причем каждая  тащила  на  спине  огромные,  чуть не с дом,  обтянутые белым
полотном  плетенки.  Там сидели в плену самые  разнообразные  певчие  птицы,
которые  неустанно  пищали  и  щебетали, а несшие  их  женщины  шли,  весело
подпрыгивая и болтая. Мне  показалось  очень смешным,  что одни  птицы тащат
других на рынок.
     Была совершенно черная  ночь, когда  я  дошел до Остероде. Есть мне  не
хотелось,  и  я  сейчас  же  лег.  Я устал, как пес, и  спал, как  бог.  Мне
приснилось, что  я вернулся в Геттинген --  в тамошнюю библиотеку. Я стоял в
углу юридического зала, рылся в старых диссертациях и углубился  в чтение, а
когда  поднял голову,  то, к  удивлению своему,  заметил,  что  уже  ночь  и
хрустальные  люстры освещают зал.  Часы  на ближней  церкви как раз  пробили
двенадцать,  двери  зала  распахнулись,  и вошла  гордая, исполинского роста
женщина, а  за ней благоговейно  следовали члены и  ассистенты  юридического
факультета. Хотя великанша  была  уже  немолода,  все же ее черты отличались
строгой  красотой. Каждый взгляд  ее  выдавал, что она  дочь титанов, мощная
Фемида; в одной руке  небрежно держала она меч и  весы, а в другой -- свиток
пергамента,  и  два молодых doctores  jurisl несли шлейф ее серой  выцветшей
одежды;  справа суетливо подпрыгивал и  вертелся возле нее щуплый придворный
советник  Рустикус, этот Ликург Ганновера, и декламировал отрывок  из своего
нового  законопроекта; слева галантно  ковылял cavaliere  servente2  богини,
тайный  советник юстиции Куяциус; он был в отличном  настроении  и то и дело
отпускал юридические остроты, причем  сам смеялся  над ними  столь искренне,
что даже строгая богиня не раз  склонялась к нему с улыбкой, хлопала  его по
плечу  свитком  пергамента  и  дружески  шептала:  "Ветреный  плутишка,  ты,
любитель рубить деревья
     _________________________
     1 Доктора прав (лат.).
     2 Придворный кавалер (ит.).


     с макушки!" Тут каждый из остальных господ тоже стал подходить к ней, и
у каждого  оказалось в запасе какое-нибудь  замечаньице или улыбочка, только
что придуманная системка, или гипотезка, или другой  какбй-нибудь выкидыш из
собственной головки. Затем в открытые двери зала вошли еще какие-то господа,
объявившие себя также великими собратьями славного Ордена  юристов; это были
по  большей части неуклюжие, настороженные субъекты,  они тотчас  с огромным
самодовольством пустились в определения, разграничения и дискуссии по поводу
каждого пунктика каждой  главы пандектов.  А тем временем входили все  новые
фигуры  --  старые  законоведы  в  допотопных  одеждах,  в  белых париках  с
косичками  и  давно  забытыми  лицами, крайне изумленные тем, что  их,  этих
прославленных знаменитостей минувшего  века,  не очень-то теперь почитают; и
они  тоже,  на  свой  лад,  присоединялись  к  общему гулу, гомону,  гоготу,
которые, подобно морскому  прибою, все смятеннее и громче вздымались, бушуя,
вокруг  великой богини,  пока она, наконец, потеряв терпение,  с устрашающей
исполинской  скорбью  не  воскликнула:  "Молчите!  Молчите!  Я  слышу  голос
дорогого  моего  Прометея:  коварной  властью, немым насилием  прикован  он,
неповинный, к скале мучений, и все наши споры и болтовня не освежат его  ран
и  не разобьют оков!.." Так воскликнула богиня, и  ручьи слез хлынули  из ее
глаз, а сборище  завыло,  словно в смертном страхе, потолок затрещал,  книги
посыпались с  полок, и напрасно старик Мюнхгаузен вышел из своей рамы, чтобы
призвать к порядку; гам  и  крик становились все  громче,  -- и  я бежал  от
безумцев, ревущих, точно в доме умалишенных, и спасся в историческом зале, в
том  благодатном  месте,  где  стоят  бок о  бок священные  статуи  Аполлона
Бельведерского  и  Венеры Медицейской; я бросился к ногам богини красоты, и,
глядя на  нее,  я забыл  о неистовом  хаосе,  от которого  бежал;  мой  взор
восторженно  впивал  гармонию  и  вечную  прелесть  ее  несравненного  тела,
эллинский покой  сошел мне в душу, и  на мое  чело,  как  благословение рая,
излил сладчайшие звучания своей лиры Феб-Аполлон.
