ра   статьи   о   Шелли,   выдвигаемого
герцогиней, и Данжу, красавца Данжу, явившегося без жены, которая  хотя  и
получила приглашение, но могла помешать планам,  роившимся  под  завитками
его новой накладки. И жизнь в Муссо потекла по примеру прошлых лет.  Утром
навещали друг  друга  или  работали  в  комнатах,  завтракали,  собирались
вместе,  отдыхали.  Потом,  когда  спадала  жара,  предпринимали   дальние
прогулки в экипажах в лес или по реке на лодках,  стоявших  на  причале  в
конце парка. Закусывали на каком-нибудь островке,  отправлялись  компанией
вытаскивать  сети,  всегда  полные  плескавшейся  рыбы,  -  речной  сторож
накануне такой поездки заботливо наполнял их  доверху.  По  возвращении  -
переодевание  к  обеду,  всегда  чрезвычайно  парадному,  после   которого
мужчины, покурив в биллиардной или в галерее, присоединялись к обществу  в
великолепной гостиной, бывшей когда-то  "Залом  совета"  Екатерины  Медичи
(*42).
   На шпалерах этой комнаты были изображены во всех подробностях  любовные
похождения Дидоны (*43) и  ее  отчаяние  при  виде  удаляющихся  троянских
галер. Странное, полное иронии совпадение! Его, впрочем, никто не замечал,
ибо  в  светском  кругу  не  уделяют  внимания  окружающей  обстановке,  и
происходит это не столько от отсутствия наблюдательности, сколько  оттого,
что каждый постоянно  и  всецело  занят  самим  собой,  интересуется  лишь
производимым им впечатлением, соблюдением всех правил этикета. А  контраст
тем не менее был разителен между преисполненным трагизма гневом  покинутой
царицы с воздетыми к небу руками и глазами, полными слез, какой  она  была
изображена на поблекшей вышивке, и герцогиней, с невозмутимым спокойствием
главенствовавшей среди собравшихся, неизменно сохраняя свое  превосходство
над присутствовавшими здесь женщинами, руководя ими по  части  туалетов  и
выбора книг, вмешиваясь в спор Ланибуара с  юным  критиком,  в  оживленные
дебаты Демипьера и Данжу относительно  кандидатур  на  кресло  Луазильона.
Если бы князь  д'Атис,  изменник  Сами,  о  котором  все  присутствовавшие
думали, но никто не говорил, мог видеть прекрасную Антонию,  его  гордость
была бы уязвлена тем, сколь малый след оставило его бегство в  жизни  этой
женщины и в этом царственном замке, полном оживления и шума. На  всем  его
длинном  фасаде  закрытыми  оставались  только  ставни  трех  окон  в  так
называемой "половине князя".
   - Она держится как нельзя лучше, - заявил Данжу в первый же вечер.
   Маленькая графиня Фодер, снедаемая любопытством,  всюду  совавшая  свой
остренький носик, торчавший  из  вороха  кружев,  и  сентиментальная  г-жа
Деминьер, приготовившаяся к сетованиям и  сердечным  излияниям,  не  могли
прийти в себя от  такого  поразительного  мужества.  В  глубине  души  они
досадовали на прекрасную Антонию,  словно  она  была  повинна  в  "отмене"
ожидавшегося с нетерпением спектакля, тогда как мужчинам  это  спокойствие
Ариадны (*44)  казалось  поощрением  к  соисканию  освободившегося  места.
Знаменательная перемена произошла в жизни герцогини, изменилось  отношение
к ней всех или  почти  всех  мужчин,  они  стали  свободнее  в  обращении,
настойчивее  стремились  ей  понравиться,  увивались  вокруг  ее   кресла,
домогались уже самой женщины, а не ее влияния.
   Правда, Мари-Антония никогда еще не была так  прекрасна.  Когда  она  в
светлом декольтированном  летнем  платье  появилась  в  столовой,  матовая
белизна ее лица и плеч озарила весь стол даже  в  присутствии  маркизы  де
Рока-Нова, приехавшей из своего замка,  расположенного  по  соседству,  на
другом берегу Луары. Маркиза была моложе, но  кто  бы  мог  это  подумать,
глядя на них! К тому же  внезапный  отъезд  любовника  придавал  красавице
Антонии необъяснимую прелесть, наделял ее какими-то бесовскими чарами.  От
нее исходила притягательная сила, которая всегда влечет  мужчин  к  только
что  покинутой  женщине.  Философ  Ланибуар,  докладчик   о   премиях   за
добродетель, оказался во власти этого таинственного и опасного наваждения.
