м, есть ли у нас резервы и кто  нам помогает с Запада.(58) Если
да,  то мы скоро оправимся и сможем перебросить новые силы  на фронт, а если
нет, то докатимся до Харькова и до моря. Но, красных нам будет не разбить  с
войсками, которые сейчас пребывают в самом плачевном физическом и  моральном
состоянии.
     Я вспомнил слова студента о том, что мы " скоро будем в Харькове" и как
я был возмущен. Да и сейчас я не верил в это.
     Часам к четырем дня мы прикатили в деревню недалеко от Конышевки. Это в
25 верстах юго-восточнее Дмитриева. Оттуда слышна отдаленная  артиллерийская
стрельба. Красные  сильно наступают  с  северо-запада.  Мы с  моим товарищем
устраиваемся  на  отдых в  крестьянской избе.  Хозяин угощает нас,  чем  Бог
послал. Закусываем. Через час мой  дроздовец собирается ехать дальше. Хозяин
его  удерживает, отговаривает: погода  плохая,  скоро стемнеет,  может  быть
буран, а потому лучше подождать до утра. Но тот не преклонен: не надо терять
времени, да и до Льгова  всего восемь верст. На самом  деле оказалось больше
двадцати! Едем. В наступающих сумерках, впереди, на  дороге виднеется группа
людей. Это не военные, а мирные беженцы, спасаются от большевиков. Мороз все
усиливается,  дорога  скована  льдом,  снега   нет,  небо  покрыто   черными
свинцовыми  тучами.  Совершенная тишина, ни малейшего  дуновения в  воздухе.
Темнеет. Вдруг  подул легкий ветерок, он стал усиливаться и усиливаться, и в
несколько  минут перешел в ураган невероятной силы. Ветер с ледяным дождем и
снегом  обрушивается на  нас, почти  сбивает с ног  лошадь. Мы  промерзли  и
промокли до  нитки в одну  секунду, а  у меня начинают страшно  деревенеть и
болеть руки. Я  их почти не чувствую.  Решено было положить наши  винтовки в
сани, а самим  идти пешком. Дроздовец  меня подбадривает: "  Двигайтесь,  не
останавливайтесь! Только вперед!" Через четверть  часа  ураган  нисколько не
ослабевает, но  теперь он  несет мелкие  острые льдинки,  как  колючки,  они
впиваются в лицо, хлещут, ранят. Ужас!  Дикий  порыв  ветра  срывает с  моей
головы фуражку  и уносит ее во тьму и хаос. Нечего и думать  гнаться за ней.
Иду далее с  голой головой, Через полчаса  ледяные колючки сменяются сильным
снегопадом.  А  ураган, уже со снегом, бушует  с прежней  силой.  Ни зги  не
видно,  дорогу  замело.  Дроздовец  идет  впереди  и разыскивает  в  темноте
деревья. Ими на  порядочном  расстоянии  друг от друга обсажена наша широкая
дорога.  "Екатерининский большак", как  его  называют в  народе  мужики. Мой
товарищ кричит мне из мглы, чтобы я  тянул к нему лошадь (она сама не идет).
Потом  он  разыскивает  следующее дерево и кричит мне  оттуда  сквозь тьму и
ветер,  а я опять тащу к нему за узду упирающееся животное. Тогда  я впервые
понял, почему дороги в  России  обсаживали  деревьями:  иначе  заблудишься в
метель. Таким образом, от дерева к дереву, мы продвигаемся вперед всю ночь.
     У меня совершенно отморожены руки. Я без рукавиц на ледяном ветру тянул
лошадь. Сначала ощущаю дикую боль в пальцах, затем боль стихает, но взглянув
на свои  руки, вижу пальцы  на обеих руках превратились в тонкие  прозрачные
восковые  свечи, желто-янтарного цвета, и такие  твердые, что стучат  друг о
друга, как костяшки. Я хочу бросить лошадь, но дроздовец  меня заставляет. У
него на санях всевозможные вещи, "военная добыча", ему жаль ее потерять. Он,
однако,  прав, думаю я, ведь там наши винтовки, да и  лошадь бросить нельзя.
Как бы то ни было, руки мои были отморожены, но в этой борьбе со стихией, мы
не сбились в пути и не погибли в пурге. Удивляюсь,  как дроздовец разыскивал
в  темноте деревья, я бы никогда не смог этого сделать.  Идем далее. В одном
месте проваливаемся в снежные ямы почти до шеи. А ведь несколько часов назад
снега совсем не было. " Плохо дело! - кричит мне в темноте дроздовец, -  как
бы  нам не замерзнуть! Все равно идем дальше!" Мне тепло в  снежной яме, нет
ветра,  не  хочется сразу  оттуда вылезать.  Но дроздовец  торопит: " Выходи
скорей,  а то  совсем заледенеешь".  Продолжаем  наш  путь.  Под  утро ветер
постепенно стихает, снег тоже начинает идти медленно и наконец прекращается.
