ко у  его  ног,  на  истоптанной,
взрытой земле, большая лужа крови, от которой почернел желтый песок,  и  в
ней лежит распростертый Поль Астье с проткнутой насквозь шеей,  заколотый,
как боров. В безмолвии  оцепенения,  вызванного  катастрофой,  на  лужайке
продолжают чуть  слышно  жужжать  насекомые,  а  лошади,  оставленные  без
присмотра,  сгрудились  в  отдалении  и  любопытно   тянутся   мордами   к
неподвижному телу побежденного.
   А  ведь  Поль  мастерски  владел  шпагой.  Под  его  пальцами,  как  бы
слившимися  с  эфесом,  клинок  победно  сверкал,   взметался,   спускался
стремглав, со свистом рассекая воздух, и устремлялся вперед, тогда  как  у
того, кто стоял против него, рука беспомощно и трусливо махала шпагой, как
вертелом. Как же это могло получиться? Секунданты скажут, за ними  сегодня
вечером повторят газеты, а завтра и весь  Париж,  что  Поль  Астье,  делая
выпад, поскользнулся и сам наткнулся на шпагу! Все  это  будет  разъяснено
обстоятельно и точно. Но когда дело касается решающих событий человеческой
жизни, разве точность наших слов  не  находится  в  противоречии  с  нашим
внутренним  убеждением?  Даже  для  тех,  кто  был  очевидцем,  для  самих
участников  дуэли  навсегда  останется  неясной,   покрытой   туманом   та
критическая минута, когда вмешалась судьба и вопреки ожиданиям,  наперекор
логике  нанесла  последний  удар,  прикрывшись  темным  облачком,   всегда
окутывающим исход героических сражений.
   Перенесенный в квартирку конюха, примыкавшую  к  конюшне,  Поль  Астье,
лежа на железной кровати,  раскрыл  глаза  после  длительного  обморока  и
прежде всего заметил литографию наследного принца, висевшую на  стене  над
комодом, на котором были разложены хирургические инструменты. Придя в себя
при виде предметов внешнего мира, Поль посмотрел на это  жалкое,  грустное
лицо с тусклыми глазами, выцветшие от сырости стены, и  несчастная  участь
этого юноши опечалила  его  как  дурное  предзнаменование.  Но  его  душе,
сотканной из честолюбия и хитрости,  не  чужда  была  смелость.  С  трудом
подняв туго забинтованную голову, он спросил изменившимся, слабым, но  все
таким же насмешливым голосом:
   - Рана или укол, доктор?
   Гомес, свертывая пропитанную карболкой марлю, сделал ему знак молчать:
   - Укол, счастливчик вы этакий... Самой малости недоставало... Мы с Обуй
думали, что задета сонная артерия...
   Щеки, молодого человека слегка порозовели, глаза заблестели. Как хорошо
жить! В нем тотчас же проснулось честолюбие, он захотел узнать,  долго  ли
ему придется пролежать в постели и когда он поправится окончательно.
   Недели три - месяц, так сказал доктор, отвечавший небрежно, с  оттенком
забавного презрения, но, в сущности,  раздосадованный,  задетый  за  живое
неудачей своего пациента.
   Поль, уставясь в стену, размышлял. Д'Атис уедет, Колетта  выйдет  замуж
прежде,  чем  ему  удастся   выздороветь...   Значит,   сорвалось,   нужно
подыскивать что-нибудь другое!
   Дверь распахнулась, и в каморку широкой волной хлынул свет.  О,  жизнь!
О, яркое солнце!..  Ведрин,  войдя  с  Фрейде,  приблизился  к  кровати  и
радостно протянул Полю руку:
   - Ну и напугал же ты нас!
   Он любил этого стервеца, он дорожил им, как произведением искусства.
   - Да, очень напугал,  -  подтвердил  виконт,  вытирая  лоб  и  чувствуя
огромное облегчение.
   Он только что видел свое избрание, свои надежды на академическое кресло
лежащими на земле в крови. Никогда  старик  Астье  не  стал  бы  оказывать
содействие человеку, причастному к такой катастрофе! Фрейде был добряк, но
навязчивая мысль об  Академии  намагничивала  его,  как  стрелку  компасам
сколько его ни трясти, сколько ни поворачивать, он неизменно возвращался к
академическому полюсу. И меж тем как  раненый  улыбался  друзьям,  слегка,
однако, смущенный тем, что  он,  такой  ловкий,  такой  сильный,  лежит  в
постели и не  может  пошевельнуться,  Фрейде  не  переставал  восторгаться
учтивостью секундантов, с которыми сразу удалось договориться относительно
протокола поединка, учтивостью доктора  Обуй,  предложившего  остаться  со
своим коллегой, наконец, учтивостью самого князя, уехавшего  в  коляске  и
предоставившего Полю Астье, чтобы отвезти его домой,  свою  карету,  очень
покойную, в одну лошадь, которая сможет подъехать к домику конюха. О,  все
это было так учтиво!
