й был необычайно холоден и
ровен, каким бывает голос человека, готовящегося к чему-то значительному.
Это, а также и краткость разговора немало удивили Крагаева. Он уже привык к
тому, что разговор по телефону, и особенно с дамою, бывает всегда
продолжительным. Ирина Владимировна, конечно, не составляла в этом
отношении исключения. Сказать несколько слов, и повесить трубку-это было
неожиданно и ново, и возбуждало любопытство.
    Крагаев решился быть аккуратным и не опаздывать. Он заблаговременно
заказал автомобиль,-своего еще не было.
    Крагаев был довольно хорошо, хотя и не особенно близко, знаком с
Омежиной. Она была вдова богатого помещика, умершего внезапно за несколько
лет до этой весны. Она и сама имела независимое состояние. Дача, куда она
приглашала Крагаева, была ее собственная.
    О ее жизни с мужем ходили в свое время странные слухи. Говорили, что он
часто и жестоко бьет ее. Дивились тому, что она, женщина состоятельная,
терпит это и не оставляет его.
    Детей у них не было. Говорили, что Омежин и неспособен иметь детей. И
это еще более казалось всем странным,- зачем же она с ним живет?
    Часы Крагаева показывали ровно два часа, и уже становилось совсем
светло, когда его автомобиль, замедляя ход, приближался к ограде
загородного дома Омежиной, где ему приходилось бывать несколько раз прошлым
летом.
    Крагаев чувствовал странное волнение.
    "Будет еще кто-нибудь, или только я один зван?- думал он.- Приятнее
быть наедине с милою дамою в эту очаровательную ночь. Разве и зимою не
надоели достаточно все эти люди!"
    У ворот не видно было ни одного экипажа. Было совсем тихо в темном
саду. Окна в доме были не освещены.
    - Ждать?- спросил шофер.
    - Не надо,- решительно сказал Крагаев, и расплатился.
    Калитка у темных ворот была немного приоткрыта. Крагаев вошел и закрыл
за собою калитку. Оглянулся почему-то-увидел в калитке ключ и, повинуясь
какому-то неясному предчувствию, замкнул калитку. Тихо шел он по песочным
дорожкам к дому. От реки тянуло прохладою, кое-где в кустах слабо и
неуверенно чирикали первые, ранние птички.
    Вдруг знакомый голос, опять, как утром, странно-ровный и холодный,
окликнул его.
    - Я здесь, Андрей Павлович,- говорила Омежина.
    Крагаев повернул в ту сторону, откуда слышался голос, и на скамейке
перед куртиною увидел хозяйку. Она сидела и улыбалась, глядя на него. Одета
она была точь-в-точь так, как он потом изобразил ее на картине:
    то же черное платье, изысканно простое покроем, никаких украшений; та
же черная шляпа с широкими полями и с белым пером; так же руки заложены
были за спину, и казались связанными; так же, спокойные на желтом сыроватом
песке дорожки, видны были белые ноги, и на них, охватывая тонкие щиколотки,
слабо поблескивало золото двух скованных золотою цепью браслетов.
    Омежина улыбалась тою же неопределенною улыбкою, которую потом Крагаев
перенес на портрет, и говорила ему:
    - Здравствуйте, Андрей Павлович. Я почему-то была уверена, что вы
непременно придете в назначенный час. Простите, я не могу подать вам руки,-
мои руки крепко связаны.
    Заметив движение Крагаева, она засмеялась невесело, и сказала:
    - Нет, не беспокойтесь,- не надо развязывать. Так надо. Так он хочет.
Нынче опять его ночь. Сядьте здесь, рядом со мною.
    - Кто он, Ирина Владимировна? - с удивлением, но осторожно спросил
Крагаев, садясь рядом с Омежиною.
    - Он, мой муж,- спокойно отвечала она.- Сегодня годовщина его смерти. В
этот самый час он умер,- и каждый год в эту ночь и в этот час я опять отдаю
себя в его власть. Каждый год он выбирает того, в кого входит его душа. Он
приходит ко мне, и мучит меня несколько часов. Пока не устанет. Потом
уходит,- и я свободна до будущего года. На этот год он избрал вас. Я вижу,
вы удивлены. Вы готовы думать, что я - сумасшедшая.
    - Помилуйте, Ирина Владимировна,- начал было Крагаев.
