г-же Анселен, сидевшей рядом со мною:
   - Кто такой этот господин Лаво? Чем он занимается?
   Милейшая дама, по-видимому, была крайне изумлена.
   - Лаво?.. А вы его не знаете? Да ведь это "зебра" герцогини!
   Она вскочила и бросилась к Данжу. Я ничего не  понял.  Общество  Парижа
весьма своеобразно, словарь его обновляется каждый  сезон.  Зебра,  зебра!
Что означает это слово? Но мой визит и до того непозволительно  затянулся,
а мэтр так и не спустился вниз. Пора уходить. Я пробираюсь между креслами,
чтобы проститься с хозяйкой дома, и, проходя, замечаю м-ль Мозер, плачущую
в белую жилетку Бретиньи. Вот уже  в  течение  десяти  лет  бедняга  Мозер
выставляет свою кандидатуру и, не  решаясь  теперь  уже  хлопотать  лично,
подсылает свою дочь, некрасивую перезрелую девицу, которая, жертвуя собой,
как настоящая Антигона, подымается по лестницам, состоит на  побегушках  у
академиков и их жен,  всегда  готова  исполнить  любое  поручение,  правит
корректуры, ухаживает за ревматиками -  убивает  свою  безрадостную  жизнь
старой девы в погоне за креслом в Академии, которого ее  отец  никогда  не
добьется. Вся в  черном,  скромно  одетая,  причесанная  не  к  лицу,  она
загородила  выход.  Неподалеку  от  нее  Дальзон,   очень   взволнованный,
распинается  перед  двумя  академиками  с  лицами  неумолимых   судей   и,
задыхаясь, протестует:
   - Неправда!.. Клевета!.. Никогда я этого не писал.
   Новая загадка... Г-жа Астье,  которая  могла  бы  мне  это  разъяснить,
поглощена конфиденциальной беседой с Лаво и князем д'Атисом.
   Ты, сестра, наверное, не раз  видела  на  дорогах  Муссо  в  экипаже  с
герцогиней  этого  д'Атиса,  Сами,  как  его  называют,  высокого   худого
человека, сутулого, лысого, с помятым, бледным, словно  восковым  лицом  и
черной бородой, которая доходит чуть не до  самой  груди,  точно  все  его
выпавшие волосы ушли в бороду. Он ни с кем не говорит, и когда смотрит  на
вас, то будто возмущается, что вы осмеливаетесь дышать  одним  воздухом  с
ним. Министр, сдержанный и  проницательный  дипломат  английской  складки,
внучатый племянник лорда Пальмерстона, князь д'Атис на очень хорошем счету
и во Французской академии, и в министерстве иностранных дел. Говорят,  что
он единственный из наших поверенных в делах, которому Бисмарк  не  решался
смотреть прямо в глаза. По слухам, он  скоро  будет  возглавлять  одно  из
наших крупнейших посольств. Как  поступит  герцогиня?  Последует  за  ним,
покинет Париж? Это весьма серьезный вопрос для такой светской дамы. И  как
еще отнесутся в чужих  краях  к  их  связи?  У  нас  она  признана  всеми,
рассматривается как настоящее супружество благодаря их умению держать себя
и соблюдать приличия, а также из-за тяжелого положения  герцога:  ведь  он
разбит параличом и на двадцать лет старше своей жены, которая  к  тому  же
приходится ему племянницей.
   По-видимому, князь беседовал об этих весьма серьезных вещах  с  Лаво  и
г-жой Астье, когда  я  к  ним  подошел.  Впервые  попадая  в  какое-нибудь
общество, ты вскоре замечаешь, как мало ты с ним связан, не  понимаешь  ни
речей, ни мыслей, - словом, сознаешь себя лишним. Я собрался уже  уходить,
как вдруг добрейшая г-жа Астье подозвала меня:
   - Подымитесь к нему... Он будет так рад!..
   И вот я поднимаюсь к  моему  старому  учителю  по  узенькой  внутренней
лестнице. Из глубины коридора я слышу его громкий голос:
   - Это вы, Фаж?
   - Нет, дорогой мэтр.
   - Да это Фрейде! Осторожно, нагнитесь...
   В самом деле, на этих антресолях невозможно выпрямиться. Какая  разница
по сравнению с архивом министерства, где я видел его  в  последний  раз  в
высокой галерее, сплошь заставленной полками с делами!
   - Собачья конура, не правда ли? - сказал, улыбаясь, милейший старик.  -
Но если бы вы знали, какие тут сокровища!..
