лись к далекому
плеску речки на порожистом русле о покрытые пеною камни.
    - Пора домой,- сказала она.
    - Посидите еще немного,- просил Он.
    - Ну, еще пять минут,- сказала Она.
    Нежно глядя на ее белые босые ноги, спросил Он:
    - Вам не холодно?
    Слегка краснея, Она спрятала ноги под платье и сказала:
    - Немножко сыро ногам еще с непривычки. Мама бранится иногда, а я ни за
что не хочу надеть башмаков. Так весело ходить босиком. И немножко стыдно.
И это тоже весело и забавно. Такая мягкая земля под голыми ногами, такая
нежная под ногами пыль.
    - А песок?- спросил Он.
    - С непривычки немножко больно,- сказала Она.- Так щекочет. Но я
непременно хочу, чтобы привыкнуть.
    - А зачем вам это?- спросил Он. Такой городской, так привыкший к
асфальтам и камням столицы.
    Она улыбалась и говорила:
    - Так. Так хочу. Люблю, люблю мою землю. Она темная и нежная, и
суровая. Как мать, суровая и нежная. Лелеет, ласкает - и не балует, и мучит
иногда. И все, что от нее, радостно.
    Он тихо сказал:
    - Да ведь от нее и смерть! Она сказала с восторгом:
    - Ах, все от нее радостно! Я такая городская, а здесь я точно нашла
сама себя, и от радости и счастья словно пьянею. Так тороплюсь насытиться
воздухом и светом, и так радостно погружаться в холодную воду в реке, и так
весело приникнуть к земле обнаженными ногами. Так хочу быть радостною и
простою, как девушка дикого племени где-нибудь на острове среди далекого
океана.
    Она замолчала. И ясное выражение счастья было на ее лице.
    Он смотрел на Нее, любовался Ею. Она откинулась на спинку скамейки,
мечтательно глядела прямо перед собою и из-под края ее платья опять стали
видны положенные одна на другую легкие, тонкие стопы ее белых ног.
    Он слегка дотронулся до ее рук, скрещенных на коленях, и тихо спросил:
    - Отчего же вы не хотели сегодня днем идти со мною гулять?
    Она улыбнулась и тихо сказала:
    - Так.
    - А завтра пойдете?- спросил Он.
    - Нет, еще не завтра, потом,-сказала Она.
    - А почему не завтра?- спрашивал Он.
    С милым выражением откровенности Она говорила:
    - Мне еще пока стыдно, что у меня такие белые ноги. Глупые, бедные,
белые ноги. И я жду, когда они хоть слегка покроются загаром. А надеть
башмаки ни за что не хочу. Люблю мою землю.
    И тихо повторяла Она:
    - Люблю мою темную землю. Люблю. Люблю. Радостное волнение охватило Ее.
Грудь ее дышала трепетно и неровно. Легкая дрожь пробегала по ее телу. С
мечтательным восторгом смотрели во мглу ее черные глаза, и нежно-алые уста
повторяли сладкое слово:
    - Люблю. Люблю.
    Свирельно звенящим звуком трепетало это вечно радостное слово, и каждый
раз оно звучало все новым волнением и все иным, все более сладостным
восторгом. И уже Она словно задыхалась от восторга и сладостной печали, и
свирельными стонами и вздохами перемежалось вечно ликующее слово:
    - Люблю, ах, люблю!
    Он подвинулся к Ней. Она доверчиво прижалась к Нему. Он смотрел на ее
лицо. Оно было бледно. Из ее глаз текли слезы. Она плакала и улыбалась - и
слезы ее были слезы юного восторга и сладостной, вешней печали. Он обнял
Ее, и поцеловал ее нежную щеку, и повторял:
    - Милая, милая!
    И ощущал трепет ее тела, и слышал ее замирающие стоны:
    - Люблю.
    И тогда спросил:
    - А меня ты любишь?
    - Ах!-воскликнула Она.
    И вся занялась радостью, и задрожала, и целовала Его нежно, повторяя:
    - Люблю тебя, люблю!
    И вдруг легким и быстрым движением Она освободилась из его объятий.
Шепнула:
    - Милый, прощай! До завтра.
    С тихим скрипом калитка раскрылась и опять закрылась. И уже Она в саду.
В густой тени молчаливых деревьев слабо белеет ее платье. На темном и сыром
песке дорожек мелькают ее белые босые ноги. И вот Она скрылась за поворотом
дороги, там, где из-за деревьев едва виден огонь лампы на террасе.
    Он долго стоял у калитки. Глядел на деревья в саду, которые осеняли Ее
сегодня. Глядел на дорожки, хранящие следы ее милых ног. Мечтал о чем-то.
Был счастлив и печален. И счастьем и печалью были напоены его мечты.
    Потом привычным движением горожанина Он вынул из жилетного кармана
часы, взглянул на них, подумал, что уже поздно, что уже пора спать, и пошел
домой.
    Закурил папиросу. Помахивал тросточкою.
    Поля были туманны и теплы. На реке кто-то неуемно-шаловливый плескался
струйками вечно бегущей воды.
    Он тихо шел, о Ней мечтая. Каблуки его сапог мягко вдавливались в серую
пыль проселка. Красный кончик его папироски чертил в мглистом воздухе
неровный огненный путь.
    Человеку в серой удобной и красивой одежде захотелось быть таким же,
как Она, радостным и простодушным,-но где же взять наивности и простоты?
    У природы научиться?
    Но природа молчала, и томилась вечным ожиданием того, кто должен
прийти, и кто все еще не приходит.

