ри года - и такая нога!  Никто  не
поверит!..
   - Хэп!.. Хэп!.. Берегись!.. Беда на этом повороте с  площади  на  авеню
д'Антэн...
   Как бы там ни было, мать замышляет страшную подлость против  несчастной
женщины, собираясь женить ее князя. Ведь что ни говори, а  они  многим  ей
обязаны. Разве отец был бы академиком без герцогини? А он сам,  Поль,  все
его заказы... И наследство Луазильона, надежда получить чудесную  квартиру
во дворце Мазарини...
   Нет, решительно, на такую мерзость  способны  только  женщины!..  Но  и
мужчины тоже хороши... Взять хотя бы этого князя д'Атиса. Чего  только  не
сделала для него герцогиня! К тому  времени,  когда  они  встретились,  он
разорился, обнищал, какое-то отребье, а не человек. А сейчас это  министр,
член Академии нравственных  и  политических  наук  -  благодаря  книге,  в
которой он не написал ни единого слова: "О назначении женщины"! И вот в то
время как она старается выхлопотать для него место посла, он только и ждет
постановления в "Офисьель", чтобы удрать "по-английски". После  пятнадцати
лет  безоблачного  счастья  так  отблагодарить  герцогиню!   Вот   он   уж
действительно понял назначение женщины! Нужно только не  зевать,  быть  не
глупее его...
   - Хэп!.. Хэп!.. Отворите, будьте любезны.
   Монолог окончен,  экипаж  остановился  у  особняка  на  улице  Курсель.
Высокие ворота растворяются медленно, с трудом, словно они  уже  давно  от
этого отвыкли.


   Здесь жила княгиня Колетта Розен,  отрешившаяся  от  мира  после  своей
безвозвратной утраты, после того трагического события, которое сделало  ее
вдовой в двадцать шесть лет. Газетные хроникеры в свое время немало писали
о наделавшем столько шума отчаянии молодой вдовы, о том, как  она  коротко
остригла золотистые косы и бросила их в гроб, о  комнате,  превращенной  в
часовню, об одиноких трапезах за столом, накрытым для двоих, и, наконец, о
том, что в передней на своем обычном месте лежали трость, перчатки и шляпа
князя, словно он был дома и собирался  выйти  на  прогулку.  Но  никто  не
говорил о нежнейшем  внимании,  почти  материнской  заботливости,  которой
окружала г-жа Астье "бедняжку" в эти тяжелые минуты.
   Добрые отношения между дамами начались несколькими годами раньше, когда
князю Розену была присуждена Академией премия за  историческое  сочинение,
причем докладчиком был  Астье-Рею,  но  разница  в  возрасте  и  положении
создавала преграды, и только теперь  их  уничтожил  траур  княгини.  В  ее
безоговорочном разрыве со светом было сделано исключение  для  одной  лишь
г-жи Астье: ей одной разрешалось переступать порог особняка, превращенного
в монастырь, где проливала слезы бедная кармелитка  в  черных  одеждах,  с
коротко остриженной головкой; она одна была допущена к панихидам,  которые
два раза в неделю служились в церкви св.Филиппа за упокой души Герберта, и
одной  ей  читала  Колетта  свои  письма,  которые  каждый  вечер   писала
безвременно ушедшему возлюбленному супругу, рассказывая ему о том, как она
проводит дни. При всяком, даже самом строгом трауре  нельзя  обойтись  без
материальных забот, оскорбляющих  истинное  горе,  но  неизбежных  в  силу
требований света, -  тут  и  заказ  ливрей,  обивка  экипажей,  встреча  с
поставщиками, вызывающими отвращение своим  лицемерным  участием,  -  всем
этим занялась г-жа Астье. С неиссякаемым терпением приняла она на себя все
заботы об огромном доме,  за  которым  не  могли  уже  следить  прелестные
глазки, затуманенные слезами. Молодая вдова была избавлена от  всего,  что
могло помешать ее скорби,  потревожить  ее  в  часы,  посвященные  слезам,
молитве и  переписке  с  потусторонним  миром  или  поездкам  с  огромными
охапками редких цветов на кладбище Пер-Лашез,  где  Поль  Астье  воздвигал
гигантский мавзолей из каменных плит, привезенных, по желанию  княгини,  с
места катастрофы.