Вдовый, пожилой, с багровыми щеками и меланхолическим выражением лица,  он
старался  пленить  владелицу  замка   своими   мужественными   спортивными
талантами, что не раз доводило его до беды. Однажды во время  прогулки  на
лодке, напрягшись, чтобы повернуть кормовое весло,  он  упал  в  Луару.  В
другой раз, когда он гарцевал верхом на коне у дверец  ландо,  лошадь  так
прижала его к колесу, что потом он  несколько  дней  пролежал  в  постели,
обложенный пластырями. Но особенно хорош он бывал в  гостиной,  когда,  по
меткому выражению Дашку, "пускался в пляс перед ковчегом" (*45), сгибал  и
расправлял свое долговязое  тело,  вызывая  на  полемическое  единоборство
юного  критика,  двадцатитрехлетнего  отъявленного  пессимиста,   которого
старый философ подавлял своим непоколебимым оптимизмом. Почтенный академик
действительно имел все основания считать,  что  жизнь  хороша,  что  жизнь
прекрасна, - жена его умерла, заразившись крупом у постели больных  детей,
скончавшихся в одно  время  с  матерью.  Восхваляя  земное  существование,
старик   постоянно   заканчивал   изложение   своих   доктрин    наглядным
доказательством их справедливости,  указывая  льстивым  жестом  на  сильно
декольтированный корсаж герцогини: "Можно ли не восхищаться жизнью,  глядя
на такие плечи!"
   Молодой критик ухаживал тоньше,  пожалуй,  даже  с  некоторым  оттенком
коварства. Большой поклонник  князя  д'Атиса,  находясь  еще  в  том  юном
возрасте, когда поклонение переходит в подражание, он с первых же шагов  в
свете стал копировать все  повадки  князя,  его  походку,  манеру  держать
голову,  его  сутуловатость,  даже  загадочную,  едва   уловимую,   полную
молчаливого презрения  улыбку.  Теперь  же  он  подчеркивал  это  сходство
мельчайшими деталями туалета, которые он подметил  и  по-ребячьи  перенял,
начиная с галстука, заколотого булавкой под разрезом воротника,  и  кончая
клетчатыми брюками английского покроя. К несчастью, слишком много волос на
голове и ни волоска на подбородке!  Поэтому  все  его  старания  пропадали
даром, не пробуждали никаких воспоминаний о прошлом, которые  должны  были
взволновать бывшую любовницу князя,  оставшуюся  столь  же  равнодушной  к
юному критику и его английским клетчатым брюкам, как и к закатыванию  глаз
Бретиньи-сына и крепким пожатиям руки Бретиньи-отца, когда  он  вел  ее  к
столу.  Однако  все  это  поддерживало  вокруг  нее   приятную   атмосферу
поклонения  и  галантности,  к  которой   издавна   приучил   ее   д'Атис,
разыгрывавший до изнеможения роль  внимательного  кавалера,  и  уязвленная
гордость покинутой женщины меньше страдала.
   Среди всех этих вздыхателей Данжу держался особой тактики: он  забавлял
герцогиню театральными сплетнями и смешил ее, а  у  некоторых  женщин  это
иногда  имеет  успех.  Затем  он  решил,  что  красавица  уже   достаточно
подготовлена. И вот однажды утром, когда герцогиня в  сопровождении  собак
совершала одинокую прогулку по парку,  эту  безостановочную  гонку,  чтобы
развеять свой гнев в лесной чаще, полной щебета пробуждающихся птиц, чтобы
смягчить и успокоить его среди росистых лужаек под  каплями,  падавшими  с
ветвей, Данжу  неожиданно  появился  на  повороте  аллеи  и  отважился  на
решительный шаг. В белом шерстяном костюме, в высоких сапогах, в берете, с
тщательно расчесанной бородой, он искал  развязку  для  трехактной  пьесы,
заказанной ему к зимнему сезону Французской комедией. Заглавие - "Мишура",
сюжет - из великосветской жизни, очень хлесткий. Написано все, не  найдена
только заключительная сцена.
   - Ну, так поищем вместе... - весело сказала герцогиня, щелкнув  длинным
арапником  на  короткой  ручке  с   серебряным   свистком,   которым   она
пользовалась, чтобы сзывать свою свору.
   Но Данжу заговорил о любви, о том, как тоскливо ей будет в одиночестве,
и предложил себя, без обиняков, цинично, как  это  ему  было  свойственно.
