аются в дивном борении ужас и
восторг, Варгольский сказал, простирая к ней руки:
    - Отдам тебе, моя Лилит, всю мою кровь, потому что люблю тебя безмерно
и навсегда.
    И она прильнула к его устам поцелуем долгим и томным. Темное и томное
самозабвение осенило Варгольско-го, и того, что было с ним потом, он
никогда не мог отчетливо вспомнить.

    XI
    С того дня Лидия Ротштейн приходила к Николаю Аркадьевичу в
неопределенные сроки, то чаще, то реже, почти всегда неожиданно, в разное
время, то днем, то вечером, то позднею ночью. Она как-то ухитрялась всегда
заставать его дома. А потом это стало и нетрудно, когда он почти совсем
прекратил сношения с людьми.
    Всегда эти свидания с Лилит были окутаны в сознании Варгольского густою
пеленою странного, почти досадного ему забвения. Одно знал он
несомненно-как ни крепки были объятия Лилит, как ни безумно дики были ее
поцелуи, все же их связь оставалась чуждою грубых земных достижений, и ни
разу не отдалась ему ата странная, крас-ноустая гостья с неживыми глазами и
с апокрифическим именем.
    Когда она приникала к его плечу, легкая острая боль пронизывала все
тело Варгольского - и тогда становилось ему сладко и томно. В теле
чередовались жуткие ощущения зноя и холода, точно била его лихорадка.
    Знойные, жадные губы Лилит, только одни живые в холоде ее тела,
впивались в его кожу. Поцелуй их был подобен холодному бешенству укуса. И
казалось ему тогда, что кровь его сочится капля за каплей.

    XII
    Лилит исчезала незаметно.
    Долго после ее ухода Варгольский лежал, погруженный в томное бессилие,
ни о чем не думая, ничего не вспоминая, не мечтая ни о чем. Даже о Лилит не
мечтал и не вспоминал он тогда. Самые черты ее лица припоминались ему
неясно и неопределенно.
    Иногда он думал о ней потом, когда проходило то оцепенение, в которое
погружали его ее ласки. Он думал иногда, что она не человек, а вампир,
сосущий его кровь, что она его погубит, что надо ему оградиться от нее. Но
эти короткие, вялые мысли не зажигали его обессилевшей воли. Ему было все
равно.
    Иногда он спрашивал себя, любит ли он Лилит. Но, прислушиваясь
внимательно к темным голосам своей души, он не находил в них ответа на этот
вопрос. И было в нем равнодушие, холодное и спокойное. Любит, не любит-не
все ли равно!

    XIII
    Лакей Николая Аркадьевича, Виктор, был женат. Однажды, незадолго до
святок, он пришел к Николаю Аркадьевичу не в урочное время, и сказал ему:
    - Жена моя, Наталья Ивановна, разрешившись на днях от бремени, просит
вас, Николай Аркадьевич, сделать нам большую честь и удостоить быть
восприемником от купели нашего первого сына, новорожденного младенца
Николая.
    Виктор старался держаться своего всегдашнего спокойного, солидного
тона, но при последних словах, вспомнив со всею остротою новизны, что он
уже отец, покраснел от радости и гордости и засмеялся с неожиданным, почти
деревенским, простосердечием. Но, впрочем, тотчас же сдержался и опять стал
вести себя чинно и степенно. Сказал со всегдашним своим достоинством:
    - И я со своей стороны осмеливаюсь присоединиться к просьбе моей жены.
Сочтем за великую для себя честь и будем чрезвычайно рады.
    Николай Аркадьевич поздравил счастливого отца. Согласился немедленно,-
не потому, что хотел согласиться, а просто потому, что вялое равнодушие
давно уже угнездилось в нем.
    И странное дело,- это обстоятельство, такое, повидимому, незначительное
в его жизни, с какою-то неожиданною силою внесло резкую перемену в его
отношение к Лилит.
    Первый же раз, когда он увидел младенца Николая, которого ему надо было
назвать своим крестником, он почувствовал нежное умиление к этому
слабопопискивающему, красному, сморщенному комочку мяса, завернутому в
мягкие, нарядные пеленки. Глаза малютки еще не умели останавливаться на
здешних предметах-но земная, вновь сотворенная из темного земного томления
душа, радостно мерцая в них, трепетала жаждою новой жизни.
    Николаю Аркадьевичу вспомнились зеленые, жуткие пламенники неживых глаз
его белолицей гостьи с чрезмерно-красными губами. Сердце его вдруг сжалось
ужасом и страстною тоскою по шумной, радостной, многоцветной, многообразной
жизни.