   - Ну и надоел же он со своей  учтивостью,  -  сказал  Ведрин,  подметив
гримасу на лице Поля, которой тот не мог скрыть.
   - Однако как все  это  странно!..  -  прошептал  молодой  человек  чуть
слышно, словно в раздумье.
   Итак, за стеклом медленно возвращающейся кареты, рядом с доктором,  все
увидят его бледное, окровавленное лицо, а не лицо того, другого. Да,  удар
был неудачный!.. Вдруг он приподнялся, несмотря  на  увещевания  врача,  и
быстро, дрожащей рукой написал  карандашом  на  своей  визитной  карточке:
"Судьба так же коварна, как и люди. Я  хотел  отомстить  за  Вас  -  и  не
смог... Простите..." Затем подписался, перечитал, подумал, снова  перечел,
вложил в дешевенький конверт с цветочками из деревенской мелочной лавочки,
отысканный в пыли  комода,  написал  на  нем;  "Герцогине  Падовани"  -  и
попросил Фрейде как можно скорее лично передать письмо.
   - Ровно через час будет доставлено, дорогой Поль.
   Поль  жестом  поблагодарил  своих  друзей,  простился  с  ними,   потом
вытянулся, закрыл глаза и пролежал молча, без движения, до самого отъезда,
прислушиваясь к раздававшемуся  на  залитой  солнцем  лужайке  неумолчному
тихому жужжанию насекомых, которое он воспринимал как начало лихорадки,  и
сквозь  опущенные  ресницы  ему  представлялось,  как  развернется   новая
интрига, столь отличная от прежней, чудесным образом, экспромтом явившаяся
его воображению тут, пока он, поверженный, еще лежит на кровати конюха.
   Но был ли это экспромт? Молодой честолюбец мог сам  в  этом  ошибиться.
Побудительный мотив часто ускользает от нас,  затерянный,  сокрытый  среди
того, что нас тревожит в критические минуты, подобно тому как растворяется
в толпе вожак, который взбудоражил ее. Человеческое существо - это  толпа.
Такой же многогранный и сложный, как и она, человек поддается  безотчетным
порывам,  но  вожак  тут  же,  сзади,  и  сколь  неожиданными,  ничем   не
обусловленными ни кажутся нам наши поступки, они, как и  действия  уличной
толпы, всегда подготовляются заранее. С того самого вечера, когда Лаво  на
балконе  особняка  Падовани  обратил  внимание   папского   гвардейца   на
герцогиню, у Поля зародилась мысль, что в случае  неудачи  с  г-жой  Розен
остается прекрасная Антония. Он подумал об этом еще третьего дня в театре,
увидев графа Адриани в ложе герцогини, но не  задержался  на  этой  мысли,
потому что все его усилия были направлены в другую сторону и он верил  еще
в возможность победы. Теперь же, когда он потерпел полное  поражение,  его
первой мыслью с возвратом к жизни была герцогиня. Итак, почти неведомо для
него самого, это решение, казавшееся ему внезапным, уже издавна,  медленно
и тайно зрело в нем.
   "Я хотел отомстить за Вас - и не смог..."
   Несомненно, добрая, пылкая и мстительная, какой он ее  знал,  герцогиня
Падовани, которую ее соотечественники  -  корсиканцы  называли  Мари-Анто,
завтра утром будет у его изголовья. И от него самого  теперь  уже  зависит
удержать ее навсегда.


   Возвращаясь  вдвоем  в  ландо,  опередившем  карету  Сами,  двигавшуюся
медленно, чтобы не потревожить раненого, Ведрин и  Фрейде  философствовали
перед пустым сиденьем, где  в  саржевом  футляре  лежали  шпаги,  которыми
противники пользовались на дуэли.
   - Присмирели небось, голубчики, а ведь не то было, когда ехали туда,  -
сказал Ведрин, пнув их сапогом.