Герцогиня гордым и нетерпеливым движением  откинула  голову;  она  сжимала
ручку арапника, готовая хлестнуть наглеца, осмелившегося вести себя с нею,
как с фигуранткой за кулисами оперного театра. Но оскорбление,  нанесенное
ее достоинству,  было  данью  восхищения  ее  увядающей  красоте,  поэтому
выступивший на щеках герцогини румянец был вызван столько же негодованием,
сколько и удовольствием. А Данжу меж тем  продолжал  настаивать,  старался
ослепить ее искрящейся  речью,  силясь  представить  их  сближение  скорее
союзом умов и общностью интересов, чем делом чувства. Такой  мужчина,  как
он!.. Такая женщина, как она!.. Да они вдвоем завоюют весь мир!
   - Благодарю вас, дорогой Данжу. Мне знакомы эти прекрасные рассуждения.
Я еще и сейчас плачу от них...
   Высокомерным, не допускающим возражений жестом она  указала  драматургу
на тенистую аллею:
   - Ищите развязку, а я иду домой.
   Он не двигался с места и смущенно глядел ей вслед,  любуясь  ее  легкой
походкой, ее длинными красивыми ногами.
   - Даже в качестве "зебры"? - спросил он жалобно.
   Она обернулась, сдвинула свои черные брови:
   - Ах да, в самом деле... Место свободно.
   Она подумала о Лаво,  об  этом  подлом  холопе,  которому  она  сделала
столько добра... И, уже не шутя, усталым голосом сказала:
   - "Зеброй" - пожалуй, если хотите...
   А потом исчезла за кустом чудесных желтых,  пышно  распустившихся  роз,
готовых рассыпать лепестки при первом дуновении ветра.
   Хорошо было уже одно то, что гордая Мари-Анто выслушала его  до  конца!
Наверное, никогда еще ни один мужчина не говорил с ней таким  тоном,  даже
ее  князь.  Полный  надежды  и  воодушевления,  вдохновленный  только  что
произнесенными  блестящими   тирадами,   драматург   не   замедлил   найти
заключительную сцену.
   Он поднимался  к  себе,  чтобы  написать  ее  до  завтрака,  как  вдруг
остановился в изумлении: он увидел сквозь  листву  деревьев,  что  окна  в
апартаментах князя открыты настежь и что в них вливается  солнечный  свет.
Для  кого  это?  Какому  счастливцу  предназначаются   удобные   роскошные
апартаменты,  выходящие  на  Луару  и  в  парк?  Данжу  осведомился  -   и
успокоился. Для архитектора герцогини, приехавшего  в  замок  поправляться
после болезни. При добрых отношениях между  семейством  Астье  и  хозяйкой
дома кого могло удивить, что Поля  приняли  как  родного  в  замке  Муссо,
который был отчасти его творением? Однако,  когда  новый  гость  явился  к
завтраку, его красивое похудевшее лицо, его бледность, подчеркнутая белой,
из китайского шелка  косынкой,  его  романтическое  обаяние,  связанное  с
поединком и ранением, произвели, казалось, такое  сильное  впечатление  на
женщин, а сама герцогиня отнеслась к нему с такой заботливостью,  с  таким
сердечным участием, что красавец Данжу,  один  из  тех  ненасытных  людей,
которые каждый успех другого считают посягательством  на  свое  достояние,
чуть ли не кражей, почувствовал прилив ревности. Опустив глаза в  тарелку,
пользуясь своим почетным местом за столом,  он  начал  вполголоса  чернить
красивого молодого человека,  которого,  к  несчастью,  мол,  портит  нос,
унаследованный от матери. Данжу поднимал на смех его дуэль, рану, а заодно
и репутацию, приобретаемую в  фехтовальных  залах,  которая  от  малейшего
укола, при первом же серьезном столкновении лопается, как мыльный  пузырь.
Он добавил, не представляя себе, насколько его слова совпадают с истиной:
   - Их ссора за картами  -  только  для  отвода  глаз...  Все  это  из-за
женщины...
   - И дуэль?.. Вы думаете?..
   Данжу кивнул головой: "Да, я в этом убежден!"