    XIV
    Когда после веселого обряда крестин, в котором он принял недолгое
участие, он вернулся к себе в мерцающую тишину высоких покоев, он опять
почувствовал себя слабым и равнодушным ко всему.
    Там, у Виктора, ему напомнили, что сегодня сочельник.
    Где же он встретит праздник? Как его проведет? Уже давно, больше
месяца, он упрямо не принимал никого, и сам ни у кого не был.
    Над холодным его равнодушием возникали то тихо поблескивающие глазенки
его крестника, то слабый его писк. И напоминали ему Младенца в яслях, и
звезду над дивным вертепом, и волхвов, принесших дары. Все, что было
забыто, что было отвеяно холодным дыханием рассеянной, светской жизни,
припомнилось опять, и опять томило душу сладким предчувствием восторга.
    Варгольский взял книгу, которую не открывал уже много лет. Прочитал
трогательные, простые и мудрые рассказы о рождении и детстве Того, Кто
пришел к нам, чтобы нашу бедную земную, дневную жизнь оправдать и
обрадовать. Кто родился для того, чтобы развенчать и победить смерть.
    Трепетна была душа, и слезы подступали к глазам.
    Злые обольщения его коварной гостьи вдруг вспомнились Варгольскому. Как
мог он поддаться их лживому обаянию! Когда цветут на земле милые, невинные
улыбки, когда смеются и радуются милые, невинные детские глаза!
    Но ведь она, лунная, неживая, лживая Лилит, опять придет. И опять
зачарует обаянием смертной тишины!
    Кто же поможет? Кто спасет?
    Книга бессильно выпала из рук Николая Аркадьевича. Молитва не рождалась
в его обессилевшей душе.
    И как бы он стал молиться? Кому и о чем?
    Как молиться, если она, лунная, холодная Лилит, уже здесь, за дверью?

    XV
    Вот чувствует он, что она стоит там, за дверью, в странной
нерешительности, и медлит, колеблясь на страшном ему и ей пороге.
    Лицо ее бледно как всегда. В глазах ее холодное пламя. Губы ее цветут
страшною яркостью, как яростные губы упившегося жаркою кровью выходца из
темной могилы, губы вампира.
    Но вот Лилит преодолела страх, в первый раз остановивший ее у этого
порога. Быстрым, как никогда раньше, движением она распахнула высокую дверь
и вошла. От ее черного платья повеяло страшным ароматом туберозы, веянием
благоуханного, холодного тления.
    Лилит сказала:
    - Возлюбленный мой, вот я опять с тобою. Встречай меня, люби меня,
целуй меня - подари мне еще одну каплю твоей многоцветной крови.
    Николай Аркадьевич протянул к ней руки угрожающим и запрещающим
движением. Он сделал над собой страшное усилие, чтобы сказать:
    - Уйди, Лилит, уйди. Я не люблю тебя, Лилит. Уйди навсегда.
    Лилит смеялась. Был страшен и жалок трепет ее чрезмерно алых губ,
обреченных томиться вечною жаждою. И говорила она:
    - Милый мой, возлюбленный мой, ты болен. Кто говорит твоими устами? Ты
говоришь то, чего не думаешь, чего не хочешь сказать. Но я возьму тебя в
мои объятия, я, твоя лунная Лилит. Я опять прижму тебя к моей груди,
которая так спокойно дышит. Я опять прильну к твоему плечу моими алыми,
моими жаждущими устами, я, твоя лунная, твоя холодная Лилит.
    Медленно приближалась к нему Лилит. Было неотразимо очарование ее
смеющихся алых губ. И был слышен золотой звон ее слов:
    - Целованием последним прильну я к тебе сегодня. Я навеки уведу тебя от
лживых очарований жизни. В моих объятиях ты найдешь ныне блаженный покой
вечного самозабвения.
    И приближалась медленно, неотразимо. Как судьба. Как смерть.