   Фрейде задумчиво произнес:
   - И дрался-то  он  на  своих  шпагах.  -  Снова  став  торжественным  и
сдержанным, как подобает секунданту, он добавил: - Все  преимущества  были
на нашей стороне - и  место  и  шпаги...  К  тому  же  и  фехтовальщик  он
первоклассный... Действительно, странно, как сказал Поль...
   На минуту они  примолкли,  залюбовавшись  красотой  освещенной  закатом
реки, горевшей иззелена-золотистым багрянцем.
   Миновав мост, лошади рысью понеслись по Булонской улице.
   - В сущности говоря, - продолжал Ведрин так, словно их беседа  не  была
прервана долгим молчанием,  -  при  всех  его  кажущихся  успехах  молодой
человек все-таки неудачник. Я несколько раз  наблюдал  его  в  схватках  с
жизнью, когда ему приходилось пускать  в  ход  все  свои  возможности  при
обстоятельствах, которые служат как бы пробным камнем" позволяющим  судить
о судьбе человека. И что же? Как он ни хитрит, как ни рассчитывает, как ни
обдумывает все детали, наилучшим образом смешивая  краски  на  палитре,  в
последнюю минуту что-то дает трещину и,  не  сломив  его  вконец,  все  же
препятствует достижению намеченной  цели...  Почему?  Может  быть,  только
потому, что  у  него  слегка  искривлен  нос...  Уверяю  тебя,  что  такие
отклонения почти всегда служат  признаком  внутренней  фальши,  не  совсем
прямого пути. Незадачливый игрок!
   Мысль эта позабавила их. Продолжая говорить об удаче и неудаче,  Ведрин
рассказал об одном странном случае, происшедшем чуть  не  на  его  глазах,
когда он был на Корсике у герцогов Падовани. Жил он в Барбикалья на берегу
моря, как раз против маяка на Сангинерских островах.  На  этом  маяке  был
старый смотритель, отличный служака, которому уже  недолго  оставалось  до
выхода на пенсию. Однажды ночью  во  время  дежурства  старик  заснул;  он
продремал ровно пять минут, ни одной  минуты  больше,  остановив,  однако,
своей вытянутой ногой движение сигнального  фонаря  с  вращающимся  огнем,
который должен был ежеминутно менять свой цвет. В ту же минуту,  в  ту  же
ночь главный инспектор, совершающий раз в год объезд, проходил на вестовом
судне мимо Сангинерских островов; он  удивился  неподвижности  сигнального
света, приказал остановиться, стал следить, удостоверился, и на  следующий
день дозорная шлюпка  доставила  на  остров  нового  смотрителя  вместе  с
распоряжением о немедленном увольнении несчастного старика.
   - Мне кажется, - заметил Ведрин, - что такое совпадение  во  времени  и
пространстве случайного  взгляда  инспектора  и  краткого  сна  старика  -
действительно редкий пример неудачи.
   Когда они подъезжали к площади Согласия,  художник  широким,  спокойным
жестом указал на раскинувшееся над ними темно-зеленое небо, на  котором  в
мерцании угасавшего чудесного дня загорались звезды.
   Спустя несколько минут ландо въехало на короткую  и  уже  темную  улицу
Пуатье и остановилось перед высокими, украшенными гербом воротами особняка
Падовани. Жалюзи были  спущены,  только  щебет  птиц  доносился  из  сада.
Герцогиня уехала в Муссо на все лето.  Фрейде  колебался,  держа  в  руках
большой конверт. Думая, что он предстанет перед  прекрасной  Антонией,  он
приготовился сделать трогательное описание дуэли,  ввернуть,  быть  может,
словечко о своей кандидатуре  на  ближайших  выборах  и  теперь  не  знал,
передать ли  письмо  слуге  или  же  лично  отвезти  его  герцогине  через
три-четыре дня, как только он возвратится в Кло-Жалланж. В конце концов он
оставил письмо привратнику и, садясь снова в экипаж, сказал:
   - Бедняга!.. Он уверял, что это крайне спешно.
   - Ну, понятно, - заговорил Ведрин, в  то  время  как  ландо  катило  по
набережным, испещренным симметрично расположенными  желтыми  огоньками,  к
условленному месту,  где  должно  было  состояться  составление  протокола
поединка. - Ну, понятно... Я не знаю содержания этого письма, но, судя  по
тому, что он написал его в такую минуту... Надо полагать, это какой-нибудь
мастерский ход, что-то чрезвычайно искусное и тонкое... А вот поди ж ты...