Перед рассветом замечаем отдаленные огни. " Ага, здесь живут люди, - говорит
мой  товарищ,  - пойдем туда!"  Мы  достигли первых  домов предместья Льгова
(59).

Глава 4
ЛЬГОВ

     Затуманится Русь... и взволнуется море и рухнет
     балаган.
     Ф.М. Достоевский. "Бесы"


     Мы постучали в дом. Вышел  хозяин и впустил нас. Кроме него и его семьи
в доме были расквартированы три солдата Самурского полка  нашей  Дроздовской
дивизии. Мне  советуют не  входить сразу в теплое  помещение,  этого  нельзя
делать при обморожении.  Я остался в  холодных сенях и стал растирать пальцы
снегом. Потом сунул руки в  ведро с очень холодной водой, чтобы они медленно
оттаивали. Кроме  рук,  у меня оказались отмороженными пальцы правой  ноги и
немного  левая.  Но  самому мне  не  было сейчас холодно,  я даже  согрелся.
Постепенно стал отходить от долгого и тяжелого ночного кошмара. От натирания
снегом кожа пальцев стала сходить, обнаружилось отмороженное мясо, а по мере
оттаивания  пальцы  разбухали  и приняли  лилово-багровый цвет,  переходящий
местами в черный. То же приблизительно и на правой  ноге. Нечувствительность
в пальцах сменилась трудно выносимой тупой болью, продолжавшейся свыше часа.
Потом она смягчилась и в дальнейшем почти исчезла, кроме как на перевязках.
     Нужно  было думать о дальнейшем. С обмотанными в тряпье руками и ногами
меня,  в  сопровождении  моего  товарища   дроздовца  отправили  в  санях  в
Комендантское управление предместья Льгова. Погода, слава Богу, переменилась
к  лучшему.  Была легкая оттепель,  сияло солнце, тишина, как  будто  ночной
метели никогда  не  было, только все было завалено снегом. Молодой комендант
встретил меня не самым лучшим образом, но потом смягчился и сказал: " Я могу
Вас устроить  в  военный  лазарет,  но  знаете, он переполнен, в нем  двести
раненных,  не  хватает  кроватей,  лежат  на  полу.  Поэтому  предлагаю Вам,
устроить  Вас,  если  хотите  в  городскую  Льговскую  больницу.  Там  будет
спокойнее". Соглашаюсь.
     Как  меня  учили  в  офицерской  роте,  сдаю  винтовку в  Комендантское
управление  и прошу дать  мне  расписку. Комендант выписывает мне  бумагу  и
обращаясь  к  двум  молодым  военным  говорит:  "  Вот,  видите,  перед вами
настоящий доброволец, берите пример! Обморозил себе руки и ноги, но винтовки
не бросил, а сдает коменданту". Молодые вытягиваются  и отдают мне  честь. Я
растроган. Вот, наконец, каким странным образом я попал в  герои. Но, мог бы
принести еще больше пользы, если бы меня обули и  одели, то я бы сражался на
фронте.
     В городской  больнице я тоже был встречен самым добрым  и  внимательным
образом. Врачи,  сестры милосердии  проявляли особую  заботу,  расспрашивали
меня о делах на фронте. Доктор обрезал на моих руках совершенно отмороженные
куски  мяса, очистил раны, помазал мазью, посыпал порошком, перевязал. То же
самое  он  проделал  с  моей  правой  ногой.  В  результате  мои  конечности
превратились в забинтованные култышки, отчего я стал совершенно беспомощным.
Я не  мог  сам ни есть, ни  пить, ни ходить, разве  только скакать на  левой
ноге.  По прибытии в больницу мне переменили белье,  и я впервые, после двух
месяцев,  освободился от пожирающих меня насекомых. Меня поместили в палату,
где  кроме  меня лежало около  десяти больных. Все местные льговские жители,
многие из них молодые. Большинство - больные хроническими, трудно излечимыми
болезнями (искривление позвоночника,  суставной  ревматизм,  язва желудка  и
т.д.)  В  больнице, в общем хорошо  организованной, был большой недостаток в
лекарствах,  так  что больных было трудно лечить, чем они, естественно, были
не довольны.  Я  много беседовал с больными.  Все они  состояли  из  горожан
обывателей, провинциальных  полу интеллигентов или ремесленников. Ко мне они
относились  дружелюбно, но  несколько  сдержанно,  с  осторожностью.  Так  в
спокойной обстановке, я провел первые два дня во Льгове, 30 и 31 октября.
