я  и  сама  не
спрашивала у себя причины. О Боже, разве вся наша жизнь мотивирована? Вы
сами захотели следовать за нами. Вы пригласили себя сами. Мы оба  знаем,
что вы шалунишка. Кто-нибудь вас спросил: "почему?" Так что и вы  больше
не приставайте ко мне со своими вопросами.
   - Вы думаете, что мне приятно выслушивать это, Кэти?
   - Мне наплевать, я не любопытна. Я  не  страдала  от  любопытства  ни
прежде, ни сейчас.
   - Джон, вероятно, спит. Почему бы вам не  зайти  ко  мне,  Кэти?  Она
прикрыла рукой зевок. Я не мог понять, притворство это или нет. В  любом
случае Кэти причинила мне боль.
   - Я должна вам что-нибудь? - В ее голосе прозвучал гнев.  -  Мальчик,
если вы собираетесь искать логику в сексе и дальше, наполучаете шишек на
свою детскую головку, поверьте мне. У вас нет на меня ни малейших  прав,
Стассен. Я вам ничего не должна, студент. В ваши обязанности входит лишь
вести машину. И если вам так нужна причина моего поступка, можете просто
думать, что леди заскучала в поездке. А если вас интересуют  мотивы,  то
становитесь психоаналитиком и открывайте свое дело.
   - Я - человек, Кэти. Я не вещь и не  подопытный  кролик.  У  нее  был
такой вид, словно меня здесь  не  было.  Внезапно  Кэти  блеснула  своим
актерским  искусством:  в   ее   лице   появилось   хорошо   разыгранное
сострадание.
   - О, я причинила вам боль, мой дорогой? О Боже, какая я глупая! Какая
жестокая, бессердечная эгоистка! Клянусь, моя любовь, это больше никогда
не повторится.
   Она нырнула под моей рукой и быстро пошла по проходу. Я рванулся было
за ней. Кэти оглянулась со злобной насмешливостью, еще сильнее  вильнула
бедрами и исчезла за углом.
   Этого больше не случится. Я знал, что этого не случилось  бы  вообще,
если бы их отношения не изменились так резко и бесповоротно в Ларедо,  в
этом отвратительном и грязном пограничном городке.
   Мы приехали в Мехико. Пинелли остановились  в  "Хилтон-Континентале".
Наверное, Джон пытался пустить пыль в глаза тем людям, с которыми  хотел
работать. Я увидел этих людей не в Мехико,  а  позже  в  Акапулько.  Мне
заказали номер во "Фрэнсисе", рядом  с  посольством.  В  Мехико  у  меня
оказалось немного свободного времени. Они решили пробыть здесь несколько
дней, а затем лететь в Акапулько. Я должен отогнать туда машину. Я опять
проверил "крайслер", разгрузил несколько сот фунтов одежды, которую Кэти
будет носить в городе.
   Рано утром на второй день я выехал из Мехико. Мне поручили найти  дом
Хиллари Чавеса. Там есть слуги. Насколько я понял, этот  Хиллари  сделал
состояние на каких-то широких экранных линзах. Он и его  последняя  жена
зимовали в Монтевидео.  Перед  выездом  Кэти,  как  всегда,  высокомерно
сказала:
   - Здесь две тысячи песо, Стассен.  Потом  отчитаетесь.  Найдите  дом,
распакуйте багаж и ждите. У них там  пять  спален,  так  что  можете  на
некоторое время выбрать любую, кроме комнаты для гостей - она нужна  для
развлечений. Покупайте  мелочь,  которая,  по  вашему  мнению,  нам  там
понадобится. Вы знаете наши вкусы, так что к нашему  приезду  вы  можете
подготовить слуг. Проверьте, чтобы все работало. Когда мы будем  готовы,
мы позвоним, и вы встретите нас в аэропорту. Все ясно?
   - Да, сэр, да, миссис Пинелли!
   - Стассен, я наняла вас вести машину, не так ли?
   - Да.
   -  Значительно  легче  отдавать   приказания,   чем   вести   дела...
по-приятельски, вы не находите?
   - Раз вы так считаете, Кэти.
   - Счастливого пути, Кирби.
   - Благодарю вас, мадам.
   Итак, верный и надежный Стассен отправился  на  автомобиле  высоко  в
горы 1 апреля, в день дураков... Я перебрался через  высокий  перевал  и
начал спускаться вниз и вниз - так целый день, одолевая гряду за  грядой
через  tierra  Colorado  -  вниз  и  вниз,  на  плодородное  тропическое
побережье.