    III
    Прошли дни. Был день ясный и знойный. Он и Она шли в полях. Он опять в
том же светло-сером костюме и в соломенной шляпе. Она в легком белом
платье. У Нее на голове пестрый шелковый платочек; босые ноги слегка
загорели.
    И опять радостный смех на ее алых губах, и восторг в черных глазах, и
щеки рдеют. И говорят о чем-то-не все ли равно о чем!
    И опять вопрос:
    - Ты меня любишь?
    И тот же все сладостный ответ:
    - Люблю тебя, люблю.
    Она смеется,- ясному небу, зеленым травам, тихо вьющемуся Ей навстречу
ветру, птичкам и тучкам, всему, всему, и говорит - и свирельно звонок ее
легкий голос:
    - Люблю мою землю, и камешки, и серенькую пыль под моими ногами, и
траву, и цветы полевые, кашки и ромашки.
    Смеется и говорит:
    - Милые кашки и ромашки, я вас люблю. А вы меня любите?
    Зыбкий бежит по лугу ветер, и колышутся полевые цветочки, кивают ей
глупыми своими головками.
    - Все тебя любит,- говорит Он Ей.-Ты идешь, как воздушная царица
радостных стран, и земля приникла к твоим ногам, и лобзает их нежно.
    Она смеется и сияет ликующею радостью, и идет среди трав и колосьев,
как царица радостной страны, далекой. И зыбкий ветер целует ее ноги, и
солнце, милое солнце ясного дня, рассыпает у ее ног золото своих горячих
лучей.
    Потом... а не все ли равно, что потом было? Была жизнь, и события
случались, и будут случаться. Дни за днями идут, и будут идти. В докучном
шуме злых дней померкнет радостное сияние простодушной мечты, и ликованию
безмятежной радости положен будет предел. Но что же такое! А все в памяти
неизгладимы эти наивные часы, эти радостные встречи, и этот милый лепет
мечты и счастья.
    Счастья, творимого по воле.



   Сологуб Федор
   Красногубая гостья

   Хочу ныне рассказать о том, как спасен был в наши дни некто, хотя и
малодостойный, но все-таки брат наш, спасен от злых чар ночного волхвования
словами непорочного Отрока. Темной вражьей силе дана бывает власть на дни и
часы,- но побеждает всегда Тот, Кто родился, чтобы оправдать жизнь и
развенчать смерть.

