о у него мало денег. Никому из
живущих в городах не довольно того, что есть. Николай Алексеевич в этом не
составляет исключения.
    А все-таки получает Николай Алексеевич за иной месяц в двадцать раз
больше, чем он получал за то же время в те давние годы, за иной месяц в
тридцать раз больше, а то иногда и в сорок раз. Бывают и еще более удачные
месяцы, но редко.
    Когда Николай Алексеевич получит в сорок раз больше, чем прежде получал
за месяц, то часть этих денег откладывается; если в тридцать раз-концы с
концами кое-как сводятся; если только в двадцать, тогда тратятся и те
деньги, которые были отложены в удачливые месяцы. Но в конце концов денег
на все хватает - и на скромный образ жизни, и на книги и картины, и на
заграничные ежегодные поездки, без которых никак нельзя обойтись, потому
что все знакомые за границу ездят и много об этом говорят и потому, что за
границею жить легко, приятно и удобно. Приятнее, чем в России, где газеты
каждый день приносят такие странные, неожиданные новости.

    IV

    Николай Алексеевич скучающими глазами обвел знакомые, приятно-привычные
предметы своего кабинета. Все здесь было дорого, просто, прочно и красиво,
в строгом скандинавском духе. Преобладал спокойный, холодный темно-синий
цвет.
    На громадном письменном столе были расположены в педантичном порядке
бумаги, конверты, чернильницы, карандаши, рамки с портретами, часы, лампа,
подсвечники, вазы с цветами, бронзовые фигурки для надавливания на
разрозненные бумажки и еще какие-то красивые вещицы без определенного
назначения. По стенам стояли шкафы американской системы, набитые книгами в
переплетах и без переплетов, и все эти книги были расставлены строго по
форматам-маленькие повыше,-и в каждом формате по алфавиту.
    В углу близ окна стояла очень странная, но дорогая скульптура,- словно
ножом или долотом наспех вырезанная из липового чурбана фигура неуклюжего,
некрасивого, голого увальня, опирающегося на палку и согнувшего для чего-то
толстые, мягкие колени. Но это было не дерево, а мрамор, и непонятно было,
зачем так безжалостно изуродован кусок прекрасного камня талантливым
скульптором. А что скульптор был талантлив, это было несомненно при первом
же взгляде на эту диковинную статую,- столько в ней было силы и
незабываемой выразительности.
    В таком же странном роде были и несколько висевших по стенам картин в
гладких серебристо-серого цвета рамах. Краски этих картин были непомерно
ярки, а фигуры написаны были так, что долго надо было всматриваться, чтобы
что-нибудь понять. И все же это были картины, отмеченные печатью
несомненного таланта, сильного, яркого, необузданно-смелого, хотя, к
сожалению, слишком модного. А все модное в искусстве, как и в жизни, имеет
тот прискорбный недостаток, что рано или поздно выходит из моды и
забывается. Иное, впрочем, воскресает в поздних поколениях; иное же
забывается и погибает навсегда.
   На синей скатерти круглого стола под люстрою видны были газеты, книжки
новых журналов и несколько горшков с белыми гиацинтами.
    Много простора, света и книг было в этой комнате, а Николаю Алексеевичу
припоминалась та убогая кварти-ренка, которую он и его Иринушка снимали за
три рубля в месяц. Ведь их было тогда только двое,- куда ж бы им была
большая квартира? Да и что бы они стали делать с большою квартирою?
    Иринушка даже не соглашалась взять прислугу. Жалованье и содержание
прислуги составили бы слишком обременительную статью в их более чем
скромном бюджете. Иринушка сама справлялась со всеми работами по хозяйству
и храбро делала все то, чему ее не учили ни в гимназии, ни дома,-пищу
стряпала, полы мыла.
    Помнишь, милая, не забудешь? Иринушка, милая, помнишь?
    Помнишь, Иринушка, этот маленький, захолустный городишко, грязный,
тусклый, ленивый, сонный, этот злой город, осатанелый от лени, водки и
сплетен?
    Пришлось прожить в нем несколько лет. И особенно тяжело было в первый
год.
    Николаю Алексеевичу еще ничего было,- он был постарше. А его
шестнадцатилетней Иринушке, должно быть, круто приходилось. Но она не
жаловалась и всегда очень была весела. Сама смеялась и Николая Алексеевича
забавила. Звонким, зыбким смехом заслоняла от него уродливый лик темной
жизни. Разгоняла злые чары жизни, как умела, как могла,- смехом, песнею,
пляскою.
    Иринушка, милая, помнишь, не забудешь?
    Помнишь, Иринушка, эту первую осень, беспросветную, холодную, мокрую,
злую?