   К  сожалению,  добывание  и  перевозка  далматинских  скал,   трудность
обработки твердого гранита, тысяча  планов  вдовы,  которой  все  казалось
недостаточно грандиозным и величественным, недостойным ее почившего вечным
сном героя, послужили причиной стольких проволочек и помех, что к маю 1880
года - спустя два года после катастрофы и начала работ - памятник  еще  не
был закончен. Два года - слишком большой срок для бурной, безудержной,  ни
на минуту не ослабевающей скорби. Траур, разумеется,  внешне  все  так  же
строго соблюдался, особняк был по-прежнему нем и замкнут,  как  склеп,  но
вместо живой статуи, погруженной в молитву и проливающей слезы  в  глубине
мавзолея, там жила теперь молодая хорошенькая женщина; пушистые  и  тонкие
волосы ее, отрастая, своевольно вились и кудрявились.
   Черные вдовьи одежды, озаренные  золотистой  головкой,  казались  менее
темными и мрачными, они воспринимались как каприз  элегантной  женщины.  В
походке,  в  голосе  княгини  чувствовалась  весенняя  бодрость,  лицо  ее
приобрело спокойное и мягкое выражение,  какое  обычно  бывает  у  молодых
вдов, уже переживших  острые  минуты  горя.  Чудесное  состояние!  Женщина
впервые начинает вкушать сладость свободы, право располагать собой, до сих
пор  ею  не  изведанное,  -  ведь  еще  совсем  юной  перешла  она  из-под
родительской опеки к мужу; она избавлена от грубости самца и  особенно  от
страха перед беременностью - этого жестокого страха,  отравляющего  минуты
любви и столь характерного для  современных  женщин.  И  переход  -  такой
естественный - от безграничного  отчаяния  к  полному  умиротворению  лишь
подчеркивался   внешними   атрибутами   безутешного   вдовства,   которыми
продолжала окружать себя княгиня Колетта. Не из лицемерия, конечно! Но как
могла она, не вызывая усмешек у  прислуги,  приказать  убрать  эту  шляпу,
ожидавшую в передней, трость, оставленную на видном месте, этот прибор для
покойного? Как сказать: "Князь не обедает сегодня дома!"? Лишь мистическая
переписка  -  "Герберту  на  небеса"  -   с   каждым   днем   сокращалась,
превратившись в простой дневник, который велся в  очень  спокойных  тонах,
чем весьма забавлялась про себя умная приятельница Колетты.
   Ведь у г-жи Астье был свой план, зародившийся в ее хитроумной голове  в
один из вторников во Французской комедии,  когда  князь  д'Атис  в  минуту
откровенности шепнул ей:
   - Ах, дорогая Аделаида, ну и каторга!.. Если бы вы только знали, как  я
скучаю!..
   Тотчас же она решила женить его на  княгине,  и  началась  новая  игра,
противоположная первой, но такая же тонкая и внимательная. Теперь  уже  не
следовало твердить о нерушимости супружеских клятв,  отыскивать  у  Жубера
(*7)  и  других  высоконравственных   философов   изречения,   под   стать
следующему, вписанному княгиней в молитвенник, подаренный  ей  ко  дню  ее
свадьбы:  "Достойной  супругой  и  вдовой  женщина   может   быть   только
единожды..."  -  или  восторгаться  мужественной  красотой  юного   героя,
изображения которого, скульптурные или  писанные  маслом,  во  весь  рост,
поясные, в профиль и вполоборота, красовались во всех комнатах особняка.
   Надлежало, напротив, умалять его достоинства, постепенно и умело.
   - А не находите ли вы, моя милая, что на портретах у  князя  подбородок
тяжеловат? Конечно, нельзя не признать, что и в жизни нижняя часть лица  у
него была массивна, великовата.
   Легкими  ядовитыми  уколами,  с  бесконечной  мягкостью  и   ловкостью,
поправляясь, когда она заходила слишком далеко, подстерегая улыбку Колетты
при каком-нибудь  удачном  сравнении,  г-жа  Астье  доводила  до  сознания
молодой вдовы,  что  от  ее  Герберта  всегда  отзывало  солдатчиной,  что
аристократом он был скорее по имени, чем по манере себя  держать,  что  он
был лишен той благородной осанки, присущей,  ну,  скажем,  князю  д'Атису,
которого они встретили в прошлое воскресенье на пороге церкви св.Филиппа.
   - Если только надумаете... Чем не жених для вас, дорогая?..