    II
    Эта зима была для Николая Аркадьевича Варгольско-го тяжелая и томная.
    Он все больше и больше отдалялся от всех своих друзей, родственников и
знакомых. Все охотнее просиживал он короткие темные дни и длинные черные
вечера в унылом великолепии своего старого особняка, и ограничивался только
недолгими прогулками по всегда тщательно выметенным аллеям тенистого
небольшого сада при его доме.
    Николай Аркадьевич даже не принимал почти никого, кроме своей недавней
знакомой Лидии Ротштейн, бледнолицей, прекрасной молодой девушки, с
жуткогромадными глазами и чрезмерно-яркими губами.
    Прежде Николай Аркадьевич любил все прелести веселой, рассеянной жизни.
Он любил светское общество, зрелище, музыку, спорта. Бывал везде, где
бывают обыкновенно все. Живо интересовался всем тем, чем все в его кругу
интересуются, чем принято интересоваться. Был он молод, независим, богат, в
меру окружен, и в меру одинок и свободен, весел, счастлив и здоров.
    А теперь вдруг все это странно и нелепо изменилось. Многокрасочная
прелесть жизни потеряла свою над ним власть. Забылась пестрота впечатлений
и ощущений разнообразной, веселой жизни. Ни к чему не тянуло. Ничего не
хотелось.
    Все, что прежде перед его глазами стояло ярко и живо, теперь
заслонилось бледным, жутко-прекрасным лицом его красногубой гостьи.
    И только хотелось ему смотреть в бездонную глубину этих странных, точно
неживых, точно навеки завороженных тишиною и тайною, зеленоватых глаз. И
только хотелось ему видеть эту безумно-алую на бледном лице улыбку, видеть
этот большой, прямо разрезанный рот с такими яркими губами, точно сейчас
только разрезан этот рот, и еще словно свежею дымится он кровью. И только
хотелось ему все слушать да слушать тихие, злые слова, неторопливо падающие
с этих странных и очаровательных уст.
    Такое все стало скучное, что вне этих стен! Такою докучною, ненужною
казалась ему вся эта жизнь, внешняя, шумная, которою он жил до сих пор.
    Вялая леность развивалась в его теле, прежде таком бодром и радостном.
Голова стала часто болеть и томно кружиться, полная глухих, безумных шумов
и звонов. Лицо его бледнело, точно яркие губы Лидии Ротштейн выпивали всю
его жизнь.

    III
    С чего это началось? Теперь это как-то смутно и неохотно припоминалось
ему.
    Познакомилась где-то в сумеречном холодном свете осеннего вечера.
Кажется, говорили что-то незначительное. Николай Аркадьевич был чем-то в
тот день занят и увлечен; Она была бледна, малоразговорчива и неинтересна.
Поговорили с минуту, не больше. Разошлись, и Николай Аркадьевич забыл о
ней, как забывают всегда о случайных, ненужных встречах.

    IV
    Прошло несколько дней. Николай Аркадьевич кончал свой завтрак. Ему
сказали, что его желает видеть госпожа Лидия Ротштейн.
    Николай Аркадьевич слегка удивился. Это имя не сказало ему ничего.
Забыл совсем. Досадливо поморщился. Спросил лакея:
    - Кто такая? Просительница? Так дома нет. Молодой, красивый лакей
Виктор, тщательно подражавший своему барину в манерах и модах, усмехнулся
такою же ленивою и самоуверенною, как и у Николая Аркадьевича, улыбкою
бритых, холеных губ и сказал с такою же, как и у барина, растяжечкою:
    - Не похожи на просительницу. Скорее будут из стилизованных барышень.
Где-нибудь на пляже вы изволили с ними познакомиться.
    Уже весело улыбаясь, спросил Николай Аркадьевич:
    - Ну, почему же непременно на пляже? Виктор отвечал:
    - Да так-с мне по всему сдается. По общему впечатлению. Первое
впечатление почти никогда не обманывает. Притом же из городских словно бы
такой не припомню.
    Николай Аркадьевич спросил, продолжая соображать, кто бы такая могла
быть эта стилизованная барышня Ротштейн:
    - А какая она из себя? Виктор принялся рассказывать:
    - Туалет черный, парижский, в стиле танагр, очень изящный и дорогой.
Духи необыкновенные. Лицо чрезвычайно бледное. Волосы черные, причесаны,
как у Клео де Мерод. Губы до невозможности алого цвета, так что даже
удивительно смотреть. Притом же невозможно предположить, чтобы употреблена
была губная помада.
    - А, вот кто это!
    Николай Аркадьевич вспомнил. Оживился очень. Сказал почти радостно:
    - Хорошо. Сейчас я к ней выду. Проводите ее в зеленую гостиную, и
попросите подождать минутку.
    Он наскоро кончил свой завтрак. Прошел в ту комнату, где ожидала его
гостья.