    V

    Серые тучи облекли все небо, и серый, холодный, скупой сеялся сквозь
них свет осеннего, скудного дня. Тоска разлита была в тяжелых, мокрых тучах
и в воздухе холодном и сыром,- и от земли, от этих немощеных улиц,
поднималась неизбывная тоска.
    Весь день шел дождь, мелкий, упрямый, маленький и злой дождичек,
гнусный спутник маленькой, тусклой жизни серого захолустья. Стекла
маленьких окон были от этого дождика слезливо мокры, и жидкая, липкая,
черная грязь лежала на улицах, а на мостках, гнилых и грязных, пухли и
зябли рябые лужицы, и мокры были давно уже голые ветки берез и осин в садах
и огородах за серыми заборами.
    Ветер проносился порывами, воя злобно и жалобно, сырой и холодный, и с
мелкою яростью трепал эти голые ветки мокрых, растрепанных деревьев. И в
тонких визгах ветра все та же слышалась безумная тоска.
    По улице медленно тащилась телега с какими-то серыми кулями, колесами
увязая в грязи. Пегая лошаденка тяжело ступала, звучно хлюпая в грязи
ногами и тяжело дыша, вся мокрая, понурая, жалкая. И была она такая же
тихая, с плачущими глазами, с растрепанными ветром мокрыми космами седой
гривы и жалкая такая же, как бредущий по грязи рядом с телегою мокрый мужик
в каком-то сером, заскорузлом кожане.
    Через улицу медленно и лениво зачем-то перебирался босоногий мальчишка,
высоко засучив ветхие штанишки и утопая в жидкой грязи до покрасневших
голых коленок. На нем был надет рваный кафтанишко; его трепаные светлые
волосенки прикрывала помятая шапка с расколотым козырьком; шею обматывал
пухлый, грязно-красного цвета платок; голые худые ножонки были сини от
холода и грязи. Остановившись посредине улицы, мальчишка засунул грязные
пальцы в рот и пронзительно засвистал, посматривая направо и налево по
улице, словно поджидая кого-то. Но никого не было, и мальчишка побрел себе
дальше, по-видимому, наслаждаясь этим купаньем в грязи под дождиком.
    Ворона одним глазом смотрела на него, усевшись на высоком заборе, и
пронзительно каркала.
    Николай Алексеевич вышел по шатким ступенькам крыльца на двор, чтобы
помочь Иринушке донести ведра с водою. Брызги холодного дождя настойчиво
бились в его лицо, и сырой ветер тяжело колыхал на его лбу прядку
отбившихся волос.
    Под мелким дождиком, по узким, брошенным через грязь на дворе дощечкам,
осторожно переступая мокрыми босыми ногами, тихо шла от огорода
Иринушка,-через огород на речку за водою ходила. Тяжелое коромысло грузно
лежало на Иринушкииом плече. Два ведра с легким скрипом колыхались, плеща
порою воду на покрасневшие от холода стопы Иринушкиных легких ног. Ветер
трепал подол ее подобранной высоко синей юбки.
    Иринушка, придерживая обеими маленькими, покрасневшими, мокрыми от
дождя руками коромысло, гнулась под его тяжестью. Горячо рдели ее щеки, и
выражение усилия было на ее лице. Темные, густые Иринушкины брови слегка
хмурились, а ее нежные, алые губы весело улыбались ему, вышедшему ей помочь.
    Помнишь, милая, не забудешь? Иринушка, помнишь?
    Старое, рваное платьишко, похолодевшие маленькие руки, и эта кроткая
улыбка, и покрасневшие от холода, глиною запачканные ноги.
    Николай Алексеевич снял с коромысла ведра, внес их в сени, ласково
Иринушку стал упрекать.
    - Иринушка, Иринушка, разве же так можно! На дворе так холодно, а ты
ножек не обула. Иринушка улыбается и оправдывается:
    - Такая глина липкая и вязкая, так башмаки пачкает, потом бьешься,
бьешься, не отчистить. А ноги в воду опущу, сойдет глина.
    - Так ведь холодно!-говорит Николай Алексеевич.
    - Так что ж, что холодно! - весело отвечает Иринушка, смеется и,
легкая, взбегает по шатким ступеням, нарочно громко стуча по ним ногами,
чтобы согреться поскорее,- Согреюсь,- говорит она весело.
    Помнишь, милая, не забудешь? Эту тесную, угрюмую квартирку, Иринушка
милая, не забудешь?
    Как забыть! Не забудешь. И хочешь забыть, да не забудешь.
    Полусгнившее крыльцо гнулось набок. Балясины перил пообломались, упали
иные, кто-то сжег их в печке.
    Старая крыша дала течь. Подстилали на чердак тряпки какие-то, корыто
ставили,-а все же иногда и в комнате капало с потолка.
    Доски пола шатались под ногами и скрипели жалобно и противно. От окон
дуло. В одном из окон разбитое пополам стекло было склеено замазкою, чтобы
не вставлять нового.
    - Некрасиво, Иринушка,-говорил Николай Алексеевич.-Купим новое.
    - Некрасиво, да спасибо,-отвечала Иринушка.
    И смеялась.
    Милая Иринушка! Хоть бы раз ты его упрекнула! Хоть бы словечко укора
ему или судьбе промолвила когда-нибудь! Хоть бы заплакала когда, хоть бы,
плача, пожаловалась, пороптала бы хоть немножко!
    Никогда, ни разу не видел Николай Алексеевич Иринушкиных слез, не
слышал ее жалоб и ропота,-никогда!