   Это говорилось вскользь, в шутливом тоне;  потом  г-жа  Астье  к  этому
возвращалась и выражалась яснее. А  почему  бы  и  нет?  Партия  отличная:
знатное имя,  прекрасное  положение  в  дипломатическом  мире,  и  никаких
изменений  ни  в  короне,  ни  в  титуле,  что  тоже  имеет   немаловажное
практическое значение. Наконец, дорогая, если говорить  откровенно,  князь
питает к вам нежнейшие чувства.
   Слово "чувства" вначале задевало княгиню, как тяжкая  обида,  но  потом
она к нему привыкла. Дамы  встречались  с  д'Атисом  в  церкви.  Тщательно
скрываясь от всех на Бонской, Колетта вскоре призналась, что он  один  мог
бы заставить ее отказаться от вдовства. Но только как же это? Ведь  бедный
Розен любил ее так преданно, так безраздельно!
   - Ну, уж и безраздельно,  -  цедила  г-жа  Астье,  улыбаясь  всезнающей
улыбкой;  затем  следовали  намеки,  иносказательные  замечания,  которыми
женщина может ужалить женщину. - Ах, друг мой, на свете нет однолюбов, нет
верных  мужей!..  Порядочные,  благовоспитанные   мужчины   стараются   не
огорчать, не оскорблять жену, не нарушать семейного согласия...
   - Значит, вы думаете, что и Герберт?..
   - Боже мой, как и все!..
   Княгиня возмущалась, дулась, заливалась слезами, не  вызванными  горем,
слезами,  которые  только  успокаивают  и  освежают  женщину,  как  дождик
лужайку. Однако  она  не  сдавалась,  к  великой  досаде  г-жи  Астье,  не
подозревавшей о действительной причине этого сопротивления.
   Дело же заключалось в том, что в то время, когда Поль и Колетта  вместе
рассматривали проекты мавзолея, склонившись над папками и эскизами склепов
и надгробных памятников, руки их и волосы невольно соприкасались, и  между
ними возникла дружеская симпатия, постепенно  перешедшая  в  более  нежное
чувство. И вот однажды Поль Астье уловил во взгляде,  обращенном  к  нему,
какое-то  смятение,  порыв,  почти  признание.  Возможность,  мечта,  чудо
представились ему - стать мужем Колетты, которая принесет ему  в  приданое
двадцать - тридцать миллионов. О, не теперь,  позднее,  после  терпеливого
выжидания,  после  правильной  осады  крепости!  Главное  -   остерегаться
маменьки, хитрой и  ловкой,  но  слишком  усердной,  особенно  когда  дело
касалось ее Поля. Она способна  была  все  погубить  из  желания  ускорить
счастливую развязку. Итак, он таился от г-жи Астье, не подозревая, что она
ведет подкоп на том  же  участке,  но  в  противоположном  направлении,  и
действовал в одиночку, исподволь,  очаровывая  княгиню  своей  молодостью,
изяществом, жизнерадостностью, своим насмешливым умом, но тщательно прятал
при этом когти, зная, что женщины, подобно  простонародью,  детям  и  всем
вообще существам наивным и  непосредственным,  ненавидят  иронию,  которая
приводит их в замешательство и в которой они чуют злейшего врага увлечения
и любовных грез.


   В это весеннее утро молодой Астье прибыл на  улицу  Курсель  еще  более
уверенный в себе, чем обычно. Впервые он был приглашен княгиней к завтраку
под предлогом совместного посещения кладбища Пер-Лашез для ознакомления на
месте с ходом работ. По молчаливому уговору была выбрана среда -  приемный
день г-жи Астье, - чтобы не оказаться втроем. Вот почему, несмотря на свою
сдержанность,  рассудительный  молодой  человек,  поднявшись  на   крыльцо
особняка,  окинул  небрежным  взглядом  вступающего  во  владение  хозяина
обширный двор и роскошные службы. Но пыл его охладел, когда он оказался  в
прихожей, где швейцар и лакеи  в  парадных  траурных  ливреях  дремали  на
скамьях, точно справляя похоронное бдение вокруг шляпы покойного, чудесной
серой шляпы, возвещавшей о наступлении весны и об упорном желании  княгини
вечно чтить память мужа. Поль был этим  раздосадован,  словно  встречей  с
соперником; он не представлял себе, как трудно самой Колетте избавиться от
закрепостившего ее траура. Взбешенный, он подумал: "Уж не заставит ли  она
меня завтракать с ним?..", но тут, принимая у него из рук шляпу и  трость,
лакей доложил, что ее сиятельство ожидает г-на Астье в маленькой гостиной.