     Однако  1 ноября,  на  третий день  моего  пребывания  атмосфера  резко
изменилась. Вокруг  нас  заговорили, что "  Красные приближаются!"  В городе
началась поспешная эвакуация. По улицам тянулись бесконечные обозы со всяким
скарбом и отступающими в спешке солдатами. Я сам  всего этого видеть не мог,
лежал, но мне это непрерывно рассказывали больные  в палате и медсестры. Тут
я стал требовать от персонала о моей немедленной эвакуации. Они обратились в
лазарет, но  выяснилось,  что  уже  эвакуировали  всех раненных,  а меня как
лежащего  в  другом месте, просто забыли.  Я понимал, что  если  город будет
занят  красными, то меня конечно вычислят,  что  я доброволец  и  немедленно
расстреляют. Положение мое становилось трагическим. Меня нужно отправить  на
вокзал, в трех верстах от города, но во всем Льгове невозможно найти лошадь,
а добраться пешком я не могу. Больничный персонал прекрасно понимает в какой
ситуации  я оказался, а потому стараются как могут. Нашли лошадь  в пожарной
команде, посылают за ней  человека, но по дороге  какой-то военный  насильно
отнимает ее,  несмотря на все протесты служащего, который говорит,  что  она
для раненного.  Опять  неудача! А тут  тревожные  разговоры:  "  Сегодня  до
темноты красные  будут в городе!" Как я уже  наблюдал  много раз, настроения
лежащих со мною больных изменяется по обстоятельствам. " Ну что ж, - говорит
один из них, - значит, снова Советы. Ничего, жили при них, и опять поживем!"
Слышаться  и  другие голоса,  совсем странные: "  Так эта война из-за  земли
вышла. Белые земли не дадут". И все это с  какой-то унылой  покорностью, без
всякого энтузиазма.
     В отдалении слышится  артиллерийская  стрельба. Я  все более нервничаю,
требую, чтобы меня эвакуировали, угрожаю, умоляю, почти плачу. " Понятно,  -
комментируют  больные,  -  никому  неохота,  чтобы  тебя   убили   красные".
Больничный персонал делает все, что в их  силах, но  откуда им взять лошадь?
Ставят  человека  у  входа в  больницу,  чтобы тот  останавливал проезжающие
подводы.  Каждый  раз  просит  захватить раненного дроздовца.  Долгое  время
безрезультатно. Все спешат, паника, каждый занят собой.
     В горе моем опять взываю к Богу.  И  снова ОН  приходит мне  на помощь!
Внезапно  в  моей  палате  появляется  дроздовец, (он очень похож  на  моего
первого спасителя). Этому человеку стало известно, что я здесь лежу,  у него
лошадь, сани и он  предлагает довести  меня  до вокзала.  В  первую минуту я
просто не верю своим  глазам и ушам, что это так на самом  деле. Я конечно с
радостью и благодарностью соглашаюсь. Прошу главного врача дать  мне  теплое
одеяло,  а то я  замерзну в моей одежде,  пока  доеду  до места. "  Вы  сами
знаете, говорит врач,  - как мы бедны во всем, но для Вас дадим, что можем".
Действительно дает  мне  несколько  байковых одеял.  Прощаюсь со всеми и мне
помогают усесться в сани к дроздовцу. В  отличие от первого моего спасителя,
у этого сани с крестьянином-возницей. Меня закутывают одеялами, погода стоит
мягкая, слегка тает и руки болят меньше.
     Мы трогаемся, уже почти ночь. Подъезжаем к перекрестку дорог, по пути к
вокзалу.  Дроздовец останавливает  сани,  говорит,  что нужно выяснить,  где
именно стоит санитарный поезд. Я остаюсь  один, с возницей, а дроздовец идет
к вокзалу.
     Жду, и  думаю о моем спасителе, я успел с ним уже разговориться. Как  и
первому,  ему  уже   за  тридцать.   Солдат  германской   войны,   давно   в
Добровольческой армии,  старый  дроздовец, воевал на  Кубини  против Красной
армии.  В его  рассказах  звучит  покровительственный и  поучительный тон по
отношению ко мне. Он меня принимает за "необстрелянного" несмышленыша, но из
рассказов моих  понимает, что я вполне понимаю задачи Добровольческой армии.