    VI

    Был вечер. Усталые оба, они сидели у стола, при свете керосиновой
лампы, прикрытой зеленым стеклянным абажуром. На вязаной белой скатерти
лежала раскрытая книга. Иринушка читала вслух, Николай Алексеевич слушал.
    Он смотрел на склонившуюся над книгою голову, на ровный пробор в
темно-русых волосах, слушал Ирину-шкин ровный голос, так отчетливо
произносивший слова рассказа о далеком, о чужом. Потом Николай Алексеевич
переводил глаза на зеленый узор обоев, на стул с прямою спинкою, стоявший у
стены, на темную этажерку в углу близ окна, на железную печь в другом углу.
Бедные предметы скучного обихода с докучною ясностью метались в глаза.
Николаю Алексеевичу было грустно.
    Иринушка кончила читать, закрыла книгу, сказала:
    - Будет на сегодня. Завтра дочитаем. Посмотрела на Николая Алексеевича,
улыбнулась и спросила:
    - Коля, что ты невесел, голову повесил? Улыбалась, и Николай Алексеевич
улыбался ей в ответ, но улыбкою тоскливою, как дождь осенний за
коленкоровою шторою, за мокрым окном, на улице, где темно и уныло.
    Спрашивала Иринушка:
    - Хочешь, Коля, я для тебя буду танцевать? Хочешь? И танцевала,
тоненькая, легонькая, едва касаясь жестких досок пола розовыми пальчиками
легких босых ног, красивым жестом маленьких рук приподнимая юбочку свою
синюю.
    Николай Алексеевич улыбался невесело и говорил:
    - Милая Иринушка, отчего ты меня никогда не упрекаешь?
    Иринушка поднимала брови милым движением удивленной маленькой женщины и
спрашивала:
    - Коля, да за что мне тебя упрекать? Что же ты мне сделал худого?
    И говорила:
    - Я с тобою счастлива, милый мой Коля, милый! И, присев к нему на
колени, обнимала его жаркими тонкими руками и целовала его нежно и долго.
Николай Алексеевич говорил:
    - Милая Иринушка, не на радость ты меня полюбила. Я так беден, и тебе
со мною так трудно.
    - О, бедность!- беспечно говорила Иринушка.- Да разве это такая большая
беда? Разве надо жить в роскошных палатах? Только надо быть веселым и
сильным и хотеть счастия.
    И спрашивала Иринушка Николая Алексеевича, обвив руками его шею и
заглядывая в его грустные глаза своими синими счастливыми глазами:
    - Ты хочешь со мною счастия, Коля? Хочешь? Николай Алексеевич говорил,
невесело улыбаясь:
    - Кто же, Иринушка, не хочет счастия! Все его хотят. Иринушка весело
говорила:
    - Ну вот, и я хочу,- и уже я счастлива. Я с тобою, Коля милый, больше
мне ничего и не надо.
    Потом Иринушка задумывалась ненадолго и говорила:
    Надо сохранить в себе волю к жизни,- вот только это надо. Все остальное
дастся.
    Николай Алексеевич спрашивал:
    - А ты знаешь, Иринушка, как сохранить эту волю? Иринушка улыбалась
уверенно, как озаренная высокою мудростью, и говорила:
    - Знаю. Чтобы сохранить волю к жизни, надо питать ее жаждою счастия.
Тогда и жизнь, и счастие будут наши.
    Опять смеялась Иринушка радостно и громко, и плясала по тесной комнате,
и был весел на шатких досках пола легкий плеск ее быстро мелькающих из-под
синей юбочки ног. И казалась она тогда легкою девою высот, сошедшею на
землю, чтобы утешить тоскующего в долине бед человека.
    Николай Алексеевич был утешен и силы вновь чувствовал в себе великие на
труд, на достижения.