Войдя  на  застекленную  террасу,  уставленную  редкими   растениями,   он
успокоился, заметив два прибора на маленьком  столике,  который  накрывали
под наблюдением самой княгини Розен.
   - Мне пришла эта фантазия при виде такого чудесного солнца... Мы  будем
здесь совсем как за городом...
   Всю ночь она ломала себе голову над тем, чтобы не завтракать с красивым
молодым человеком перед пустым прибором "того". И, не  зная,  как  отвести
глаза слугам, она решила изменить своему обыкновению и неожиданно,  словно
повинуясь капризу, велела:
   - Накройте в оранжерее.
   В общем, деловой завтрак обещал быть приятным:  в  бассейне  маленького
грота, среди папоротников  и  трав,  охлаждалось  белое  бургонское  вино;
солнечные блики играли на хрустале и блестящей  зелени  зубчатых  листьев.
Молодые люди сидели друг против друга, почти  прикасаясь  коленями,  он  -
спокойный и сдержанный, с горевшими холодным блеском светлыми глазами, она
-  румяная  и  белокурая,  стойкими,  точно  волнистый  пух,  отрастающими
волосами,  которые  обрисовывали  ее  маленькую  головку  без  намека   на
прическу. Они говорили о  безразличных  вещах,  скрывая  свои  сокровенные
мысли, а  Поль  Астье  торжествовал:  ему  был  виден  там,  в  опустевшей
столовой, двери в которую раскрывали сновавшие взад  и  вперед  молчаливые
слуги, прибор покойного, впервые обреченный на тоскливое одиночество.



3

   "М-ль Жермен, де Фрейде.
   Кло-Жалланж, через Муссо (Луар-э-Шер).

   Вот,  дорогая  сестра,  точное  описание  моего  времяпрепровождения  в
Париже. Собираюсь писать тебе каждый вечер и отправлять письма два раза  в
неделю в течение всего моего пребывания в столице.
   Итак, приехал я сегодня утром, в понедельник. Остановился, как  обычно,
в тихой маленькой гостинице на улице Сервандони, куда со  всего  огромного
Парижа ко мне доносится только колокольный звон из церкви св.Сульпиция  да
непрекращающийся стук в соседней кузнице; я люблю эти мерные удары  молота
по железу, напоминающие мне деревню. Тотчас побежал к издателю:
   - Когда выйдет?
   - Ваша книга? Да она вышла неделю тому назад.
   Вышла и уже исчезла в безднах этого страшного горнила  Мавиве,  которое
всегда дымит и пыхтит, в муках рожая новую книгу. В этот  понедельник  как
раз появился в свет большой роман Эрше "Лесная нимфа", вышедший тиражом  в
несколько десятков тысяч экземпляров, сложенных  грудами,  тюками  во  всю
вышину книжной лавки. Представляешь себе недоуменные  лица  приказчиков  и
оторопелый вид добрейшего Маниве, который,  казалось,  спустился  с  луны,
когда я заговорил о своем несчастном томике стихов  и  о  моих  шансах  на
получение премии Буассо? Захватив  с  собой  несколько  экземпляров  своей
книги, предназначенных  для  членов  комиссии,  я  направился  по  улицам,
настоящим улицам между  стен  из  "Лесной  нимфы",  доходивших  до  самого
потолка. В экипаже я рассмотрел, перелистал книгу, и она  мне  понравилась
внушительностью  названия:  "Бог  в  природе".  Пожалуй,  жидковаты  буквы
заглавия, надо бы шрифт пожирнее, чтобы он бросался в  глаза.  Ну  да  это
пустяки! Твое милое имя "Жермен" в посвящении принесет  нам  счастье.  Два
экземпляра завез на Бонскую к Астье,  которые,  как  ты  знаешь,  лишились
своей квартиры в доме министерства иностранных дел.  Г-жа  Астье,  однако,
сохранила свой приемный день. Заеду к ним в  среду,  чтобы  узнать  мнение
мэтра о моей книге, а теперь спешу во дворец  Мазарини,  где  работа  идет
полным ходом.