   Нашел дом Хиллари Чавеса. Он находился к западу от  города.  Бледный,
выцветший, голубой дом с красной черепичной крышей стоял на скале высоко
над дорогой. В скале был вырублен большой гараж. Гаражные ворота  вполне
могли бы служить крепостными. Чтобы попасть в дом, нужно было от  гаража
взобраться по сотне широких, плоских,  извивающихся  бетонных  ступеней.
Когда я в первый раз с  трассы  увидел  широкую  голубую  полосу  Тихого
океана, ощущение было такое, будто  меня  ударило  по  голове.  Рыбацкие
лодки возвращались к берегу, а на востоке виднелись  экзотические  степи
Акапулько.
   Я хорошо изучил дом, всю его атмосферу и виды, открывающиеся из окон.
Самая замечательная  и  наиболее  впечатляющая  терраса  была  на  южной
стороне и выходила на побережье. Всюду полы  покрывал  кафель,  а  стены
были прохладного зеленого и  голубого  цвета.  Для  того  чтобы  сделать
вокруг маленькие клумбы, внизу привезли земли.
   За клумбами ухаживал Армандо, жилистый потрепанный  жизнью  старик  с
кожей кофейного цвета, который, казалось, всю жизнь проводит на коленях.
Гнилые  зубы  и  единственный   молочно-белый   глаз   не   делали   его
привлекательным.  Кухарка   Розалинда,   его   жена,   была   индианкой,
квадратной, как ящик, безо всякого чувства времени. Розалинда напоминала
бесстрастного старого героя вестернов, переодетого в женское платье и  в
парике из конского  волоса,  чтобы  легче  совершить  побег.  Однако  ее
улыбка, медленная, словно расцветающий цветок, была прекрасна.
   У меня был разговорник и за плечами два года  изучения  испанского  в
университете, а Розалинда знала, вероятно, слов пятьдесят по-английски и
обладала поразительным даром пантомимы. Так что мы понимали друг  Друга.
Армандо не пытался наладить контакт. Когда я приехал, они оба спустились
вниз. Нагрузившись, как ишаки, мы смогли занести наверх весь багаж в два
приема. Армандо сразу же влюбился в черную машину. Он ходил  вокруг  нее
кругами  и  тихо  шипел.  Мягкими  тряпками  любовно  вымыл   машину   и
отполировал ее так, что она сияла.
   Розалинда заверила меня, что electricidad, agua i telefono  в  полном
порядке и что они ждут сеньора  и  сеньору  Пинелли.  Я  видел,  что  им
одиноко и скучно в доме, и они с радостью занялись подготовкой к приезду
гостей. Розалинда заявила, что,  как  только  приедут  Пинелли,  в  доме
появится девушка, которая будет работать горничной. Ее зовут  Надина,  и
она их дальняя родственница.  У  меня  не  хватило  запаса  слов,  чтобы
объяснить ей мое отношение к Пинелли. Я сказал, что мы друзья, хоть я  и
работаю на них. Она улыбнулась и кивнула, ничего не поняв.
   Помещения  для  слуг  примыкали  к  дому  с  восточной  стороны,  где
начинался пологий спуск со скалы. От их двери до кухни было всего  шесть
шагов.  Я  выбрал  себе  в  большом  доме  самую  маленькую  спальню   в
северо-восточном углу,  которая  не  выходила  на  море.  Багаж  Пинелли
сложили в большой  спальне,  комнате  двадцать  на  сорок  футов.  Через
огромные стеклянные двери можно  было  попасть  на  террасу,  с  которой
открывался вид на  море.  В  спальне  стояли  две  огромные  двуспальные
кровати черного дерева.
   Распаковав свои вещи, я пошел в хозяйскую спальню.  Розалинда  вешала
одежду Кэти в  такой  огромный  шкаф,  что  он  вполне  мог  бы  служить
туалетной комнатой.  Глядя  на  платья,  костюмы,  юбки  и  блузки,  она
негромко с восторгом восклицала:
   - Que lindo! Que bonito !
   Уже стемнело, поэтому берег океана я увидел только  на  другое  утро.
Трудно представить  себе  более  уединенный  пляж.  Две  скальные  гряды
спускались к океану, между ними находилось 80 футов крупного коричневого
песка. С первой террасы к пляжу вели  бетонные  ступени  вдоль  скальной
стены. Между пляжем и террасой, в шести футах над океаном,  располагался
солярий. Под него приспособили железобетонную  плиту.  Когда  я  выразил
удивление по поводу платформы, Розалинда с помощью жестов объяснила, что
это уже третья такая платформа: штормы  разрушили  две  предыдущие.  Она
сделала  руками  круговое  движение,  чтобы  показать,  как  две  первые
платформы взлетели высоко в воздух, и добавила, что и  эта  плита  будет
когда-нибудь разрушена океаном. Наверное, Розалинда  думала,  что  глупо
пытаться перехитрить океан.