     Проснувшись, я все еще слышал ласковый звон. Стада брели на пастбища, и
это  звенели их  колокольчики.  Милое золотое  солнышко светило  в окошко  и
озаряло

     картинки на  стенах комнаты. Это  были сцены  из эпохи  Освободительной
войны, правдиво  изображавшие, как  все мы были героями, затем  сцены казней
времен революции, Людовик XVI  на гильотине и  еще другие такие же отсечения
голов,  на которые и взглянуть-то  нельзя, не поблагодарив бога  за  то, что
спокойно  лежишь в  постели, пьешь вкусный  кофе и  голова  твоя все  так же
комфортабельно сидит на твоих плечах.
     Напившись  кофе,  одевшись,  прочитав  надписи  на  оконных  стеклах  и
расплатившись в гостинице, я покинул Остероде.
     В  этом  городе  столько-то  домов и столько-то  жителей,  и среди  них
несколько  живых  душ, как  сказано подробнее  в "Карманном путеводителе  по
Гарцу" Готтшаль-ка.  Перед тем  как выйти на шоссе, я взобрался на развалины
древнего  замка  Остероде.  От  него  осталась  только половина  высокой,  с
толстыми стенами  башни, словно разъеденной раком. Дорога на Клаусталь опять
поднималась в гору, и с одного из  первых холмов я еще раз посмотрел вниз, в
долину, где Остероде со  своими красными крышами выглядывает из чащи зеленых
сосновых лесов, как махровая роза.  В  лучах солнца  все это казалось  таким
детским и  милым. Сохранилась  лишь половина башни, и видна  была только  ее
внушительная  задняя  стена. Такая серая, изъеденная  временем руина придает
особую  прелесть  всему  ландшафту  и украшает  его  несравненно больше, чем
какое-нибудь  новенькое  чистенькое  здание,  несмотря  на  весь  блеск  его
молодости!  И  простоит  такая  руина  дольше,  чем  оно,  несмотря на  свою
дряхлость и заброшенность. Так же, как с древними замками, обстоит дело и со
старыми поколениями.
     В этой местности вы увидите еще немало старинных разрушенных замков.
     Развалины Гарденберга возле Нортена -- самые красивые. И хотя сердце  у
нас, как  ему  и  полагается, находится  с  левой стороны груди  --  стороны
либеральной,-- все же нельзя не предаться некоторым элегическим чувствам при
виде этих недоступных орлиных  гнезд, где некогда  обитали привилегированные
хищники, передавшие своему хилому потомству только свои ненасытные аппетиты.
Таковы были  в  то утро  мои мысли.  Чем  дальше я уходил от Геттингена, тем
больше оттаивала моя
     душа. Под конец меня охватило присущее  мне романтическое настроение, и
я, шагая по дороге, сочинил следующие стихи:


     Пробудись, мечта былая,
     Сердце, глубь раскрой свою! Горечь слез и сладость песен Ключевой водой
пролью.
     Я пойду в тенистый ельник,
     Где над лепетом воды
     Бродят гордые олени,
     Свищут милые дрозды.
     Я хочу подняться в горы,
     На крутые гребни скал,
     Где на мертвых башнях замка Луч восхода заиграл.
     Там, присев на серый камень, Оживлю мечтой моей
     Славу прежних поколений
     И величье давних дней.
     Поросло бурьяном поле,
     Где воитель молодой,
     Всех повергнув на турнире,
     Был увенчан как герой.
     Плющ разросся на балконе,
     Где прекрасной дамы взгляд Окрыленному победой
     Был дороже всех наград.
     Смерть, однако, поразила Этих баловней побед,
     Всех ее коса настигнет,
     И пески затянут след1.

     Через некоторое время  я нагнал бродячего подмастерья,  который шел  из
Брауншвейга, и он рассказал мне, что там распространился слух, будто молодой
гер-
     ________________________________
     1 Перевод .А. Ревича.