   Он показал на высокий шкафчик для дел, заключавший в себе,  по  крайней
мере, десять тысяч оригинальных  редчайших  документов,  собранных  им  за
последние годы.
   - Вот откуда можно черпать  историю,  -  твердил  он,  воодушевляясь  и
размахивая лупой для  разбора  рукописей.  -  И  сколько  здесь  нового  и
бесспорного, не в обиду будь им сказано!
   Он показался мне, однако, мрачным и расстроенным.  Как  жестоко  с  ним
обошлись! Как грубо отрешили от должности, а  затем,  когда  он  продолжал
выпускать исторические труды с прекрасной документацией,  разве  не  стали
распускать о нем слухи, будто он изъял материалы  из  архива  Бурбонов?  И
откуда исходила  эта  клевета?  Из  самой  Академии,  от  барона  Юшенара,
считающего себя крупнейшим собирателем  автографов  во  Франции,  которому
коллекция Астье не дает спокойно спать. Вот из-за чего ведется эта  война,
лицемерная и беспощадная, в которой прибегают к вероломству и ударам из-за
угла.
   - Не щадят даже писем Карла  Пятого...  Подумать  только:  писем  Карла
Пятого!  Пытаются  оспаривать  их  подлинность...  И   почему,   позвольте
спросить? Из-за описки, из-за сущего пустяка: "мэтр Рабле" - вместо  "брат
мой Рабле"... Как  будто  императоры  не  могут  обмолвиться!..  Придирка!
Просто придирка!..
   Видя, что я разделяю его негодование, мой добрый учитель,  пожимая  мне
руки, сказал:
   - Оставим эти мерзости... Госпожа Астье, наверное, говорила вам о вашей
книге. На мой взгляд, там есть кое-что лишнее... Ну, не беда, я доволен.
   То, что он считает лишним в моих стихах, то,  что  он  называет  сорной
травой, - это воображение, фантазия. Еще в лицее он воевал с нами по этому
поводу, вырывая плевелы, очищая от них  наши  головы.  Слушай  же  теперь,
дорогая Жермен, что было дальше, передаю тебе слово в  слово  конец  нашей
беседы.
   Я. - Полагаете ли вы, дорогой мэтр, что у меня есть некоторые шансы  на
получение премии Буассо?
   Мэтр. - После этой книги, голубчик, вы  достойны  не  премии,  а  места
среди нас. Луазильон дышит на ладан.  Рипо  долго  не  протянет...  Сидите
смирно,  предоставьте  все  это  мне...  С  этой  минуты  я  считаю   вашу
кандидатуру выдвинутой...
   Что я ответил? Не помню. Такое радостное волнение  охватило  меня,  что
мне еще и теперь кажется, будто я грежу. Я, я - член Французской академии!
Лечи свои бедные ноги, дорогая сестра, выздоравливай и приезжай в Париж  к
этому великому дню посмотреть, как твой брат при шпаге, в зеленом мундире,
расшитом  пальмами,  займет  место  среди  наиболее  прославленных   людей
Франции. Даже голова кружится. Спешу поцеловать тебя и ложусь в постель.
   Горячо любящий тебя брат
   Абель де Фрейде.

   Ты, конечно, понимаешь, что из-за таких событий я позабыл о семенах,  о
соломенных матах, о ягодных кустах, вообще о всех поручениях. Но я займусь
этим в ближайшие дни. Я останусь  здесь  еще  некоторое  время.  Астье-Рею
настоятельно советовал мне ничего не говорить о моем деле, но вращаться  в
академических кругах. Бывать повсюду, напоминать о себе - это главное!"



4

   - Берегись, милый мой Фрейде!..  Я  знаю  такие  приемы  -  это  просто
вербовка... В сущности, люди эти чуют,  что  их  песенка  спета,  что  они
покрываются плесенью под своим куполом... Академия выходит  из  моды,  она
больше не является предметом честолюбивых вожделений... Ее  слава  -  одна
видимость...  Поэтому  вот  уже  несколько   лет,   как   эта   корпорация
знаменитостей не ждет клиентов, а выходит на улицу и зазывает их.  Повсюду
- в обществе, в мастерской художника, у издателей, за кулисами театров, во
всех   литературных   и    артистических    кругах    -    вы    встретите
академика-вербовщика, улыбающегося  молодым,  подающим  надежды  талантам:
"Академия не теряет вас из виду, молодой человек!" Если же автор  приобрел
известность, если у него выходит третья или четвертая книга, как  у  тебя,
например, приглашение делается в более прямой форме: "Подумайте о нас, уже
настало время..." Или грубовато, словно журя: "Да что вы,  в  самом  деле,
пренебрегаете нами?.." Так же, хотя более вкрадчиво и мягко, поступают они
по  отношению  к  человеку  из  высшего  круга,  переводчику  Ариосто  или
сочинителю салонных комедий:  "Знаете...  кроме  шуток...  Не  думаете  ли
вы..." И если светский человек начинает возражать, ссылаясь на  отсутствие
заслуг, на незначительность своей персоны и скудость литературного багажа,
вербовщик отвечает ему набившей оскомину фразой: "Академия - это салон..."