   Не могу забыть свое ощущение, когда я проснулся  в  своей  спальне  в
первое утро, услышал шум моря  и  увидел  блики  солнца  на  зеленоватой
стене. Я ощутил себя обновленным, для меня не было ничего невозможного.
   Мне подали завтрак -  папайю,  поджаренные  булочки,  крепкий  черный
кофе. Я спустился к океану и отплыл от берега так  далеко,  что  голубая
вилла превратилась  в  игрушечный  домик.  Море  вздыхало,  волновалось,
сверкало. Я плавал и орал как сумасшедший.  Потом  лег  загорать.  После
душа Розалинда подала ленч. До трех дремал, а потом поехал в Акапулько и
купил инкрустированную серебром зажигалку и бумажник из змеиной кожи.  В
уличном кафе выпил черного пива и сидел, улыбаясь хорошеньким  девушкам,
медленно идущим в  сумерках,  взявшись  под  руки.  Птицы  в  это  время
щебетали в больших зеленых деревьях, устраиваясь на ночлег.
   Эти четыре дня до приезда Кэти и Джона оказались последними  хорошими
днями в моей жизни. Но, и зная  об  этом,  я  не  смог  насладиться  ими
больше. Я не думал о будущем, а просто по-кретински не  сомневался,  что
все будет прекрасно. Это состояние эйфории не  могло,  конечно,  длиться
долго. Я послал родителям  открытку,  в  лотерею  выиграл  двести  песо,
усердно загорал, занимался испанским и ждал звонка от  своих  хозяев.  В
полдень в пятницу встретил Джона и Кэти в аэропорту.  С  ними  прилетели
двое мужчин - Август Зоннингер и Фрэнк Рейс. Крепкий,  лысый,  маленький
Август оказался властным и осторожным человеком.  В  усыпанном  перхотью
берете,  "бермудах",  индейских  сандалиях  и   спортивной   рубашке   с
изображением пылающей рыбы он все время щелкал пальцами, когда ему  было
что-то нужно. Сразу стало ясно, что он главный. Остальные  обращались  с
ним, как с королем. Фрэнк Рейс, высокий вялый мужчина, напоминал  аиста.
Он был одет в хлопчатобумажный костюм, к которому был со вкусом подобран
галстук. Рейс разговаривал с небольшим английским акцентом  и,  судя  по
всему, пытался создать впечатление, что все это гротескная  игра,  и  он
участвует в ней ради развлечения. Фрэнк был почти смешон. Кэти вела себя
с ними, как девчонка. Это ей, по-моему, не шло.  Большим  сюрпризом  для
меня оказался Джон Пинелли. Это  большое  мягкое  розово-белое  существо
пробудилось к жизни. Впервые  я  почувствовал  его  интеллект,  быстрый,
восприимчивый, способный к фантазии.
   Они были  настолько  переполнены  планами,  что  едва  понимали,  что
находятся в Акапулько.
   Август Зоннингер и Фрэнк Рейс остались до следующего вторника,  когда
я отвез их и Джона Пинелли обратно в аэропорт.  По-моему,  Розалинда  не
ожидала таких гостей. Она любила порядок,  а  они  не  нарушали  никакое
расписание. Дом им, кажется, не понравился. Они  бесконечно  говорили  о
делах и ругались по мелочам.
   Я узнал, что Кэти и Джон все еще лишь холодно  вежливы  по  отношению
друг к другу. Из их споров я понял, что Джон продал  долю  в  телешоу  и
вступил в другое дело.
   Они привезли с  собой  пачку  сценариев  и  позвали  меня  в  большую
гостиную в субботу вечером. Фрэнк Рейс  встретил  меня  на  террасе.  Он
усадил меня и дал сценарий. У него и у Кэти  тоже  было  по  экземпляру.
Зоннингер сидел и ухмылялся.
   - Пожалуйста, прочитайте слова Вильсона, старина, - сказал мне  Рейс,
показав, откуда читать.
   - Я ничего не знаю о...
   - Просто читайте, старина.
   Я чувствовал себя по-дурацки и стал читать так, как, по-моему, должен
был говорить Вильсон. Вмешался Зоннингер.