    Омежина остановила его легким движением головы и сказала:
    - Нет, это - не безумие. Послушайте, я вам все расскажу и вы меня
поймете. Не может быть, чтобы вы, такой чуткий и отзывчивый человек, такой
прекрасный и тонкий художник, не поняли меня.
    Когда человеку говорят, что он - тонкий и чуткий человек, то он,
конечно, готов понять все, что угодно. И Крагаев почувствовал себя
начинающим понимать душевное состояние молодой женщины. Следовало бы
поцеловать, в знак сочувствия, ее руки, и Крагаев с удовольствием поднес бы
к своим губам тонкую, маленькую ручку Омежиной. Но так как сделать это было
неудобно, то он ограничился тем, что пожал локоть ее руки.
    Омежина ответила ему благодарным наклонением головы. Улыбаясь странно и
неверно, так что нельзя было понять, весело ли ей очень или хочется
плакать, она говорила:
    - Мой муж был слабый, злой человек. Не понимаю теперь, почему, за что я
его любила, почему не уходила от него. Сначала робко, потом все откровеннее
и злее с каждым годом он мучил меня. Все виды мучений он разнообразил,
чтобы терзать меня, но скоро он остановился на одной, самой простой и
обыкновенной муке. Не понимаю, почему я все это терпела. И тогда не
понимала, и теперь не понимаю. Может быть, ждала чего-то. Как бы то ни
было, я была перед ним, слабым и злым, как покорная раба.
    И Омежина спокойно и подробно стала рассказывать Крагаеву, как мучил ее
муж. Говорила, как о ком-то чужом, словно не она претерпела все эти
мучительства и издевательства.
    С жалостью и негодованием слушал ее Крагаев, но так тих и ровен был ее
голос, и такая злая зараза дышала в нем, что вдруг Крагаев почувствовал в
себе дикое желание повергнуть ее на землю и бить ее, как бил ее муж. Чем
дольше она говорила, чем больше узнавал он подробностей этого злого
мучительства, тем яснее он чувствовал и в себе ато возрастающее алое
желание. Сначала ему казалось, что говорит в нем досада на ту бесстыдную
откровенность, с которою она передавала ему свою мучительную повесть,- что
это ее тихий, почти невинный цинизм вызывает в нем дикое желание. Но скоро
он понял, что это злобное чувство имеет более глубокую причину.
    Или уже и в самом деле не душа ли покойного воплощалась в нем,
изуродованная душа злого, слабого мучителя? Он ужаснулся, но скоро
почувствовал, как в душе его умирает этот мгновенно-острый ужас, как все
повелительнее разгорается в душе похоть к мучительству, злая и мелкая
отрава.
    Омежина говорила:
    - Все это я терпела. И ни разу никому не пожаловалась. И даже в душе не
роптала. Но был день весною, когда я была так же слаба, как и он. В душу
мою вошло желание его смерти. Были ли очень мучительны те побои, которые он
мне тогда наносил, весна ли с этими призрачными белыми ночами так на меня
действовала-не знаю, откуда в меня вошло это желание. Так странно! Я
никогда не была ни злою, ни слабою. Несколько дней я томилась этим подлым
желанием. Я ночью садилась у окна, смотрела в тихий, неясный свет городской
северной ночи, с тоскою и со злостью сжимала свои руки и думала настойчиво
и зло: "Умри, проклятый, умри!" И случилось так, что он вдруг умер, вот в
этот самый день, ровно в два часа ночи. Но я не убила его. О, не думайте,
что я убила его!
    - Помилуйте, я не думаю этого,- сказал Крагаев, но голос его звучал
почти сердито.
    - Он умер сам,-продолжала Омежина.- Или, может быть, силою моего злого
желания я свела его в могилу? Может быть, так могущественна бывает иногда
воля человека? Не знаю. Но я не чувствовала раскаяния. Совесть моя была
совершенно спокойна. И так продолжалось до следующей весны. Весною, чем
яснее становились ночи, тем хуже было мне. Тоска томила меня все сильнее и
сильнее. Наконец, в ночь его смерти он пришел ко мне и мучил меня долго.
    - А, пришел!- с внезапным злорадством сказал Крагаев.