Черт подери! И потрудилась же эта фраза на своем  веку:  "Академия  -  это
салон... Она принимает не только произведение, но и  человека..."  А  пока
что вербовщика приглашают к себе, оказывают ему  всевозможные  любезности,
зовут  на  обеды  и  торжества...  Пробудив  надежды  и   старательно   их
поддерживая, он становится паразитом, за которым всячески ухаживают...
   Тут уже добряк Фрейде не выдержал. Никогда его учитель Астье не  пойдет
на такие низости. Ведрин, пожав плечами, продолжал:
   - Он? Да он худший из них: это убежденный, бескорыстный вербовщик... Он
верует в Академию, он живет ею, и когда он восклицает: "Если бы вы  знали,
как это прекрасно!", причмокивая при этом языком,  словно  смакует  спелый
персик, - он  говорит  вполне  искренне,  и  приманка  его  действует  тем
сильнее, тем она опаснее. Как только рыбка клюнула и попалась  на  крючок,
Академия перестает заниматься своей жертвой, предоставляя  ей  метаться  и
барахтаться в грязи... Ты вот  страстный  рыболов;  когда  тебе  случается
поймать большого окуня или щуку и ты тянешь рыбу за своей лодкой, как  это
у вас называется?
   - Водить рыбу...
   - Правильно! Посмотри хотя бы на Мозера. Разве он не похож на пойманную
рыбу?.. Десять лет его тащат на буксире... И де Селеля, и Герино,  и  мало
ли еще таких, которые уже и сопротивляться перестали.
   - Но позволь; ведь попадают же в Академию, достигают этой цели...
   - Только не на буксире! А если ты и добьешься этого  великого  счастья,
подумаешь!.. Что это дает?.. Деньги? Ты получаешь  несравненно  больше  за
свое сено... Известность? Разве что где-нибудь в  уголке  сельской  церкви
величиною в мою ладонь... Если бы еще этим приобретался  талант,  если  бы
тот, кто им наделен, не утрачивал его, попав туда - в ледяной холод дворца
Мазарини! "Академия - это салон". Понимаешь, что  это  значит?  Приходится
подчиняться общему тону, не касаться определенных  вопросов  или  смягчать
их. Прощайте, вдохновенные порывы, прощайте, смелые дерзания! Самые пылкие
стихают, не смеют пошевельнуться из боязни за свой зеленый  мундир  -  все
равно что дети,  которых  нарядят  в  воскресный  день,  а  потом  скажут:
"Играйте, забавляйтесь, но только, упаси боже, не  перепачкайтесь".  Можно
себе представить, как они забавляются...  Бессмертным  остается,  конечно,
лесть, расточаемая им в академических кухнях, и обожание  прекрасных  дам,
которые там подвизаются.  По  до  чего  же  это  скучно!  Я  знаю  это  по
собственному опыту. Меня не раз туда таскали. Да, как говорит старик  Рею:
"Я сам это видел..." Напыщенные дуры произносят фразы,  заимствованные  из
журналов и плохо ими переваренные, которые вылетают у них изо  рта,  точно
ленточки с надписями у персонажей ребуса. Я слышал, как  госпожа  Анселен,
эта толстая кумушка, глупая, как  гусыня,  гоготала  от  восторга,  внимая
остротам Данжу, театральным репликам, состряпанным на скорую руку и  столь
же малоестественным, как завитки его парика...
   Фрейде был ошарашен: Данжу, этот итальянский пастух, и вдруг в парике!