   - Эй, вы!
   - Да?
   -  Это  не  конкурс  чтецов-декламаторов,  -  сказал  он   с   легким
европейским  акцентом,  -  и  не  актерский   показ.   Просто   читайте,
пожалуйста, и больше ничего.
   Я пожал плечами и дочитал до конца, словно читал экономический отчет.
Они получили то,  что  хотели.  Фрэнк  Рейс  и  я  прочитали  наши  роли
Деревянными голосами. Кэти читала с чувством. Мне  показалось,  что  она
сделала это превосходно. Но сценарий, по-моему, был  ужасным.  Там  было
полно претенциозных поэтических  выражений.  Репетиция  продолжалась  до
трех утра. Они ужасно ссорились, орали друг на друга и делали пометки  в
сценарии. Я не мог понять, как  они  переработали  его.  Если  эта  вещь
окажется первым  фильмом  "Сьерра  Продакшн",  то  акции  киностудии  не
следовало бы покупать.
   Второй раз на меня немного  обратили  внимание  в  понедельник  около
одиннадцати. Я купался и загорал на плите, когда  Фрэнк  Рейс  осторожно
спустился на пляж. Свое бледное узкое тело он натер кремом  для  загара.
Он нес с собой пляжное полотенце и сценарий.  Когда  он  положил  их,  я
спросил:
   - Эта вещь действительно так плоха, как мне кажется?
   Он слегка испугался, затем улыбнулся.
   - Они могут плохо читать, но хорошо играть, старина. Все довольны. И,
извините меня, мы - профессионалы. Люди, которые  будут  показывать  эту
штуку, тоже довольны, а они достаточно проницательны насчет липы.
   - В сценарии, кажется, слишком много болтовни.
   - Мы немного урежем разговоры.
   - Кэти будет играть главную роль?
   - Да, старушка уже вжилась в эту роль,  но  существуют  сложности  со
съемкой и со светом. По-моему, мы правильно сделали,  что  взяли  Джона.
Игра стоит свеч.
   - Джона или его деньги?
   Он пристально посмотрел на меня.
   - Вы очень нахальны, молодой человек. Похоже, вам нравится говорить о
том, чего вы совершенно не понимаете.
   - Я просто спрашиваю. Другие что-то не очень  спешили  нанять  Джона.
Что, он неожиданно стал замечательным режиссером?
   - Я расскажу вам немного больше, чем следует знать, старина.  Пинелли
- режиссер высшего класса. Кроме творческого потенциала, режиссер обязан
обладать еще одним талантом - он должен руководить звездами, делая  так,
чтобы они не воображали себя капризными детьми. Джон раньше умел все это
делать. Утратив часть уверенности в себе, он прежде всего лишился именно
этого дара. Остальное же осталось нетронутым. Снимать будет Зоннингер, я
буду менеджером. Мы собираемся тесно сотрудничать с Джоном,  следить  за
тем, чтобы он берег свой талант. Все остальное  он  легко  сделает  сам.
После первого фильма к нему вернется уверенность. Тогда  он  станет  для
нас особенно ценным, и  мы  начнем  снимать  новые  картины.  Я  надеюсь
разбогатеть с его помощью, старина. В  прошлом  году  чиновники  здорово
обчистили мои карманы, так что я испытываю тоску по деньгам.
   - Значит, первый фильм должен быть безупречным.
   - Он таким и будет.
   - Надеюсь, - сказал я, хотя  и  не  понимал,  как  им  удастся  этого
добиться. Мысль показалась мне глупой.  Я  подумал  обо  всех  блестящих
самоуверенных людях, которые тратят целый год на  постановку  того,  что
выдержит на Бродвее только три сеанса. Они убеждают друг друга, как  это
здорово, до тех пор, пока сами не поверят в это.
   Как бы то ни было, во вторник я отвез их в аэропорт, и, кроме  нас  с
Кэти, в доме остались лишь трое  слуг.  Кроме  знакомых  мне,  появилась
горничная Надина - полная девушка с кожей шоколадного цвета  и  большими
босыми ногами. Когда к ней обращались, она  засовывала  в  рот  одну  из
черных кос, кусала ее, вертела головой в разные стороны и  хихикала.  Во
время работы Надина что-то тихо напевала чистым мелодичным голосом.
   Все время меня не покидало ощущение отторгнутости от  мира.  Бетонные
ступени напоминали веревочную лестницу, и когда мы взбирались в дом,  ее
будто тоже затягивали наверх, и вы оставались одни.
   Я встречалс