   В  самом  деле,  кипучая  деятельность  Парижа  просто  изумительна,  в
особенности для тех, кто, подобно нам, живет круглый  год  в  тиши,  среди
простора полей. Разыскал Пишераля - знаешь, того  любезного  господина  из
секретариата, который так удачно усадил тебя на заседании  три  года  тому
назад,  когда  мне  была  присуждена  премия?  Я  застал  Пишераля  и  его
сотрудников среди шума и суеты:  выкрикивались  фамилии  и  адреса,  всюду
лежали пачки билетов, голубых, желтых, зеленых, - на трибуну, в галерею, в
амфитеатр, вход с подъезда "А", с подъезда "Б".  Рассылка  приглашений  на
ежегодное торжественное заседание была  в  полном  разгаре.  На  этот  раз
заседание должен почтить своим присутствием находящийся здесь проездом его
высочество великий князь Леопольд. "Извините меня, господин виконт, -  так
меня постоянно величает Пишераль, должно быть, по традиции,  сохранившейся
со времен Шатобриана, - но  придется  подождать..."  -  "Не  беспокойтесь,
господин Пишераль".
   Презабавен  этот  Пишераль  и  очень  обходителен,  он  мне  напоминает
Боникара во время наших уроков хорошего тона в крытой галерее у бабушки  в
Жалланже, и раздражителен он так  же,  когда  ему  противоречат,  как  наш
старый учитель танцев. Жаль, что тебе не привелось слышать его разговор  с
герцогом  де  Бретиньи,  бывшим  министром,  одним  из  вельмож  Академии,
приехавшим, пока я дожидался, за пожетонным  вознаграждением.  Нужно  тебе
сказать,  что  каждый  жетон  присутствующего   на   заседании   академика
приравнивается к шести франкам, то есть  к  старинному  экю  стоимостью  в
шесть ливров. Всех академиков сорок;  ассигнованные  на  заседание  двести
сорок франков распределяются между  присутствующими;  стало  быть,  каждый
получает тем больше,  чем  малочисленное  собрание.  Выплата  производится
помесячно  шестифранковыми  монетами,  уложенными  в  мешочки  из  толстой
бумаги, к которым приколот  точный  перечень  заседаний,  словно  счет  от
прачки. Бретиньи был не согласен с расчетом, - по его словам, ему недодали
двух жетонов. Трудно себе представить что-либо более  забавное,  чем  этот
богач из богачей,  председатель  невесть  скольких  правлений  акционерных
обществ, приехавший в своей карете требовать двенадцать  франков.  Получил
он только шесть, которые Пишераль после бесконечных препирательств швырнул
ему, как рассыльному, что, однако, не помешало Бессмертному сунуть их себе
в карман с неописуемым  удовольствием.  Что  может  быть  приятнее  денег,
добытых  в  поте  лица  своего!  Не  следует  думать,   что   в   Академии
бездельничают: завещания, пожертвования, количество которых  увеличивается
из года в год, просмотр бесконечного количества произведений,  составление
докладов... А словарь, а речи!.. "Доставьте им свою книгу, но сами  их  не
тревожьте, - посоветовал мне Пишераль, узнав, что я собираюсь  участвовать
в соискании премии, -  господа  академики  не  любят  кандидатов,  которые
обременяют их еще одной обязанностью".
   Действительно, я вспоминаю, как меня принимали Рипо-Бабен  и  Ланибуар,
когда я добивался премии в прошлый раз. Совсем другое дело, когда является
хорошенькая просительница. Ланибуар становится весьма игривым, Рипо-Бабен,
все еще пылкий, несмотря  на  свои  восемьдесят  лет,  потчует  кандидатку
пастилкой от кашля, шамкая: "Поднесите только к губкам... а  я  ее  доем".
Все эти сплетни я узнал в секретариате, где судачат о Бессмертных с  милой
непринужденностью. "Премия  Буассо!..  Позвольте...  Значит,  вашу  судьбу
решают два "князя", три "книжных червя" и  два  "лицедея".  Так  в  тесном
кругу канцелярских служащих  подразделяются  члены  Французской  академии.
"Князья" - это лица,  принадлежащие  к  знати  и  к  высшему  духовенству,
"книжные черви" - профессора и ученые, "лицедеи" -  адвокаты,  театральные
деятели, журналисты и писатели.
   Получив адреса своих судей - "князей", "лицедеев" и "книжных червей", я
преподнес надписанный  мною  экземпляр  милейшему  Пишералю,  другой,  как
полагается,  просил  передать  бедному   г-ну   Луазильону,   непременному
секретарю, который, как  я  слышал,  сейчас  при  смерти,  затем  поспешил
развезти  остальные  во  все  концы  Парижа.  Погода  стояла   прекрасная.
Булонский лес, который я проехал, возвращаясь от Рипо-Бабена -  "Поднесите
только к губкам", - благоухал боярышником и фиалками,  и  мне  почудилось,
что я дома в самые перв