    - Вы, конечно, понимаете,- говорила Омежина,- что это был не покойник,
пришедший с кладбища. Для таких проделок он был все ж-таки слишком
благовоспитанный и городской человек. Он сумел устроиться иначе. Он овладел
волею и душою того, кто, как вы теперь, пришел ко мне в эту ночь, кто мучил
меня жестоко и долго. Когда он ушел и оставил меня изнемогшею от мук, я
плакала, как избитая девчонка. Но душа моя была спокойна, и я опять не
думала о нем до следующей весны. И вот каждый год, когда наступают белые
ночи, тоска начинает томить меня, а в ночь его смерти приходит ко мне
мучитель мой.
    - Каждый год?- задыхающимся от злости или от волнения голосом спросил
Крагаев.
    - Каждый год,- говорила Омежина,- бывает кто-нибудь, кто приходит ко
мне в этот час, и каждый раз словно душа моего мужа вселяется в моего
случайного мучителя, йотом, после мучительной ночи, тоска моя проходит, и я
возвращаюсь в мир живых. Так было каждый год. В этот год он захотел, чтобы
это были вы. Он захотел, чтобы я ждала вас здесь, в этом саду, в этой
одежде, со связанными руками, босая. И вот я послушна его воле. Я сижу и
жду.
    Она смотрела на Крагаева, и на лице ее было то сложное выражение,
которое он потом с таким искусством перенес на свою картину.
    Крагаев как-то слишком поспешно встал. Лицо его стало очень бледным.
Чувствуя в себе страшную злобу, он схватил Омежину за плечо, и диким,
хриплым голосом, сам не узнавая его звука, крикнул:
    - Так было каждый, год, и нынче с тобою будет не иначе. Иди!
    Омежина встала и заплакала. Крагаев, сжимая ее плечо, повлек ее к дому.
Она покорно шла за ним, дрожа от холода и от сырости песчинок под нагими
стопами, торопясь и спотыкаясь, больно на каждом шагу ощущая подергивание
золотой цепи и толчки золотых браслетов. И так вошли они в дом.



   Сологуб Федор
   Мудрые девы

   В украшенном цветами и светлыми тканями покое Девы ждали Жениха. Их было
десять, они были юны и прекрасны, и были среди них Мудрые девы, и были
Неразумные.
    Вечер отгорел и погас, как погасает в небе каждый вечер. Дыхание
темно-синего холода простерлось над землей, и далекие, вечные звезды начали
свой медленный хоровод. Девы приготовили все, что надо было для брачного
пира, и сели за стол. Одно место среди них было пусто,- то было место для
Жениха, которого ждали, но которого еще не было здесь.
    Десять светильников горели перед Девами. На белой скатерти стола стояли
сосуды с вином и хлебы.
    Тихие голоса беседующих Дев. Черная ночь молчала в саду за окнами
украшенного брачного чертога,- а издали доносились откуда-то веселые песни,
смех, музыка, шумные восклицания. Там, недалеко от дома, где ждали Девы
Жениха, веселились и пировали Девушки, юные Женщины и праздные Молодые
люди,- и всем им не было никакого дела ни до Жениха, приходящего во тьме и
тайне, ни до невесты, таинственно зажигающей высокий свой светоч. Они,
беспечные, плясали, и пели, и смеялись, и славили сладостные очарования
буйной жизни. В их песнях говорилось о том, что жизнь дается каждому только
один раз, что юность пролетает быстро и что надо торопиться вкусить ее
восторги и услады, пока еще кровь горит избытком стремительных сил. Тихо
беседовали Девы:
    - Теперь уже скоро придет Жених.
    - Да, мы скоро дождемся его.
    - Как они там шумят!
    - Как безумны их песни!
    - Как грубо звучит в ночной тишине их хохот!
    - Жениху будет неприятен этот шум.
    - Жених добрый,- он не осудит.
    - Он уже скоро придет.
    - Не он ли это вошел в сад?
    - Не он ли стоит у порога?
    - Не он ли заглянул к нам в окно?
    - Не пойти ли нам к нему навстречу?
    - Нет, в саду пусто и тихо.
    - У дверей нет никого.
    - Только черная ночь смотрит к нам в окна. Длилась ночь. Ждали Девы.
Беседовали тихо. Все громче и веселей становились голоса пирующих. Жених не
приходил.
    - Его все еще нет,- говорили опечаленные Девы
    - Он придет в полночь,- говорили они, утешая себя.
    - Будем ждать.
    - Как долго!
    - Как скучно!
   - Не надо роптать на Жениха.
   - Он придет.
    - Надо ждать,-он утешит нас.
    - Как долго ждать! Уже и полночь прошла.