    VII

    Вот и прошли они, эти тяжелые годы.
    Иринушка, милая, ты помнишь их? Ты их не забудешь?
    Иринушка милая, где ты?
    Прошли тяжелые годы. Успокоенная жизнь катится легко и мирно. У Николая
Алексеевича жена и дети, и весь удобный, обеспеченный обиход.
    И жену Николай Алексеевич любит, и жена его любит. Ему кажется иногда,
что он любит жену за пережитые Иринушкою тяжелые годы. И когда он думает об
этом, он сам дивится, дивится тому, что он любит эту, вторую, за Иринушкин
труд жизни, сохраненный жаждою счастия. Счастия, которое не Иринушке
улыбнулось.
    Не странно ли это! Правда ли, что за одну любит Николай Алексеевич"
другую?
    Да и как же иначе? "Нельзя любить два раза,-думает иногда Николай
Алексеевич.-Кого полюбил однажды, того полюбил навеки".
    Но навеки полюбил он Иринушку.
    Милая Иринушка, где ты?
    Там, в городе постылом и ненавистном, на далеком кладбище, в тесной и
темной могиле истлевая, спит Иринушка. Руки на груди сложила, синие глаза
плотно сомкнула, успокоилась рано.
    В первое время после Иринушкиной смерти был неутешен Николай
Алексеевич. Но забудется всякое на земле горе, и всякая скорбь земная
смирится.
    Любит Николай Алексеевич свою вторую жену, любит нежно, и дети от нее
милы ему. Но порою, в последнее время все чаще, Иринушка ему вспомнится,- и
тогда эта, вторая, чужою кажется ему и далекою. И тогда вдруг все, что
вокруг, становится для Николая Алексеевича чужим и ненужным. И только
одного хочет сердце-хочет невозможного, хочет вернуть невозвратное.
Иринушка, Иринушка, где ты?
    Вот, кажется, подходит она тихо к его ложу,- и в глазах ее кроткий
упрек, в глазах Иринушкиных, синих, как ночное небо. Покачивает головою,
сказать что-то хочет, и не может.
    УШ
    Вот и вернулись. Из церкви. В передней голоса и шум,-веселые голоса,
легкий шум. За дверью быстрые шаги, легкий стук, милый голос второй жены:
    - Коля, ты спишь? Мы уж вернулись. К тебе можно? Николай Алексеевич
тихо отвечает:
    - Войди.
    А встать ему не хочется, и не хочется видеть людей, и пасмурное лицо
повернуто к спинке дивана.
    Шелест нарядного платья слышится, и приближаются легкие по сукну шаги и
тихий голос, говорящий веселое что-то.
    Присела на диван к Николаю Алексеевичу, к его груди приникла,-веселая,
радостная, все еще такая молодая, милая,-вторая жена, не Иринушка.
    Иринушка, милая Иринушка, где же ты?
    Милая Иринушка, помнишь, не забудешь?
    Где же ты? Душа моя тебя жаждет!
    Тихие слышны слова, ответом на страстные зовы:
    -Христос воскрес.
    И так же тихо ответил Николай Алексеевич:
    - Воистину воскрес.
    Он повернулся, протянул руки, обнял милую, целует. И близко, близко в
его глаза глядят глаза иные, милые глаза.
    Кто же это? Неужели чужая?
    Иринушка, это ты?
    Тихо отвечает она, прильнувшая к его груди, отдавшаяся его объятиям:
    - Это - я. Разве ты не узнал меня, приходящую тайно в полуночи? Ты
зовешь меня второю женою, ты любишь меня, не зная, кто я, ты называешь
меня, как называли меня дома, бедным, чужим именем, Наташею. Но узнай,
узнай в эту святую ночь, что я - я, что я - твоя, что я - та, которую ты не
забыл, которую ты зовешь, Ирина твоя, вечная твоя спутница, вечно с тобою.
Похоронил ты бедное тело маленькой твоей Иринушки, но любовь ее сильнее
смерти, и душа ее жаждет счастия, и жизни хочет, и расторгает оковы тления,
и во мне живет. Узнай меня, целуй меня, люби меня.
    Радостно обнял Николай Алексеевич свою вторую жену, и смотрел в ее
глаза, и узнавал в них Иринушкин привет,- и лобзал ее губы, и узнавал в них
ласку, негу и зной Иринушкиных уст, жаждущих счастия, жизни и любви.
    Николай Алексеевич повторял, плача от счастия, сладчайшего всех земных
утех:
    - Милая, ты помнишь? Ты не забудешь, милая? А она ему отвечала:
    - Коля, милый, у тебя совсем расстроены нервы. Я же тебе говорила, что
не надо так много работать. Прими брому.