Крайне спешно, а герцогиня-то в отъезде!
   С серьезным видом, теребя пальцами кончик носа, он добавил:
   - Вот как обстоят дела, друг мой.



11

   Удар шпаги, от которого чуть  не  умер  сын,  заставил  супругов  Астье
позабыть семейные раздоры. Потрясенный  до  глубины  своего  родительского
сердца, Леонар расчувствовался и простил. А так как в течение трех  недель
г-жа Астье не отходила от постели Поля, забегая на  Бонскую  только  чтобы
взять белье  или  переменить  платье,  то  устранялась  опасность  слышать
косвенные, вскользь брошенные намеки, способные  возобновить  ссору  между
людьми, живущими вдвоем, даже после взаимного прощения и водворения  мира.
Потом, когда  Поль  выздоровел  и  уехал  в  Муссо,  куда  его  настойчиво
призывала герцогиня,  окончательному  примирению  идеальной  академической
четы - по крайней  мере,  приведению  ее  к  обычной,  ровной  температуре
"холодных парников" - способствовали  переезд  супругов  Астье  во  дворец
Мазарини, вступление мэтра в должность и водворение в  квартиру  покойного
Луазильона, вдова которого, назначенная директрисой Экуэнского  института,
своим поспешным отъездом дала возможность  новому  непременному  секретарю
перебраться туда чуть ли не на следующий день после его избрания.
   Для  устройства  на  новой  квартире,  так  долго  служившей  предметом
зависти, ожидания, чаяний и надежд, где известен был каждый закоулок,  все
удобства для  жильцов,  времени  потребовалось  немного.  Глядя,  с  какой
точностью здесь размещалась мебель с Бонской,  можно  было  подумать,  что
вещи возвращаются с дачи и сами становятся, как бы врастая, на свои  места
по оставленным ими следам на полу и стенах. Не  было  произведено  никаких
улучшений. Только немного привели в порядок спальню Луазильона, в  которой
тот умер, да оклеили новыми обоями бывшую гостиную Вильмена,  превращенную
Леонаром в кабинет, чтобы иметь для работы спокойную комнату, выходящую на
залитый светом двор; к кабинету примыкало небольшое помещение,  высокое  и
светлое, его отвели для автографов, перевезенных в три приема на фиакре  с
помощью переплетчика Фажа.
   Каждое утро приносило историку новую усладу. Его "архив" был почти  так
же удобен,  как  в  министерстве  иностранных  дел.  Он  входил  туда,  не
сгибаясь, не карабкаясь по  лестнице,  не  то  что  в  собачью  конуру  на
Бонской; об этой конуре он вспоминал теперь со злобой и отвращением, с той
упорной, беспощадной злобой, с какой человек обычно относится к месту, где
он страдал. Примирение возможно  с  живыми  людьми,  способными  меняться,
принимать то один, то другой облик, но по отношению к  вещам,  сохраняющим
свою каменную неподвижность, это  немыслимо.  В  радостном  чаду  переезда
Астье-Рею позабыл  свой  гнев,  вину  жены,  даже  неприязнь  к  Тейседру,
который, как и прежде, должен был являться в среду утром.  Но  стоило  ему
подумать о клетке на антресолях, куда еще так недавно его загоняли  раз  в
неделю, как историк начинал  скрежетать  зубами,  нижняя  челюсть  у  него
выступала вперед, и он снова превращался в Крокодила.
   Но каков был этот Тейседр! Честь натирать полы во Французской академии,
во дворце Мазарини,  не  производила  на  него  никакого  впечатления;  он
относился к  этому  с  непостижимым  равнодушием  и  продолжал  с  тем  же
спокойным высокомерием уроженца Риома  взирать  на  простого  "Шованья"  и
бесцеремонно толкать стол непременного секретаря,  заваленный  бумагами  и
бесчисленными докладами. Астье-Рею, не сознаваясь в том, был  смущен  этим
подавлявшим его презрением и порой пытался разъяснить деревенщине  величие
того места, где он орудовал своим восковым кругом.
   - Тейседр! - обратился он однажды к полотеру.  -  Здесь  когда-то  была
гостиная великого Вильмена... Обращаю на это ваше внимание.
   И тут  же,  чтобы  смягчить  гордого  овернца,  он  малодушно  приказал
Корантине:
   - Принесите стаканчик вина этому славному малому.