   - О, не настоящий парик, а только накладка!.. Я  выдерживал  у  госпожи
Астье чтения по этнографии, способные убить гиппопотама,  а  у  герцогини,
надменной и строгой в обхождении, встречал эту старую обезьяну  Ланибуара,
занимающего почетное  место,  который  вел  себя  столь  непристойно,  что
всякому другому - не Бессмертному - давно бы указали на дверь каким-нибудь
словечком, во вкусе Падовани, уверяю тебя... Забавнее всего, что  Ланибуар
попал в Академию только благодаря герцогине; он униженно ползал у ее  ног,
молил и клянчил, чтобы  она  ему  помогла...  "Выберите  его,  -  говорила
герцогиня  моему  кузену  Луазильону,  -  выберите,  чтобы  мне  от   него
избавиться..." Теперь же она чтит его, как бога, сажает за столом рядом  с
собой, заменив былое презрение самым пошлым поклонением - точь-в-точь  как
дикарь, который преклоняет колени и трепещет перед идолом,  сделанным  его
же руками. О, я знаю эти академические салоны: глупость, пошлость, мерзкие
интрижки!.. И ты стремишься туда? Скажи на милость,  -  зачем?  Живешь  ты
так, что лучше и желать  нельзя.  Я  ведь  ничем  не  дорожу,  а  чуть  не
позавидовал тебе, глядя на вас с сестрой в Кло-Жалланже: чудесный  дом  на
пригорке, высокие потолки, огромные камины, в  которых  может  поместиться
человек, кругом дубы, поля, виноградники и река. Словом, привольная  жизнь
барина-помещика, как ее описывает в своих романах Толстой:  рыбная  ловля,
охота, хорошие книги,  не  очень  глупые  соседи,  не  слишком  плутоватые
фермеры, наконец - чтобы не отупеть  в  этом  постоянном  благополучии,  -
улыбка твоей больной сестры, такой утонченной, такой  живой,  несмотря  на
недуг, приковавший ее к креслу, такой счастливой, когда ты,  возвратясь  с
прогулки на вольном воздухе, читаешь ей хороший сонет или стихи, навеянные
природой, льющиеся из самой глубины души, которые ты набросал  карандашом,
сидя верхом на лошади или лежа ничком в траве, вот как мы  сейчас,  только
без этого страшного грохота ломовых телег и воя труб...
   Ведрину пришлось умолкнуть. Тяжелые подводы, груженные железным  ломом,
сотрясавшие землю и дома, оглушительный звук рожка в  соседней  драгунской
казарме, хриплый рев буксирной сирены,  шарманка,  звон  колоколов  церкви
св.Клотильды - все слилось в  ужасную  какофонию,  рождаемую  порой  гулом
большого города. Контраст был поистине разителен между  этим  ошеломляющим
шумом  столпотворения  вавилонского,  грохотавшим  поблизости,  и  лужком,
поросшим  дикими  злаками  и  папоротником,  под  тенью  высоких   зеленых
деревьев, где два бывших воспитанника коллежа Людовика XIV курили  и  вели
задушевную беседу.
   Происходило  это  на  углу  набережной  Орсе  и  улицы   Бельшасс,   на
разрушенной террасе бывшей Счетной палаты,  наводненной  душистыми,  буйно
растущими травами и  похожей  на  каменоломню  среди  лесной  чащи  ранней
весной... Широко раскинувшиеся кусты уже отцветавшей сирени, купы платанов
и кленов тянулись вдоль обвитой плющом и  повиликой  каменной  балюстрады,
образуя зеленый тенистый приют, где летали голуби и кружились  пчелы,  где
пробившийся сквозь  листву  солнечный  луч  озарял  спокойный,  прекрасный
профиль г-жи Ведрин, кормившей грудью свою малютку, меж  тем  как  старший
сынишка  камнями  отгонял  разномастных  кошек  -  серых,  черных,  рыжих,
населявших, точно тигры, эти джунгли в самом сердце Парижа.
   - И уж если речь зашла о твоих стихах, - ведь с  тобой  можно  говорить
откровенно, дружище? - от твоей книги, по правде сказать, от  твоей  новой
книги, - хотя я в нее только заглянул, - на меня не повеяло  тем  чудесным
ароматом ландыша и  дикой  мяты,  которым  напоены  были  другие.  "Бог  в
природе" пахнет академическими лаврами,  и  я  боюсь,  что  присущие  тебе
прелестные нотки в духе Бризе  (*14),  вся  свежесть  лесов  на  этот  раз
принесены в жертву, брошены, как взятка, в пасть Крокодила.
   Эта кличка "Крокодил", отысканная в дебрях  школьных  воспоминаний,  на
минуту позабавила друзей. Им ясно представился  Астье-Рею  на  кафедре,  с
вспотевшим лбом, сдвинутой на затылок ермолкой, с красной лентой, длиною в
целый фут, на черной тоге, сопровождающий  величественным  взмахом  рук  в
широких рукавах свои избитые остроты: "Гоните, гоните их прочь, они  везде
напакостили", или прибегающий в своих  поучениях  к  округлым  периодам  в
стиле Вик д'Азира (*15), кресло которого он  впоследствии  занял.  Но  тут
совесть стала укорять Фрейде  за  глумление  над  старым  учителем,  и  он
принялся превозносить его исторические труды,  -  Астье  перетряхнул  ведь
столько архивов, впервые сдунул с них пыль.