     юг по пути в Святую землю был захвачен турками, и теперь они требуют за
него огромный  выкуп.  Может  быть,  основанием для  этой легенды  послужило
далекое   путешествие,   предпринятое   герцогом.   В   народе   еще   живет
традиционно-сказочный  образ  мыслей,  который  так  пленительно  выражен  в
"Герцоге Эрнсте".  Сообщивший мне эту новость оказался подмастерьем-портным,
приятным   молодым   человеком,  настолько  худым,   что  звезды  могли   бы
просвечивать сквозь него, как сквозь туманных духов Оссиана, а в целом -- то
была чисто народная, причудливая помесь веселья и меланхолии.  Это сказалось
особенно  ясно в той  комической трогательности, с  какой он спел прелестную
народную песню "На  заборе сидит жук, зумм, зумм!". У нас, немцев, это очень
удачная  черта: как человек  ни безумен, всегда найдется еще более безумный,
который поймет его. Только немец способен прочувствовать эту песню и, слушая
ее, нахохотаться и наплакаться до смерти!  Портной спел  еще немало народных
песен,   в   которых   то   и   дело  упоминались  "карие  очи",  выдававшие
южногерманское  происхождение  этих песен. Я  знаю  только одну-единственную
песню, где говорится о "голубых очах" (она помещена  в "Волшебном роге"), да
и то сомневаюсь  в ее подлинности. Но если Южная Германия -- родина народной
песни,  то  Северная--родина  народной сказки, не  менее прекрасного цветка,
который я так часто встречаю во время своего путешествия. Лирика принадлежит
югу,  эпос  --  северу,  Гете  же принадлежит  обоим.  Я  имел  случай и тут
убедиться,  как глубоко  проникло  в  жизнь народа  слово  Гете.  Мой  тощий
попутчик  временами  напевал себе  под нос:  "Радость иль  горесть, а  мысли
свободны".  Подобное извращение текста у народа -- явление обычное.  Он спел
также песню, где  говорится о том, что "Лотхен над могилою Вертера грустит".
Портной прямо растаял от сентиментальности при словах: "Одиноко плачу  я над
розой, где так часто месяц  нас подстерегал! У ручья прозрачного тоскую, что
о  счастье нам тогда журчал".  Но вскоре за тем он переменил тон и шаловливо
сообщил мне: "У нас в Касселе есть в мастерской один пруссак -- он сам такие
стихи  сочиняет;  шва не умеет прострочить, а заведется в кармане  грош, так
сейчас же и жажда у него на два гроша, и когда во хмелю, то ему кажется, что
небо -- синий камзол, и он плачет, как дождевой же-
     лоб,  и  поет   песни  с  двойной  поэзией!"  Что  касается  последнего
выражения, то я: осведомился, что оно  значит, но мой портняжка, подпрыгивая
на  своих  козьих ножках,  только повторял: "Двойная поэзия --  это  двойная
поэзия!"  Наконец  я понял, что он имеет  в виду  стихи с двойной рифмой,  а
именно стансы. Однако  долгая ходьба и встречный ветер все же сильно утомили
этого  рыцаря  иглы.  Он,  правда,  сделал  еще  несколько  храбрых  попыток
продолжать путь и даже хвастал: "Ну, теперь  я зашагаю вовсю!" Однако вскоре
начал жаловаться  на то,  что натер себе  мозоли, что мир слишком  велик, и,
наконец,  бессильно  опустился под  деревом,  покачал  хилой  головкой,  как
огорченная овечка хвостиком, и, меланхолически улыбаясь, воскликнул: "Вот я,
клячонка несчастная, совсем замаялся!"
     Горы  становились  все  круче, сосновые  леса  внизу  волновались,  как
зеленое море,  а в  голубом  небе над ними плыли  белые облака.  Дикий облик
местности  смягчался ее гармонической  цельностью и простотой.  Как истинный
поэт, природа не любит  резких  переходов. У облаков, какими бы причудливыми
они ни  казались, |  белый или хотя бы мягкий  колорит  все  же гармонически
сочетается с голубым небом и  зеленой землей,  поэтому все краски  ландшафта
переходят друг в друга,  как тихая музыка, и созерцанье природы всегда целит
и  успокаивает  душу.  Покойный  Гофман  изобразил бы  облака  пестрыми.  Но
природа,  как  и  великий  поэт,  умеет   простейшими  средствами  достигать
величайших  эффектов.  Ведь в  ее распоряжении только одно солнце,  деревья,
цветы, вода и  любовь. Правда, если любви  нет  в сердце созерцающего, то  и
целое может  представиться ему  довольно  жалким -- тогда  солнце всего лишь
небесное тело, имеющее столько-то  миль в поперечнике, деревья  пригодны для
топлива, цветы классифицируются по своим тычинкам, а вода -- мокрая.