   Сологуб Федор
   Сука

    Белкина стояла прямо на остановке, чтобы не подходить близко к
телефонному автомату, где всЈ ещЈ говорили. Давно стемнело, зажглись белые
и жЈлтые фонари, сыпался мелкий, очень холодный дождь. Капельки дождя
покусывали Белкиной лицо, охотно принимавшее цвет ближайшего фонаря, ведь
собственного цвета у него не было, одна безразличная материя мокрой мягкой
кожи, бледной, как тесто. Желтовато-светлые волосы Белкиной слиплись
прядями на лбу и висках, но Белкина не щурилась, спокойно подставляя глаза
дождю. Она неподвижно стояла вон у того фонаря, где урна, и, кажется,
смотрела всЈ время в одну сторону, в сторону шоссе, по которому изредка,
шурша по воде, проезжали светящие фарами машины.
     Белкина не любила машин. Ей нравился в них только потусторонний свет
фар, и потому Белкина предпочитала фонари, как стационарные источники
нечеловеческого света. Ей не нравилось, что каждой машиной движет водитель,
сидящий за рулЈм, ведь это порождает глупое отклонение от движения вокруг
неведомого центра, да, Белкина верила, что каждое движение есть
вращательное и, следовательно, у него обязан быть центр. Может это выглядит
скучным или же смешным, но в основе всякого порядка для неЈ лежал порядок
тяготения, что и понятно, если учесть, что она постоянно жила на
поверхности земли. Если бы машины двигались независимо от человеческой
воли, может быть, Белкина полюбила бы их, как фонари, у которых человек
может только сесть и умереть, но не в силах нарушить порядок подачи света.
     Белкина мечтала преподавать в школе математику, но только в тЈмное
время суток, потому что математика - наука ночная, с наступлением темноты
на земле остаЈтся только неотъемлемая геометрия, а искусственные источники
света придают ей чЈткость, неведомую самим их создателям, ведь планы
расстановки ламп лишь следуют уже установленным законам городского рельефа,
а городской рельеф, как минимальная форма рельефа вообще, воспроизводит
тяготение в его видимой форме. Белкина мечтала водить тЈмными улицами
онемевшую группу детей, не понимающих своими тупыми, отуманенными
усталостью головами слов учителя, как в сомнамбуле, водить глухонемых детей
тЈмными улицами, лучше всего в дождь, чтобы было мокро, чтобы везде
приобретали форму лужи, о, лужи приобретают форму, кто еЈ изучал,
математику луж, а Белкина чувствовала, чистое тяготение воды на асфальте,
еЈ холодную мягкость на жЈсткой, наждачной его щеке, она могла бы это и
обьяснить детям, почему нет?
     Белкина повернула голову и с жадностью посмотрела на заполненный
смрадным мужским телом автомат. Когда он уже кончит, сволота. Человек,
прилипший изнутри к стеклу спиной кожаного пальто, много дышал, отчего в
телефонной будке уже запотели все стЈкла, говорил он мало, а больше слушал,
сутулясь и медленно почЈсывая затылок рукой. Белкина повернулась и
неторопливо пошла по тротуару, ударяя себе сумкой в колено, и глядя
преимущественно под ноги. Под ногами Белкиной вспыхивали в лужах фонарные
лампы, выявляя похожую на электрические помехи рябь дождя по поверхности
воды.
    - Говно, - прошептала Белкина. - Вонючее говно.
     Она резко обернулась, встречая глазами огни идущего в упор грузовика.
Водителя было не разглядеть в тЈмной кабине, но грузовик повернул и прошЈл
мимо, выбросив на тротуар недалеко от Белкиной фонтан коричневых брызг.
    - Заведи мне собаку, - попросила Белкина. - Я буду с ней гулять, ты не
будешь. Когда она начнЈт утром плакать, я пойду с ней в песок. Я буд