    XVI
    Уже когда ее протянутые руки почти касались его плеч, вот между ними
дивный затеплился тихо свет. Отрок в белом хитоне стал между ними. От его
головы струился дивный свет, как бы излучаемый его кудрявыми волосами. Очи
его были благостны и строги, и лик его прекрасен.
    Отрок поднял руку, повелительно отстранил Лилит и сказал ей:
    - Бедная, заклятая душа, вечно жаждущая, холодная, лунная Лилит, уйди.
Еще не настали времена, не исполнились сроки,-уйди, Лилит, уйди. Еще нет
мира между тобою и детьми Евы,-уйди, Лилит, уйди. Исчезни, Лилит, уйди
отсюда навсегда.
    Легкий стон был слышен, и свирельно-тихий плач. Бледная в сумраке
полуосвещенного покоя, медленно тая, тихо исчезла Лилит.
    Краткие прошли минуты,-и уже не было здесь дивного Отрока, и все было,
как всегда, обыкновенно, просто, на месте. Как будто бы только легкою
грезою в полутьме было злое явление Лилит, и как будто и не приходил дивный
Отрок.
    Только ликующая радость звенела и пела в душе измученного, усталого
человека. Она говорила ему, что никогда не вернется к нему бледноликая,
холодная, лунная Лилит, злая чаровница с чрезмерною алостью безумно
жаждущих губ. Никогда!



   Сологуб Федор
   Помнишь, не забудешь

   Предпраздничная веселая, но все же всем надоевшая, шумная суета
кончилась. В квартире Скоромыслиных стало наконец тихо и по-праздничному
легко. Запахи куличей, только что испеченных, вкусные, но тяжелые,
смешались с легким, как сказка, ароматом духов.
    Торжественные звоны, пушечные выстрелы, легкие гулы веселых голосов и
стук колес и копыт по торцам мостовой слабо доносились в тишину и уют
просторного кабинета, полузаглушенные тяжелыми складками портьер.
    Николай Алексеевич Скоромыслин не пошел к пасхальной заутрене. Он
всегда ходил в эту ночь в церковь вместе с женою и с детьми, а сегодня ему
что-то занездоровилось. И настроение было тоскливое, совсем не праздничное.
    Впрочем, в последнее время это с Николаем Алексеевичем нередко
случалось, такое несоответствие его настроений с тем, что чувствуют и
переживают все другие. Вокруг веселые люди смеются и шутят,- а Николай
Алексеевич грустен, задумчив, ему скучно, он готов говорить всем неприятные
слова. И наоборот бывает - все вокруг волнуются, негодуют, плачут,- а он
спокоен, даже иногда весел. Стали даже говорить знакомые, что у
Скоромы-слина тяжелый характер.
    Николаю Алексеевичу просто не хотелось сегодня идти в церковь;
недомогание было только предлогом, чтобы не сказать коротко и просто:
    - Потому, между прочим, не хотелось идти, что будет много знакомых в
той церкви,- домовой,- куда они ходят потому, что имеют кое-какие связи с
людьми, причастными к тому ведомству. Если пойти, то надо будет всем
знакомым улыбаться, делать беззаботное лицо и говорить что-то легкое и
никому не нужное, но совершенно обязательное в эту ночь. И вообще, как
всегда со знакомыми, надевать маску общепринятого образца.
    Ах, эти скучные маски! Отчего нельзя всегда быть самим собою!
    Самим собою можно быть только тогда, когда остаешься один, совсем один,
когда знаешь, что никто не постучится в дверь, когда можешь положить трубку
телефона, чтобы не услышать докучного звонка. Только тогда спокойно можно
отдаться мечтам и воспоминаниям, погрузиться в ту легкую задумчивость,
которая слаще всего на свете.
    Вот этого утешения захотелось теперь Николаю Алексеевичу.