    V
    Лидия Ротштейн стояла у окна. Смотрела на великолепные переливы
осенней, багряно-желтой, словно опаленной листвы. Стройная, длинная, вся в
изысканно черном, она стояла так тихо и спокойно, как неживая. Казалось,
что грудь ее не дышит, что ни одна складка ее строгого платья не
шевельнется.
    Очерк ее лица сбоку был строг и тонок. Лицо было так же спокойно,
безжизненно, как и ее застывшее в неподвижности тело. Только на бледном
лице чрезмерная алость губ была живою.
    С жестокою нежностью чему-то улыбались эти губы, и трепетно радовались
чему-то.
    Заслышав отчетливый звук легких шагов Николая Аркадьевича по холодному
паркету этой строгокрасивой гостиной, в которой преобладал зеленоватый
камень малахит, Лидия Ротштейн повернулась лицом к Варгольскому.
    С нежною жестокостью чему-то улыбались ее чрезмерно-алые губы, ее губы
прекрасного вампира, и трепетно радовались чему-то. Радость их была злая и
победительная.
    Взором, неотразимо берущим душу в нерасторжимый плен, она смотрела
прямо в глубину глаз Николая Аркадьевича. И было в нем странное смущение и
непривычная ему неуверенность, когда он услышал ее первые слова, сказанные
золотозвенящим голосом.

    VI
    Она говорила:
    - Я к вам пришла, потому что это необходимо. Для меня и для вас
необходимо. Вернее, неизбежно. Пути наши встретились. Мы должны покорно
принять то, что неотвратимо должно случиться с нами.
    Николай Аркадьевич с привычною, почти машинальною любезностью пригласил
ее сесть.
    Привычный скептицизм человека светского и очень городского подсказывал
ему, что его красноустая гостья- просто экзальтированная особа, и что слова
ее высокопарны и нелепы. Но в душе своей он чувствовал неодолимое обаяние,
наводимое на него холодным мерцанием ее слишком спокойных, зеленоватых
глаз. И не было в душе его того спокойствия, которое до того времени было
ее постоянньм и естественным состоянием во всяких обстоятельствах его
жизни, хотя бы самых экстравагантных.
    Лидия Ротштейн села в подставленное ей Николаем Аркадьевичем кресло.
Медленно снимая перчатки, она медленным взором обводила комнату-ее стены с
малахитовыми колоннами-ее потолок, расписанный каким-то лукаво-мудрым
художником конца позапрошлого столетия,-ее старинную мебель, все эти
очаровательные вещи, соединившие в себе прелесть умной старины и слегка
развращенного, изысканного вкуса той далекой эпохи напудренных париков,
жеманной любезности и холодной жестокости, эпохи, созданием которой был
старый дом Варгольских.

    VII
    Тихо говорила Лидия Ротштейн:
    - Как очаровательно все это, что вас здесь окружает! Этот дом имеет,
конечно, свои легенды. По ночам, быть может, здесь иногда ходят призраки
ваших предков.
    Николай Аркадьевич отвечал:
    - Да, в детстве я слышал кое-что об этом. Но мне самому не доводилось
видеть здесь призраки. Люди нашего века скептически настроены. Призраки
боятся показываться нам, слишком живым и слишком насмешливым. Лидия
спросила:
    - Чего же им бояться?
    Николай Аркадьевич отвечал, стараясь придерживаться тона легкой шутки:
    - Электрический свет вреден для них, а наша улыбка для них смертельна.
    Тихо повторила Лидия:
    - Электрический свет! Самые страшные для людей призраки-это те, которые
приходят днем. Днем, как я пришла. Не кажется ли вам и в самом деле, что я
похожа на такой призрак, приходящий днем? Я так бледна.
    Николай Аркадьевич сказал:
    - Это к вам идет. Вы очаровательны. Ему хотелось быть слегка
насмешливым. Но его слова против его воли звучали нежно, как слова любви.
Лидия говорила:
    - Может быть, и я пройду перед вами, как один из призраков вашего
старого дома, и исчезну, изгнанная вашею скептическою улыбкою, как те
призраки, которых вы уже изгнали отсюда. Если изгнали. Впрочем, Бог с ними,
с этими призраками. Я могу пробыть с вами сегодня только недолгое время, а
мне надо многое сказать вам. Или, может быть, вы не захотите меня выслушать?
    - Пожалуйста, я весь к вашим услугам,- сказал Николай Аркадьевич.