   В восторге от своей коварной выдумки, он привлек к себе внимание  всего
общества, сыпал словечками  и  анекдотами,  которые  у  него  всегда  были
наготове, как маленький карманный фейерверк. По этой части Поль Астье  был
не  силен,  и  женские  симпатии  быстро  вернулись  к  знаменитому  своим
красноречием академику, в  особенности  когда  он  объявил,  что  развязка
найдена, пьеса закончена и что он прочтет ее в гостиной в часы полуденного
зноя.  Единодушным  изъявлением  восторга  встретили  дамы  столь   редкое
развлечение в их однообразной  жизни.  Какая  удача  для  этих  избранниц,
гордых уже  самой  возможностью  помечать  свои  письма  "Муссо-на-Луаре",
пересказать в них добрым приятельницам содержание неизданной пьесы  Данжу,
прочитанной им самим, а зимой во время репетиций небрежно заметить:
   - Пьеса Данжу? Я знаю, он нам читал ее в замке.
   Гости  поднялись,  возбужденные  этим  приятным  сообщением.  Герцогиня
подошла к Полю Астье и взяла  его  под  руку  со  свойственной  ей  слегка
деспотичной грацией.
   - Пройдемтесь по галерее... Здесь нечем дышать...
   Духота была нестерпима даже на такой высоте, куда с  Луары,  казавшейся
оловянной, поднимались, точно из нагретого бассейна, испарения, в  которых
тонули зеленые берега и  островки,  наполовину  залитые  водой.  Герцогиня
увела молодого человека в самый конец галереи, к последней арке,  подальше
от курильщиков, и, пожимая ему руку, спросила:
   - Значит, это я?.. Значит, это из-за меня?
   - Из-за вас, герцогиня, - ответил Поль и,  искривив  губы,  добавил:  -
Дело еще не кончено... Мы возобновим...
   - Не смейте об этом и думать, милый мой мальчик!
   Услыхав осторожные, подкрадывающиеся шаги, она умолкла.
   - Данжу!
   - Что прикажете, герцогиня?
   - Принесите веер, я его забыла на кресле  в  гостиной...  Пожалуйста!..
Будьте любезны!..
   Когда он отошел, она продолжала:
   - Я запрещаю вам, Поль... Хотя бы  потому,  что  с  таким  негодяем  не
дерутся... Ах, если бы мы были одни!.. Если бы я могла вам сказать...
   В нервной дрожи ее голоса и рук чувствовалось сильное волнение,  и  это
поразило  Поля  Астье.  Теперь,  спустя  месяц,  он  надеялся,   что   она
примирилась  со  своей  участью.  Волнение  герцогини  раздосадовало  его,
помешало произнести слова, которым нельзя противостоять: "Я люблю вас... Я
всегда вас любил..." - слова, приготовленные им для первого же  разговора.
Он удовольствовался тем, что рассказал  ей  о  дуэли,  которая,  казалось,
очень ее интересовала. Тем временем академик принес веер.
   -  Добрая  вы  "зебра",  Данжу...  -  промолвила   герцогиня   в   знак
благодарности.
   Тот, с кислой миной, но таким же шутливым тоном, вполголоса ответил:
   - Да, но вы мне обещали повышение... Иначе...
   - Как! Уже претензии?..
   Она слегка ударила его веером и, желая, чтобы к предстоящему чтению  он
пришел в хорошее расположение духа, вернулась с ним под руку  в  гостиную.
Рукопись уже лежала на ничем не  накрытом  кокетливом  ломберном  столике,
залитая светом, падавшим из высокого полураскрытого окна, в  которое  были
видны цветущие луга и купы деревьев в парке.
   - "Мишура"... Пьеса в трех действиях... Действующие лица..."
   Дамы уселись кружком, придвинувшись как можно ближе, и  повели  плечами
тем грациозным зябким движением, которое свойственно женщинам,  когда  они
предвкушают удовольствие. Данжу читал, как настоящий  "лицедей"  Пишераля,
делал остановки, чтобы смочить губы,  прикасаясь  ими  к  краю  стакана  с
водой, отирал их тонким батистовым платком и по  окончании  чтения  каждой
страницы, большой и широкой, исписанной  его  мелким  почерком,  ронял  ее
небрежно к своим ногам на ковер. И  всякий  раз  г-жа  Фодер,  иностранка,
преклонявшаяся  перед  знаменитостями,  бесшумно   нагибалась,   поднимала
упавший лист и с благоговением клала его на кресло рядом с собой в должном
порядке. Скромный, восхитительный прием, приближавший ее к мэтру и  к  его
произведению! Как будто Лист  или  Рубинштейн  сидели  за  роялем,  а  она
переворачивала ноты.  Все  шло  превосходно  до  конца  первого  действия.