Он  ярый противник  красных,  доблестный,  опытный  воин,  человек,  всецело
связавший свою  судьбу  с Белым движением. Но  и в  нем чувствуются признаки
усталости и  разложения, он многим не доволен и  не  представляет как  будут
развиваться  дела  на  фронте.  Отступает  он  не  со   своею  частью,  а  в
индивидуальном порядке, "драпает"  (по  военному выражению), везет  с  собою
запасы сахара  и других ценных продуктов.  " Поеду-ка я на Кубань, - говорит
он, - хорошенько там  отдохну.  Там у  меня в станицах много друзей,  пускай
молодые воюют.  А  к  весне  посмотрю, какое  положение  сложиться,  может и
вернусь на фронт. До Кубани красным никогда не дойти! Это уж точно!" Воевать
ему надоело, хотя он  вполне здоров, хорошо  одет. Ему  нужна передышка. А я
ему все же глубоко благодарен.
     Проходит около часу, а  мой дроздовец не возвращается. Я начинаю сильно
беспокоиться, опасаюсь, что для  моих рук такое  долгое пребывание на холоде
будет вредоносным. Проходит  еще полчаса, а его все нет.  Спрашиваю возницу,
знает  ли он  дорогу, чтобы отвезти  меня на вокзал. Тот говорит:  на какой?
Отвечаю:  на  главный.  Едем,  потом  он вызывает  людей  с вокзала  и  меня
полунесут,   полуведут  под  руки.  На  вокзале  меня   помещают  в  большом
станционном зале и кладут на стол. Рядом со мною лежат без сознания тифозные
солдаты. Мне говорят, что санитарный поезд находится впереди на Льгове II (а
мы на Льгове III) в ожидании раненных, но к утру он прибудет и заберет нас.
     Лежу всю  ночь  среди тифозных.  Я  было  освободился  от  насекомых  в
больнице, а тут  они во множестве  переползают  ко  мне от соседних больных.
Опять мрачные мысли:  заболею тифом,  а я  так  слаб,  так  исхудал, что  не
выдержу и умру.  На вокзале группа беженцев: двое мужчин  лет сорока  и  три
женщины.  Они  хорошо одеты,  в шубах, каракулевые  шапки. По лицам и манере
говорить и смеяться можно безошибочно  сказать, что это дворяне-помещики. Но
почему  все бегут  и  никто  не сражается? На меня  смотрят  с  жалостью и с
недоумением.  В моем тряпье,  с руками в белых  култышках, без  фуражки,  им
трудно понять кто я. Наконец, мужчина в каракулевой  шапке подходит ко  мне,
спрашивает: "  Скажите, пожалуйста,  кто  Вы?  Военный?  Раненый?" "  Да,  -
отвечаю я, - обмороженный  дроздовец". В  двух  словах  рассказываю ему  мою
историю.  " Но  как Вас оставили на произвол судьбы? Почему  не дали  теплой
одежды, обуви, чтобы Вы себя  не обморозили?" - " Меня не бросили, - ответил
я, - это военные обстоятельства, отступление. А про одежду Вы правы. Я пошел
добровольцем,  сражался и готов биться до конца, но без сапог, в таком виде,
нет! Не по  силам!"  Он печально качает головой и спрашивает: " А у Вас есть
родственники?" -  " Да, в районе Белых армий  (я не  хочу говорить, что  мой
отец премьер-министр у ген. Врангеля),  но я не  смог  еще установить с ними
связь. В этом трагичность моего положения.  Моя фамилия Кривошеин". Какое-то
движение заметно на лице  мужчины, но  он, ничего не сказав, отходит. У него
свои заботы, о  себе и  семье. Помочь мне он сейчас не может,  единственное,
что мне сейчас нужно, это чтобы прибыл поскорее санитарный поезд.
     Наконец,  после  долгого  ожидания,  часам  к  одиннадцати,  подъезжает
санитарный поезд. На календаре 2 ноября. Двое санитаров ведут меня под руки,
я  прыгаю, ковыляю  на  одной ноге,  боли нестерпимые. На платформе  пожилой
полковник с двумя юными кадетами, вероятно  сыновьями, - одному  лет десять,
другому двенадцать.  Тоже беженцы. Увидев меня,  полковник отдает мне честь.
Тронут. Но видимо у меня настолько жалкий вид, что уже полковники отдают мне
честь.  Зачем нужно было меня доводить до такого состояния?  Лицо полковника
выражает  сострадание  и  уважение.  Юные кадеты вытягиваются и тоже  отдают
честь. Впрочем, никто не виноват, в моем положении. Война! Нужно терпеть.
     В  поезде  меня помещают в последний  вагон,  все  передние переполнены
раненными, а у нас  еще  свободные места. Санитар приносит  хороший  горячий
обед и сам меня  кормит, с моими забинтованными руками я не могу держать  ни
ложки не  вилки.  Приходит  старшая  сестра, справляется  о моем  состоянии.