    VII
    Лидия помолчала немного и продолжала:
    - Меня зовут Лидиею, но мне больше нравится, когда меня называют Лилит.
Так назвал меня мечтательный юноша, один из тех, кого я любила. Он умер.
Умер, как все, кого я любила. Любовь моя смертельна - и мне хорошо, потому
что любовь моя и смерть моя радостнее жизни и слаще яда.
    Николай Аркадьевич заметил:
    Если яд сладок.
    Он старался легко и шутливо улыбаться, но чувствовал, что улыбка его
бледна и бессильна.
    С холодною, почти безжизненною настойчивостью повторила Лидия:
    - Слаще яда. Во мне душа Лилит, лунная, холодная душа первой эдемской
девы, первой жены Адама. Земное, дневное, грубое солнце мне, бледной Лилит,
ненавистно. Не люблю я дневной жизни и безобразных ее достижений. К
холодным успокоениям зову я тех, кого полюбила. К восторгам безмерной и
невозможной любви зову я их. Пеленою мечтаний, которые слаще ароматнейших
из земных благоуханных отрав, я застилаю безобразный, дикий мир дневного
бытия. Многоцветною, яркою пеленою застилаю я этот тусклый мир перед
глазами возлюбленных моих. Крепки объятия мои, и сладостны мои лобзания. И
у того, кого я полюблю, я прошу в награду за безмерность и невозможность
моих утешений только малого дара, скудного дара. Только каплю его жаркой
крови для моих холодеющих вен, только каплю крови прошу я у того, кого
полюбила.
    Очарованием великой печали и тоски безмерной звучали золотые звоны ее
отравленных странным и страшным желанием речей. В холодной глубине ее глаз
разгоралось холодное, зеленое пламя-и мерцание этого пламени чаровало и
обезволивало Николая Аркадьевича. Он сидел и молчал и слушал тихие, золотом
звенящие слова свой зелеиоокой, красногубой гостьи.

    IX
    И она говорила:
    - Только одну каплю крови. Моими устами приникну я к телу возлюбленного
моего. Моими жаждущими вечно устами я, как вставший из могилы вампир,
вопьюсь в это милое, горячее место между горлом и плечом, между горлом, где
трепещет дыхание жизни, и белым склоном плеча, где напряженная дремлет сила
жизни. Вопьюсь, вопьюсь в сладостную плоть возлюбленного моего, и выпью
каплю его жаркой крови. Одну каплю,- ну, может быть, две, три или даже
четыре. Ах, возлюбленный мой не считает! Возлюбленному моему и всей своей
крови не жалко,-только бы оживить меня, холодную, жарким трепетом своей
жизни,-только бы я не ушла от него, не исчезла, подобная бледному,
безжизненному призраку, исчезающему при раннем крике петуха.
    Стараясь улыбнуться, Николай Аркадьевич сказал:
    - Все это, что вы говорите, конечно, очень интересно и оригинально,-но
я не понимаю, какое отношение я имею ко всему этому.
    Но он сейчас же почувствовал всю ненужность и нсправду своего жалкого
ответа. И потому, по мере того, как он говорил, голос его становился глуше
и слабее, и последние слова он сказал совсем тихо, почти прошептал.

    Х
    Лилит встала. Подошла к нему. В движениях ее не было той порывистой
страстности, с какою земные женщины произносят свои признания.
    Стоя перед Варгольским и глядя прямо в его глаза холодным взором жутких
глаз, в которых разгорался зеленый, мертвый огонь, она сказала:
    - Я люблю тебя. Тебя избрала я, возлюбленный мой. Подчиняясь золотым
звонам ее голоса, он встал со своего места. И стояли они друг против
друга,-она, бледноликая, зеленоокая, с чрезмерно яркими, как у вампира,
устами, и вся холодная, как неживая, лунная Лилит,-и он, зачарованный и
словно всю свою утративший волю.
    Лилит сказала:
    - Люби меня, возлюбленный мой. Больше и сильнее, чем любил ты дневную
свою жизнь, люби меня, лунную, холодную твою Лилит.
    Упала минута молчания. Казалось тогда, что не было сказано ни одного
слова.
    И вот спросила его Лилит:
    - Возлюбленный мой, любишь ли ты меня? Любишь ли?
    Варгольский тихо ответил ей:
    - Люблю.
    И чувствовал, как душа его тонет в зеленой прозрачности ее тихих глаз.
    И опять спросила его Лилит:
    - Возлюбленный мой, любишь ли ты меня сильнее, чем все очарования и
прелести дневной жизни, меня, твою лунную, твою холодную Лилит?
    Отвечал ей Варгольский - и холод великого успокоения был в звуке его
тихих слов:
    - Моя лунная, моя холодная Лилит, я люблю тебя сильнее, чем все
очарования дневной жизни. И уже отрекаюсь от них, и отвергаю их все за один
твой холодный поцелуй.
    Радостно улыбнулась Лилит, но радостно-холодная улыбка ее была коварная
и злая. И спросила Лилит:
    - Отдашь ли ты мне каплю твоей многоцветной крови?
    Чувствуя, как в душе его возникают и сплет