    II

    Перед заутренею жена вошла к Николаю Алексеевичу в кабинет, шурша белым
шелком нового платья, поправляя холодный, матовый жемчуг на теплой белизне
стройной шеи, и сказала:
    - Пора нам ехать. Неудобно приходить слишком поздно. А ты, Коля,
поедешь?
    Николай Алексеевич встретил жену привычно-ласковою улыбкою, поцеловал
ее белую, стройную руку с кольцами, сияющими многоцветным блеском камней на
длинных, тонких пальцах, от которых пахло сладко и нежно, и сказал:
    - Нет, я лучше останусь дома. Подожду вас. Полежу здесь. Голова у меня
все еще побаливает.
    - Да, конечно,- сказала жена,- раз ты неважно себя чувствуешь, так
лучше останься дома. А то еще простудишься. На улице холодно, и ветер такой
холодный. Ты много работал в последнее время,- и это не хорошо. Не надо так
утомляться.
    Николай Алексеевич лениво усмехнулся и вяло возразил:
    - Ну, где там! Какая теперь моя работа! В городе совсем нет времени
заняться как следует.
    - Да,- сказала жена,- уж эта городская жизнь! Но ведь ты знаешь, Коля,
для детей приходится. А я и сама очень не люблю города. Я бы и зимою охотно
жила в деревне.
    Николай Алексеевич тоже любит повторять, что не любит города, где так
много пустых развлечений, встреч и разговоров, мешающих работе, где так
поздно ложатся спать и так поздно начинают день. Городские жители,
отравленные милым ядом городской жизни и очень влюбленные в соблазны этой
шумной жизни, любят хулить нелепость и суету жизни большого города.
    - Я дам тебе хинину,- сказала жена,- это тебе отлично поможет.
    Николай Алексеевич попытался возражать:
    - Ну вот, зачем! Ничего мне теперь не надо. Пожалуйста, не беспокойся.
Я полежу спокойно, и все пройдет.
    Но жена уже не слушала его. Она исчезла за темно-синею портьерою двери,
легкая, как девочка, совсем не похожая на сорокалетнюю даму, на мать
пятерых детей.
    Через минуту она уже вернулась и легко, шурша недлинным шлейфом по
синему затянувшему пол сукну, пробежала через комнату. Она держала в одной
руке на блюдечке с розовым рисунком на фарфоре коробочку с облатками хинина
и высокую рюмку с темною мадерою-запить горький порошок.
    Веселая, нарядная в своем белом, шитом тяжелым тусклым золотом платье,
с полными белыми плечами и с полными стройными руками, открытыми по локоть,
все еще красивая, с пылающими от безотчетной веселости щеками и с
порозовевшими раковинками тонких, маленьких ушей, полузакрытых завитыми
локонами, благоухающая какими-то легкими, как сладостная райская мечта,
духами, она стояла перед Николаем Алексеевичем и требовала с ласковою
настойчивостью, чтобы он принял эту ненужную для него пакость.
    Николай Алексеевич шутливо вздохнул и развел руками, покоряясь
неизбежному. Сказал:
    - Ах, милая, я все еще тебе во всем послушен. Жена улыбалась весело,
обрадованная его шуткою. Николай Алексеевич с легкою гримасою усилия
проглотил облатку. Запил ее мадерою. Лег на диван и с удовольствием
протянулся на его широком, упругом ложе, ощущая левою рукою холодноватую
мягкую кожу его высокой, прямой спинки с полочкою наверху, где стояло
несколько фотографических портретов, и со шкафчиками по бокам.
    Жена неторопливыми, ловкими движениями приятных, полуобнаженных рук
поправила под головою Николая Алексеевича шитую зелеными и розовыми шелками
- венок из роз,-атласную подушку и покрыла Николая Алексеевича мягким
клетчатым пледом, под которым сразу стало тепло, приятно и спокойно, и
таким милым стал легкий озноб в спине.
    - Ну что, Коля, теперь удобно тебе?- спросила жена.
    - Очень. Спасибо, милая,- ответил Николай Алексеевич.- Уж ты не возись
со мною, иди себе. Дети ждут, должно быть.
    Но прежде чем уйти, жена переставила с письменного стола на столик у
дивана наполовину отпитый стакан с кисловато-сладким зеленоватым питьем и
раскрытую книгу, новый роман. Потом она простилась с Николаем Алексеевичем
нежным поцелуем, сказала:
    - Постарайся поспать до нашего прихода. И ушла, легкая, веселая,
благоуханная,-по сукну прошуршала шлейфом, портьеру колыхнула у двери,-
ушла.
    Николай Алексеевич смотрел за нею, и глаза его благодарили, и губы
улыбались ласково. Лихорадка мучила и нежила его, меняя ознобы и зной. Она
напоминала ему о другой, которой с ним уже нет,-и губы его улыбались и
шептали:
    - Помнишь, не забудешь? Милая Иринушка, не забудешь?
    Были слышны недолго слабые из-за дверей отзвуки веселых голосов в зале
и в передней, донесся издали стук закрытой на лестницу двери,-и стало тихо.