     Мальчуган, собиравший в лесу хворост  для своего больного  дяди, указал
мне  на  деревню Лербах:  ее низенькие хижины под серыми кровлями бесконечно
растянулись по долине  -- от начала до конца было, по  крайней мере, полчаса
ходьбы. Там, заявил он, живут зобастые дураки  и белые негры -- так называет
народ  альбиносов.  Между  мальчуганом  и  деревьями,  видимо,  существовало
глубокое взаимопонимание, он приветствовал их, как
     добрых знакомых, и они, шелестя, словно отвечали на его приветствие. Он
свистал, как чижик, -- отовсюду, щебеча, отзывались другие птицы, и не успел
я оглянуться, как он со своей вязанкой хвороста и  босыми ножонками,  убегая
вприпрыжку,  уже скрылся  в лесной чаще. "Дети, -- подумал я, -- моложе нас,
они еще помнят, как тоже были деревьями и птицами, и поэтому еще способны их
понимать; мы  же  слишком стары, у  нас слишком много забот, а голова забита
юриспруденцией и  плохими  стихами". Времена,  когда  это было  иначе,  живо
выступили в  моей  памяти,  едва я вошел в Клаусталь. Я  добрался  до  этого
хорошенького  горного городка,  который виден, лишь  когда подойдешь к  нему
совсем близко, как  раз  в ту минуту, когда  на колокольне било двенадцать и
дети весело  выбегали  из  школы.  Славные мальчики, почти  все краснощекие,
голубоглазые, с волосами, как лен, они прыгали и резвились, пробуждая во мне
грустно-веселые  воспоминания о том, как  некогда я  сам,  будучи  таким  же
малышом  в дюссельдорфской затхло-католической  монастырской школе,  бывало,
целое утро просиживал на деревянной скамье и принужден  был терпеть такую же
уйму латыни,  побоев  и  географии,  а  потому так  же неистово  радовался и
веселился, когда старинный францисканский колокол наконец-то бил двенадцать.
Дети  догадались по  моей сумке, что  я не  из здешних мест, и радушно стали
здороваться со  мной.  Один из  мальчиков сообщил мне, что у  них сейчас был
урок закона  божьего,  и  показал  королевский  ганноверский  катехизис,  по
которому  их  спрашивают  о христианской  религии.  Книжица была  прескверно
отпечатана, и  боюсь, что уже  по одному этому изложенное  в  ней вероучение
должно производить на детские души  впечатление  унылых прописных истин; мне
также ужасно не понравилось, что таблица умножения, которая едва ли особенно
вяжется с  учением  о пресвятой троице, --  ведь единожды один  всегда будет
один, а не три, -- напечатана тут же, на последней страничке, и с ранних лет
толкает детей на преждевременные греховные  сомнения. Мы,  пруссаки, гораздо
разумнее, и при  всем рвении, с каким мы стремимся  обращать на путь  истины
тех  людей,  которые  хорошо  умеют считать,  все же  остерегаемся  печатать
таблицу Умножения после катехизиса.
     В клаустальской гостинице "Корона" я пообедал.
     Мне  подали  весенний суп  из зелени  петрушки, капусту  цвета фиалок и
жареную телятину размером в целое Чимборасо в миниатюре, а также особый  вид
копченых  сельдей,  которые  называются  "бюкингами"  по   имени  Вильгельма
Бюкинга,  изобретателя   этого   кушанья,   скончавшегося  в  1447   году  и
заслужившего своим изобретением  столь  великое уважение со стороны Карла V,
что этот  государь  ездил anno1 1556 из Миддельбурга в  Бивлид,  в Зеландию,
единственно  для  того,  чтобы  посмотреть  могилу великого  человека. Каким
вкусным   кажется   подобное  блюдо,  когда,  поедая  его,  вспоминаешь  все
исторические данные о нем! Однако послеобеденный кофе был для меня испорчен,
ибо к моему столику  подсел какой-то  молодой  человек и  затеял болтовню до
того несносную, что молоко  на столе скисло. Это был приказчик, облаченный в
двадцать  пять  разноцветных  жилетов и с таким  же числом  золотых печаток,
перстней, булавок и т. д.  Он походил на мартышку, которая, напялив  красную
куртку, твердит себе, что  одежда  делает человека.  Он знал  наизусть много
шарад, а также анекдотов, причем рассказывал их именно тогда, когда они были
особенно некстати.  Он расспрашивал меня, что  новенького в  Геттингене, и я
сообщил ему, что перед моим отъездом академическим сенатом был издан декрет,
в  котором  под  угрозой  штрафа в три  талера запрещалось  отрубать собакам
хвосты, так как в каникулярное время бешеные собаки бегают, поджав хвост; по
этому признаку их  и отличают от собак  не  бешеных, что  окажется,  однако,
невозможным, если они совсем  будут лишены хвостов. После обеда я отправился
в путь, решив осмотреть рудники, сереброплавильню и монетный двор.