Увлекательные, забавные положения вызывали бурю  одобрительных  возгласов,
крики "браво", взрывы хохота. Потом,  после  долгого  молчания,  во  время
которого явственно слышалось звонкое гудение мошкары  в  листве  деревьев,
доносившееся из глубины  парка,  автор,  отерев  усы,  снова  принялся  за
чтение.
   - "Действие второе... Сцена представляет..."
   Но голос чтеца с каждой репликой менялся, становился все  глуше.  Данжу
заметил опустевшее кресло в первом ряду, где сидели дамы, кресло  Антонии,
и  глаза  его  блуждали  поверх  пенсне,  обшаривая   огромную   гостиную,
уставленную  зелеными  растениями  и  ширмами,  за   которыми   укрывались
слушатели, чтобы удобнее было слушать или удобнее дремать...  Наконец,  во
время одной из частых, размеренных пауз, к которым он прибегал, отпивая из
стакана, послышался шепот, промелькнуло светлое платье, и в самой  глубине
комнаты, на диване, Данжу увидел герцогиню, а  рядом  с  ней  Поля  Астье,
по-видимому  продолжавших  беседу,  прерванную  в  галерее.   Для   такого
избалованного  успехом  человека,  каким  был  Данжу,  обида  была   очень
чувствительна. У него хватило, однако, мужества дочитать действие, но он с
такой злобой бросал страницы на ковер, что они разлетались во все стороны,
и маленькой г-же Фодер приходилось поднимать их, ползая на четвереньках. В
конце концов, так как  шушуканье  не  прекращалось,  он  перестал  читать,
сославшись на то, что внезапно потерял голос и вынужден отложить чтение до
завтра. Герцогиня, всецело поглощенная дуэлью, о которой она  не  уставала
расспрашивать, думая,  что  пьеса  дочитана  до  конца,  крикнула  издали,
всплеснув своими маленькими ручками:
   - Браво, Данжу!.. Развязка превосходная!
   К вечеру у великого человека разболелась печень, - или это было  только
предлогом? - и на рассвете он покинул Муссо, не  попрощавшись  ни  с  кем.
Следовало  ли  приписать  это  бегство  только  оскорбленному   авторскому
самолюбию? Вообразил ли он, что Поль Астье  на  самом  деле  займет  место
князя? Как бы там ни было, но и неделю спустя  после  отъезда  Данжу  Полю
удавалось только вскользь ввернуть какое-нибудь  нежное  слово.  Герцогиня
окружила его необычайным вниманием, почти материнской  заботой,  постоянно
осведомлялась о его здоровье, расспрашивала, не слишком ли жарко в  башне,
обращенной окнами на юг, не утомляет ли его тряска в экипаже и  не  вредно
ли ему так поздно оставаться на реке, но как только он пытался  заговорить
о любви, она ускользала от него, делая вид, что не понимает. А  между  тем
как далека была гордая Антония прежних лет от той, какую он застал сейчас!
Та, высокомерная, неприступная, одним движением  бровей  ставила  на  свое
место  смельчака.  Невозмутимое  спокойствие  прекрасной   реки,   которую
перегородила плотина! А  теперь  же  плотина  стала  неустойчивой,  в  ней
чувствовалась трещина, через которую прорывалась подлинная женская натура.
Иногда герцогиней овладевали  порывы  возмущения  общепринятыми  обычаями,
условностями,  с  которыми  она  прежде  так  считалась,  у  нее  являлась
потребность  беспрестанно  двигаться,   уставать   до   изнеможения.   Она
собиралась устраивать  празднества,  иллюминации,  осенью  большие  псовые
охоты, хотела вести их сама, хотя уже несколько лет не садилась на лошадь.
Красивый молодой человек внимательно следил за  проявлениями  ее  душевной
тревоги. Зорко всматривался он во все острым взглядом хищной птицы, твердо
решив на этот раз не тянуть два года, как с Колеттой Розен.
   В один из  вечеров,  проведя  целый  день  в  утомительных  поездках  в
экипажах, в далеких экскурсиях, общество разошлось рано. Поль,  поднявшись
к себе, освободившись от фрака и крахмальной сорочки, в шелковой рубашке и
ночных туфлях, с дорогой  сигарой  во  рту,  писал  матери,  подыскивая  и
взвешивая каждое слово. Необходимо было убедить маменьку, которая  гостила
в Кло-Жалланже и все глаза проглядела, стараясь различить на горизонте, за
излучиной реки, четыре башни Муссо, - нужно  было  убедить  ее,  что  пока
немыслимо  не  только  примирение,  но   даже   свидание   с   ее   бывшей
приятельницей. Благодарю покорно! Очень