    III

    Николай Алексеевич остался один.
    Он взял книгу. Пробежал несколько страниц. Но скучно было читать и
казалось неудобно держать книгу руками из-под пледа, который при этом
сползал с плеч и комкался под правым боком.
    Николай Алексеевич положил книгу на столик и повернул выключатель
стоявшей на столике легкой лампы-качалки. Теперь кабинет был освещен только
рассеянным, отраженным от лепного потолка светом двух лампочек люстры,
прикрытой снизу тяжелым, темным щитом.
    Николай Алексеевич закутался пледом и погрузился в смутное, приятное
состояние полудремы.
    Бывало, Николай Алексеевич любил мечтать о будущем. Признак юности и
скованной еще силы - мечта о будущем. Мечты о будущем утешали, когда
настоящее было темно.
    Теперь Николай Алексеевич больше любил вспоминать былое. Старость ли
надвигалась, слишком ли яркие мечты утомили душу, или милого много
накопилось в былом,- к былому с каждым годом все чаще обращались мысли.
    Воспоминания как мечты иногда. А иногда они как проза. Иногда в них
странное сплетение прозы и мечты, милого и постылого.
    Что же эти дни, о которых вспоминается так сладко и так горько? Дни,
когда было молодо, бедно, трудно и радостно,- что же эти дни?
    И горе в них было, и тусклость бедной, скудной жизни.
    Очень трудна была жизнь,- только молодость все скрашивала, и еще более,
несравненно более, ее любовь. Любовь милой Иринушки, первой жены Николая
Алексеевича.
    Иринушкина любовь чудеса делала и на убогий мир
    действительности надевала для Николая Алексеевича пышный наряд
царственной мечты. Милая Иринушка, явленная ему в обличий простодушной
Альдонсы, преображалась перед ним торжественною Дульцинеею, прекраснейшею
из прекрасных, и преображала для него мир.
    Это было давно, так давно!
    А теперь?
    Теперь Николаю Алексеевичу идет - и уже давно идет,- пятый десяток. И
все в жизни его изменилось. Бледная, скучная бедность отошла. Жизнь полна,
легка, приятна. Хорошо теперь Николаю Алексеевичу живется.
    Хорошо?
    Да, конечно, хорошо.
    Только иногда странно как-то. Бедность и достаток,- откуда они? Зачем
они так пытают человека? Зачем то немудрое, чего добивается человек,
приходит так поздно?
    Вот были годы, когда, едва начав свою самостоятельную трудовую жизнь,
бедный учитель в уездном городишке, женился Николай Алексеевич на своей
милой Иринушке. Женился потому, что любил Иринушку, потому, что она любила
его. Женился, хотя оба они были бедны и одиноки.
    Жена молоденькая в его доме, и свирепая в его доме бедность. Душа
просит радостей и смеха, а жизнь грозит напастями и бедами, и утомляет
трудами, и не дает отдыха.
    Работали они оба очень много, а денег у них в доме было очень мало.
Порою и совсем не было денег. И очень мало было вещей. Да и те вещи,
которые были, были плохи.
    Но разве деньги и вещи сильнее человека?
    Город, где они жили, был скверный, маленький, ветхий городишко,
обнищавший вдали от сильных людей и от больших дорог. И люди в этом городе
жили жалкие, угрюмые, злые, завистливые, нищие духом люди. А те, в ком
теплилась живая душа, томились там, и тосковали, и рвались убежать из этого
постылого города, от этой тусклой жизни; и, если не могли убежать, умирали
рано, или убивали сами себя, или спивались.
    А вот теперь у Николая Алексеевича дорогая, красивая, хорошо
обставленная квартира на одной из лучших улиц большого города. В этой
квартире с Николаем Алексеевичем живут жена его, дети, у детей гувернантка,
студент-репетитор, бонна и целый штат прислуги. В этой квартире часто
бывают гости, милые, любезные, просвещенные люди; смеется и плачет рояль,
кто-то поет нежные и страстные романсы; танцуют весело и оживленно; говорят
обо всем, что в широком мире случается, волнуя сердца, и что в искусствах
живет живою жизнью. Когда нет гостей, вечер занят театром, концертом,
маскарадом, посещением знакомых, ужином в ресторане.
    Николай Алексеевич работает много, но все-таки гораздо меньше, чем в те
юные годы, его первые годы жизни с милою Иринушкою. Имя его довольно
известно,- книги, которые пишет Николай Скоромыслин, раскупаются неплохо,-в
обществе о нем иногда говорят,-газеты бранят его с достаточною
свирепостью,-словом, известность несет ему свои дани.
    Николаю Алексеевичу, конечно, кажется, чт