    Стали роптать Неразумные девы. Они говорили:
    - Мы здесь сидим и ждем, а он забыл о нас.
    - Может быть, и не придет.
    - Может быть, он пирует с другими.
    - Зачем же мы ждем его, глупые?
    - Как весело там!
    - Не смешно ли, что мы сидим здесь, за накрытым столом, а сами не пьем
и не едим, и не радуемся и ждем Жениха, который не приходит, хотя уже
прошли назначенные сроки!
    - Не пойти ли нам туда, где так весело?
    -Подождите,- говорили Мудрые девы - Жених придет.
    - Он стукнет в дверь, станет на пороге, посмотрит на нас благостными
очами,- и тогда начнется у нас веселье, более светлое и радостное, чем то,
которому вы завидуете.
    Но уже не захотели Неразумные девы ждать дальше. Они говорили:
    - Мы пойдем туда, где весело. Идите и вы с нами. Если Жених не пришел
вовремя, то он может сходить за нами и туда, где мы будем. Можно оставить
ему на столе записку.
    И взяли Неразумные девы свои светильники и ушли,- шесть Неразумных дев.
Остались четыре Мудрые девы. Они сели близко одна к другой и тихо
беседовали о Женихе и о тайне, и ждали.
    Но Жених не пришел. Тишина и печаль томились и вздыхали в украшенном
брачном покое, где Мудрые девы проливали тихие слезы, сидя за столом,
перед, догорающими светильниками, перед нетронутым вином и неначатым
хлебом. Дремотные смежались порой очи, и грезился Мудрым девам Жених,
стоящий на пороге Радостные вставали они со своих мест и простирали руки -
но не было Жениха с ними, и никто не стоял на пороге.
    Догорели светильники, побелели окна, птичьими щебетаниями засмеялся
утренний сад,- и поняли Мудрые девы, что Жених не придет. Они склонились
над столом и плакали долго. Чем ярче пылала заря, тем бледнее становились
их щеки.
    Тогда сказала мудрейшая из Дев:
    - Сестры, сестры! Вот уйдем мы домой и потом станем вспоминать эту
ночь. И что же мы вспомним? Мы ждали долго,- и Жених не пришел. Но сестры и
Неразумные девы, если бы они были с нами в эту ночь, не то ли же самое
сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость
наша над морем случайного бывания не может восславить светлого мира,
созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне с нами,- потому ли, что
он не приходил к нам, потому ли, что, побыв с нами довольно, он ушел от нас?
    Радостны стали Мудрые девы и перестали плакать. Они налили вино в свои
чаши, и разломили хлеб, и ели, и пили, и веселились.
    - Жених ушел от нас рано.
    - Краткое время побыл с нами Жених,- но сердца наши утешены и кратким
его пребыванием с нами.
    - Жених ушел, но он - наш возлюбленный Жених.
    - Он любит нас.
    - Он оставил нам золотые венцы на головах наших. Окончив свою радостную
трапезу, встали Мудрые девы из-за стола. На пороге брачного чертога
остановились они все четыре, обнимая одна другую, и простерли с прощальным
приветом свои руки вслед уходящему Жениху. Глаза их были полны слез, и лица
их были бледны, и губы их улыбались печально.
    В это время окончился шумный пир, и шесть Неразумных дев возвращались
домой. Остановясь у порога, где стояли Мудрые девы, Неразумные смеялись,
дразнили Мудрых и спрашивали:
    - Дождались Жениха?
    - Весел был ваш пир с Женихом?
    - Что же вы одни и Жениха не видно с вами? Мудрые девы ответили им
кротко:
    - Жених ушел.
    - Мы его провожали.
    - Вот уже белый хитон его мелькнул в последний раз из-за деревьев и не
виден больше.
    - В ту сторону, где восходит солнце, ушел Жених. Не верили им
Неразумные девы, громко смеялись и говорили:
    - Вам стыдно сознаться, что Жених не пришел к вам.
    - Чем вы докажете, что он был с вами?
    - Покажите нам его подарки. Мудрые девы отвечали:
    - Он подарил нам золотые венцы.
    - Он сам надел их на наши головы.
    - Разве вы не видите золото наших венцов над нашими головами?
    Неразумные девы,- пять из них,- смеялись и говорили:
    - Никаких нет венцов на ваших головах.
    - Вы сами себя уличаете вашей выдумкой.