     В сереброплавильне я, как часто  бывает в жизни, блеска серебра-то и не
увидел. На  монетном  дворе мне больше  повезло  и удалось  посмотреть,  как
делаются деньги.  Правда, дальше этого я так и не  пошел. В подобных случаях
мне всегда выпадало на долю  быть  только зрителем, и, кажется, начни талеры
падать  с неба, у меня оказались  бы только дырки в  голове, а  дети Израиля
весело подбирали бы эту серебряную манну. С  чувством комического почтения и
восторга рассматривал я новорожденные блестящие талеры, взял в руки
     ____________________
     1 В году (лат.).
     один,  только  что  вышедший из чеканки,  и  обратился к  нему с такими
словами: "Юный талер! Какие судьбы ожидают тебя! Сколько добра и сколько зла
породишь  ты! Как будешь ты защищать  порок и  штопать добродетель, как тебя
будут   любить  и  проклинать!  Как   будешь  ты  способствовать   безделью,
сводничеству, лжи и убийству! Как будешь ты неустанно блуждать  по рукам, то
грязным,  то чистым, в теченье столетий, пока, наконец, обремененный грехами
и  устав  от  пороков,  не  успокоишься  вкупе  с  твоими сородичами в  лоне
Авраамовом,  которое  расплавит  тебя, очистит  и  преобразует  для  нового,
лучшего бытия,  быть может, даже превратит тебя в совершенно невинную чайную
ложечку, которой мой собственный праправнук будет размешивать свою кашку".'
     Два главных  клаустальских рудника, "Доротея"  и "Каролина",  оказались
чрезвычайно интересными, и я хочу рассказать о них подробно.
     В получасе ходьбы  от города  стоят два больших почерневших здания. Там
вас  сейчас же встречают рудокопы. На  них широкие, длинные, почти до колен,
обычно  серовато-синие куртки,  такого  же цвета  штаны, кожаные, завязанные
сзади  фартуки  и  маленькие  зеленые  поярковые  шляпы  без  полей,  в виде
усеченного конуса. В такую же одежду, только без кожаного фартука, одевают и
гостя; один из рудокопов, штейгер, засветив свою шахтерскую лампу, ведет его
к  темной  дыре, напоминающей отверстие камина, опускается  в  нее по грудь,
дает указания, как во время спуска держаться за лестницу, и просит следовать
за ним без  страха. В спуске нет ничего опасного;  но сначала не  верится  в
это, если ничего не понимаешь в горном  деле. Испытываешь особое чувство уже
по  одному  тому,  что раздеваешься, чтобы  облачиться  в  какую-то  мрачную
арестантскую одежду.  Затем приходится спускаться на четвереньках,  а темная
дыра так темна и лестница бог знает какой длины.  Однако вскоре убеждаешься,
что  это не  единственная  лестница, уходящая в  черную вечность, но что  их
несколько,  по  пятнадцати--двенадцати  ступенек  в  каждой,  причем  каждая
заканчивается маленькой  площадкой, на  которой  с трудом Можно  стоять и за
которой следующая  дыра  ведет  к следующей  лестнице. Я сначала спустился в
"Каролину". Этo самая грязная и унылая Каролина, которую я когда-

     либо знавал. Ступеньки покрыты липкой грязью. И вот вы сходите по одной
лестнице,  по другой, а штейгер идет впереди и все вновь  и  вновь  заверяет
вас: ничего опасного нет, нужно только крепко держаться руками за ступеньки,
не  смотреть  под  ноги, не  поддаваться головокружению  и,  избави бог,  не
становиться  на боковые мостики, где  идет  вверх, жужжа, спусковой канат  и
откуда  две недели  тому  назад свалился один  неосторожный  человек и, увы,
сломал себе шею. Там, внизу, неясный шорох и жужжанье, то и дело натыкаешься
на  балки  и канаты, которые непрестанно движутся, поднимая наверх  бочки  с
кусками  руды или  ру