Рассказываю. " Как же Вы, - говорит она, - студент, интеллигентный  человек,
могли допустить, чтобы у Вас отморозило  руки?  Это  стыдно!  Вы должны были
растирать   их  снегом".  Я  возмущен  глупым  замечанием:  "  При  чем  тут
интеллигентность или не интеллигентность. У меня просто  не было рукавиц, ни
сапог, ни  теплой  одежды.  Фуражку  унесло  ветром, а голыми руками я тащил
лошадь по  метели, бурану и морозу! Конечно, я  растирал снегом  руки,  даже
кожа слезла. Может быть я не  профессиональный  воин,  интеллигент  и потому
плохо приспособлен к военной жизни, но стремлюсь  к нашей  победе, а  потому
готов терпеть лишения. Но  не я  один в таком  плачевном положении. У многих
нет теплой одежды и их заедают вши... а воевать так трудно. Боевой дух нужно
поддерживать не только призывами!"
     Совершенно неожиданно появляется мой  дроздовец:  " А я тебя давно ищу.
Куда ты пропал вчера? Я нашел санитаров  с  носилками, мы пришли  за  тобой,
хотели отнести в поезд?" "Да я  тебя ждал  больше  полутора часов! Больше не
мог,  стал  мерзнуть, ну и  поехал  на  вокзал".  Дроздовец  не  доволен:  "
Поторопился  ты  зря.  А  где мой сахар и  другие  вещи?" Признаться я о них
совершенно  забыл, когда  приехал вчера на вокзал  с возницей,  то  думал  о
другом. И вот сейчас он мне напомнил! " Осталось все в санях", - отвечаю  я.
"  Как  так? Почему ты  их оставил?" - "Забыл совершенно. Но  ты мне не  дал
никаких указаний, что с ними делать". Дроздовец не верит, сердится,  требует
свои вещи. Тут и я рассердился: "  Оставь ты меня в  покое со своими вещами.
Спрашивай  их у возницы,  у  меня  их нет. Если хочешь  и дорожишь  этим, то
найдешь, а у  меня были  нестерпимые  боли  и я думал только  о том, как  не
попасть  к  красным". Он  и сам видит, что  вещей  в вагоне  нет. Спрашивает
санитара, тот  ничего не знает. Уходит недовольный. Понятно, что провалились
его расчеты выгодно продать их в тылу. Отчасти я виноват в его  потере и мне
его жаль.
     Наш  поезд должен  тронуться к  вечеру, но  уже  в послеполуденные часы
начинает чувствоваться  тревога.  Упорно  распространяется слух,  что состав
слишком длинный и паровоз не сможет вытянуть его на подъеме. Последний вагон
хотят  отцепить  и  бросить.  Я  вижу,  что  легкораненые  из  моего вагона,
постепенно один за  другим  перебираются в передние  вагоны. В  результате я
остаюсь один  вместе с санитаром. Сам то  я идти не могу,  а потому прошу  и
требую  от  него,  чтобы  он  и  меня  перевел  в  передние  вагоны.  Но  он
отговаривает, отказывается: "  Да там все забито, негде лечь. Совершенно зря
беспокоитесь, все  это выдумки. Вас никто не бросит". Но я не уверен. Почему
же тогда убежали отсюда все  другие? А санитар, кто его знает? Может быть он
желает  остаться  у  красных.  Слышу  другие  тревожные разговоры. Будто  бы
машинист нашего поезда сбежал, нашли другого, а рядом с ним на паровозе стал
офицер с револьвером, дабы и этот не драпнул.
     Часам к четырем дня слышится ружейная стрельба  с северной стороны,  за
вокзалом. Еще не особенно близко.  Сразу начинается поспешная  эвакуация. На
станции,  как   говорят,   стоят   восемнадцать   поездных   составов,   наш
предпоследний,  за  ним  поезд  генерала Витковского,  командира Дроздовской
дивизии.  Один за  другим,  пыхтя  паровозами,  проходят мимо нас  поезда  с
промежутками  в  две-три  минуты.  Стрельба  все  приближается и  учащается.
Впечатление,  что  стреляют  одни наступающие  красные,  а сопротивления  со
стороны наших совершенно нет.  Наш  вагон как раз против  вокзала, смотрю  в
окно.  Пули сыплются градом на вокзальную платформу. Бегают и суетятся люди,
вскакивают на ходу в отходящие поезда. Вдруг все опустело, ни души.
     Наконец толчок и наш поезд трогается.  Но сразу останав