   Изумленная Корантина принесла вино,  и  полотер,  с  широко  раскрытыми
сияющими глазами, выпил его залпом, опершись на свою щетку, потом, обтерев
обшлагом рот, поставил на поднос пустой стакан, на котором остался след от
его жадных губ.
   - Что там ни говори, гошподин Аштье, нет ничего  лучше  на  швете,  чем
штаканчик холодненького винца.
   В его голосе звучало такое непоколебимое убеждение,  бородавки  на  его
лице излучали столько  блаженства,  что  непременному  секретарю  осталось
только удалиться в свой "архив", громко хлопнув дверью. В конце концов  не
стоило выбиваться из сил, подниматься из ничтожества на такую  высоту,  на
вершину  литературной  славы,  становиться  историком  Орлеанского   дома,
главной пружиной Французской  академии,  если  не  меньшее  счастье  может
доставить этому неучу стакан холодного вина. Услыхав,  однако,  как  через
минуту полотер, посмеиваясь, говорил Корантине, что "плевать ему на бывшую
гостиную Вильмена", Леонар Астье пожал  плечами,  и  зависть  его  исчезла
перед лицом  подобного  невежества,  уступив  место  глубокой  благодушной
жалости.
   А г-же Астье, выросшей и  воспитанной  во  дворце  Мазарини,  связанной
воспоминаниями детства с каждой  плитой  на  дворе,  с  каждой  ступенькой
почтенной и пыльной лестницы Б, казалось, что после долгого отсутствия она
наконец вернулась домой. Неизмеримо больше, чем ее муж, могла она  оценить
материальные преимущества их настоящего положения:  не  надо  было  больше
платить за квартиру, за отопление и освещение - большая экономия во  время
зимних приемов! - не говоря  уже  об  увеличенном  окладе,  знакомствах  в
высшем свете, влиятельных  связях,  столь  нужных  ее  сыну  в  погоне  за
заказами.  Восхваляя  в  прежнее  время  прелести  своей  квартиры,   г-жа
Луазильон всегда  с  пафосом  присовокупляла:  "Я  принимала  в  ней  даже
царствующих особ..." "Без сомнения,  но  только  в  "известном  месте",  -
ехидно  поясняла  милейшая   Аделаида,   вытягивая   свою   длинную   шею.
Действительно, в дни торжественных  заседаний,  томительных  и  бесконечно
долгих, нередко случалось, что по окончании их какая-нибудь путешествующая
принцесса крови или светская дама, пользовавшаяся влиянием в  министерских
кругах, наносила жене непременного секретаря не совсем бескорыстный визит.
Именно такого рода гостеприимству обязана была г-жа  Луазильон  получением
теперь  поста  директрисы,  а  г-жа  Астье,  разумеется,  не  хуже   своей
предшественницы сумеет воспользоваться "известным местом". Только ссора  с
герцогиней, помешавшая г-же Астье последовать за Полем в  Муссо,  омрачала
ей торжество. Но тут весьма кстати подоспело приглашение из  Кло-Жалланжа,
расположенного по  соседству  с  замком  герцогини,  что  давало  Аделаиде
возможность быть неподалеку от сына, и  она  надеялась  мало-помалу  снова
войти в милость к прекрасной Антонии, к которой она  почувствовала  прилив
нежности за ее доброту к Полю.
   Леонара  задерживали  в  Париже  служба  и  дела   Луазильона,   сильно
запущенные за последние месяцы, и он согласился на отъезд  жены,  пообещав
приехать на несколько дней к их друзьям Фрейде, но в глубине  души  твердо
решив не покидать  дорогой  его  сердцу  Академии.  Там  так  хорошо,  так
покойно! Два заседания в неделю - причем Леонару надо было только  перейти
двор, - летние заседания, происходившие запросто, по-семейному, на которых
дремали пять-шесть "жетонщиков" под нагретым солнцем стеклянным куполом. В
остальные дни недели - полнейшая свобода. Трудолюбивый старец  пользовался
досугом, чтобы выправить корректуру своего наконец дописанного  "Галилея",
который должен был выйти в свет к началу осени. Леонар полол сорную траву,
подчищал, следил за тем, чтобы там не оставалось чего-нибудь такого, чтобы
ничего такого не осталось, а кроме того, готовил к печати  второе  издание
"Орлеанского дома", обогащенное  новыми,  еще  не  изданными  материалами,
вдвойне увеличивавшими ценность исследования. Мир дряхлеет. История -  это
память человечества, и, как таковая, она подвержена всем недугам, страдает
пробелами, слабеет, а  потому  должна  всегда  и