    - Должно быть, во сне видели вы, как приходил к вам Жених.
    - Напрасно вы проскучали всю долгую ночь,- идти бы вам лучше было за
нами.
    И ушли от порога пять Неразумных дев, издеваясь над Мудрыми девами и
всячески понося их. Одна же из них осталась у порога. Она упала к ногам
Мудрых дев, покрытым холодной утренней росой, и целовала ноги Мудрых дев, и
плакала горько, и говорила:
    - Счастливые, счастливые Мудрые девы! Как завиден ваш высокий удел! С
вами пировал Жених, которого не увидели мои рчи и очи моих безумных подруг.
На ваши мудрые головы он своими руками надел золотые венцы, светло сияющие
как четыре великие солнца. На ваших руках-святыня его прикосновений, на
ваших губах - благоухание его поцелуев. О я, Неразумная! О я, несчастная!
Умереть бы мне у ваших ног, лобзая ступени, по которым к вам восходил Жених.
    Мудрые девы подняли свою прозревшую в этот ранний час сестру и целовали
ее, и утешали нежно. Они говорили ей:
    - Милая сестра, ты увидела на головах наших венцы, которых не могли
увидеть Неразумные девы.
    - Мудростью и ведением тайны наделил тебя Жених.
    - Венец, который был на голове Жениха, он оставил нам для той, которая
придет от неразумия к мудрости.
    Коснулись Мудрые девы нежными пальцами ее головы и сняли с нее
поблекшие цветы буйного веселья. Говорили:
    - Вот мы надели на тебя, милая сестра, золотой венец.
    - Как ярко сверкает твой венец в лучах восходящего солнца.
    - Возлюбленный Жених, подаривший тебе этот блистающий венец, и сам
придет к тебе, когда настанет время.
    Одна за другой, по высокой лестнице брачного чертога и по дорогам сада,
ступая на те места, которых касались ноги Жениха, шли пять Мудрых дев,
увенчанные золотыми венцами, сияющими, как великие светила. С глазами,
полными слез, и с сердцами, объятыми пламенем печали и восторга, шли они
возвестить миру мудрость и тайну.



   Ф. Сологуб.
   Свет и тени

    I
     Худощавый, бледный мальчик лет двенадцати, Володя Ловлев только что
вернулся из гимназии и ждал обеда. Он стоял в гостиной у рояля и
рассматривал последний номер "Нивы", который принесли с почты сегодня
утром. Из газеты, которая лежала тут же, прикрывая один лист "Нивы", выпала
маленькая книжечка, напечатанная на тонкой серой бумаге, - объявление
иллюстрированного журнала. В этой книжечке издатель перечислял будущих
сотрудников, - полсотни известных литературных имен, - многословно хвалил
журнал весь в целом и по отделам, весьма разнообразным, и давал образчики
иллюстраций.
     Володя начал рассеянно перелистывать серенькую книжку, рассматривая
крохотные картинки. Его большие глаза на бледном лице глядели устало.
     Одна страничка вдруг заинтересовала мальчика и заставила его широкие
глаза раскрыться еще шире. Сверху вниз вдоль странички было напечатано
шесть рисунков, изображавших сложенные разными способами руки, тени
которых, отброшенные на белую стену, образовали темные силуэты: головку
барышни в какой-то смешной рогатой шляпке, голову осла, быка, сидячую
фигуру белки и еще что-то в этом же роде.
     Володя, улыбаясь, углубился в рассматривание рисунков. Ему знакома
была эта забава: он сам мог сложить пальцы одной руки так, чтобы на стене
появилась заячья головка. Но здесь было кое-что, чего Володя еще не
видывал; и, - самое главное, - здесь все были фигуры довольно сложные, для
двух рук.
     Володе захотелось воспроизвести эти тени. Но теперь, при рассеянном
свете догоравшего осеннего дня, конечно, ничего хорошего не выйдет.
     Надо взять книжку к себе, сообразил он, - ведь она же не нужна.
     В это время услышал он в соседней комнате приближающиеся шаги и голос
матери. Покраснев отчего-то, он быстро сунул книжку в карман и отошел от
рояля, навстречу своей маме. Она подходила к нему, ласково улыбаясь, такая
похожая на него, с такими же широкими глазами на бледном прекрасном лице.
     Мама спросила, по обыкновению:
   - Что у вас сегодня новенького?
   - Да ничего нового, - хмуро сказал Володя.
     Но ему