   - Вздор! - ответил Ведрин с величайшим презрением.
   По его мнению, самые  любопытные  архивные  материалы  в  руках  глупца
значат  так  же  мало,  как  ценнейший  человеческий   документ,   которым
воспользовался дурак романист. Золотой червонец, обращенный в сухой лист!
   - Посуди сам, - продолжал Ведрин, оживляясь. - Разве заслуживает звания
историка всякий, кто собирает  неизданные  документы  в  объемистые  тома,
которых никто не читает и  которые  красуются  только  на  полках  книжных
шкафов  в   разделе   общеобразовательной   литературы?   Книги,   которые
выставляются  напоказ,  перелистываются,  но  ими  не   пользуются.   Лишь
французское  легкомыслие  может  принимать   всерьез   такие   компиляции.
Издеваются же над нами англичане и немцы. "Vir ineptissimus  Astier-Rehu",
- говорит Момзен (*16) в одной из своих заметок.
   - И  это  ты,  чурбан,  заставил  несчастного  Астье  прочесть  заметку
Момзена, да еще при всем классе!
   - Ну и досталось же мне тогда на орехи, не  меньше,  чем  в  тот  день,
когда, устав слушать его излюбленное изречение, что воля  -  это  домкрат,
что при помощи такого домкрата можно всего достигнуть, я крикнул со  своей
скамьи, передразнивая его: "А крылья, господин Астье, а крылья!"
   Фрейде рассмеялся и, оставив в  стороне  заслуги  историка,  перешел  к
педагогической деятельности мэтра, пытаясь защитить его как преподавателя.
Но Ведрин распалился еще больше:
   - Толкуй! Хороший педагог! Вся жизнь  этого  ничтожества  ушла  на  то,
чтобы удалить, вырвать из умов "сорную траву", то есть все оригинальное  и
самобытное,  те  ростки  жизни,  которые  учитель  прежде   всего   должен
поддерживать и охранять... А этот негодяй - вспомни, как он нас  подчищал,
ощипывал, подравнивал... Были и такие, которые не поддавались его  заступу
и скребку, но старик не щадил ни ногтей, ни орудий и добивался  того,  что
мы становились чистенькими и гладенькими, как школьная  скамья.  Полюбуйся
на тех, кто прошел через его руки, за исключением некоторых бунтарей, как,
например, Эрше, который в своей ненависти к рутине доходит до крайности  и
непристойности. Или я - я, обязанный этому старому шуту своей страстью  ко
всему угловатому и несуразному, даже своей скульптурой, напоминающей,  как
говорят,  мешки,  набитые  орехами...   Остальные   отупели,   выхолощены,
подстрижены под одну гребенку.
   - Ну, а я? - воскликнул Фрейде, до смешного волнуясь.
   - Тебя пока что спасала природа, но  если  ты  снова  попадешь  в  лапы
Крокодила, то берегись. Подумать только: существуют государственные школы,
одаряющие нас такими педагогами, и  за  все  это  платят  жалованье,  дают
ордена, выбирают даже в академики...
   Растянувшись на буйно растущей траве, подперев рукой голову, размахивая
папоротником, которым он защищался от солнца, Ведрин  спокойно  произносил
эти резкие слова. Ни один мускул не дрогнул на его широком лице индийского
идола, одутловатом и  бледном,  безучастно-задумчивое  выражение  которого
оживляли маленькие смеющиеся глазки.
   Его друг, привыкший чтить авторитеты, был совсем сбит с толку.
   - Как же ты умудряешься быть в дружбе с сыном, когда ты так  ненавидишь
отца?
   - Я дружен с ним не более, чем с отцом. Поль Астье занимает меня  своим
апломбом отъявленного нахала и рожицей хорошенькой  негодницы...  Хотелось
бы пожить подольше, чтобы посмотреть, что из него выйдет...
   - Ах, господин Фрейде! - вмешалась г-жа Ведрин. - Если бы вы знали, как
он эксплуатирует моего мужа!.. Ведь всю реставрацию Муссо, новую  галерею,
выходящую на реку, музыкальный павильон, часовню - все это сделал  Ведрин,
и гробницу князя Розена тоже! А заплатят ему только за статую, тогда как и
замысел, и весь проект - все, до последней мелочи, сделано мужем.
   - Оставь, оставь! - сказал художник  по-прежнему  невозмутимо.  -  Черт
возьми!