уж все не ладилось  у  этой  милой
женщины; он предпочитал, чтобы она была  подальше  от  его  личных  дел...
Следовало напомнить ей, что в конце месяца наступает срок векселю, а также
о ее обещании  послать  деньги  маленькому  Стэну,  оставшемуся  на  улице
фортюни единственным стражем  недвижимости  в  стиле  Людовика  XII.  Если
деньги от Сами еще не получены, придется занять их у Фрейде, которые,  без
сомнения, не откажутся выручить на несколько дней, так как  сегодня  утром
парижские газеты в отделе заграничной хроники известили  о  бракосочетании
нашего посла в Петербурге, сообщили о присутствии на нем великого князя, о
туалете  новобрачной,  назвали  имя  польского  епископа,  благословившего
супругов. Маменька легко может себе представить,  как  была  воспринята  в
замке за завтраком эта новость, которую все знали,  которую  хозяйка  дома
читала во всех взглядах,  в  преднамеренном  старании  гостей  говорить  о
другом. Бедная герцогиня  не  произнесла  за  столом  ни  слова,  а  после
завтрака, несмотря на ужасающий  зной,  ощутив  настоятельную  потребность
встряхнуться, увезла все общество в трех колясках в замок Пуассоньер,  где
родился  Ронсар.  Шесть  миль  под  палящим  солнцем,  в  облаках   белой,
хрустевшей на зубах пыли, ради удовольствия послушать, как, взобравшись на
старый цоколь, такой же дряхлый, как и  он  сам,  отвратительный  Ланибуар
декламирует: "О милая, пойдем взглянуть на розу!.." (*46) На обратном пути
-  посещение  земледельческого  сиротского  приюта,   основанного   старым
Падовани, - маменька, наверно, там бывала, - осмотр  дортуара,  прачечной,
сельскохозяйственных орудий, школьных тетрадей. Какое там было зловоние  и
до чего было там жарко, а тут еще Ланибуар стал поучать юных землепашцев с
жалкими физиономиями каторжников, внушать им, что  жизнь  прекрасна!  И  в
довершение всего утомительная остановка  у  доменных  печей  близ  Онзена.
Пришлось целый час пробыть под жгучим солнцем, клонившимся к горизонту,  в
дыму и угольной копоти, изрыгаемой тремя исполинскими кирпичными  трубами,
спотыкаться о рельсы, сторониться вагонеток и ковшей с раскаленным  добела
чугуном  в  виде  огромных  глыб,  пышущих  огнем,   похожих   на   пласты
красноватого  льда,   начинающего   таять.   А   герцогиня,   взвинченная,
неутомимая, ни на что не смотрела, ничего  не  слушала,  идя  под  руку  с
Бретиньи-отцом, с которым она, казалось, о чем-то горячо спорила, столь же
чуждая кузнечным горнам и доменным печам,  как  и  Ронсару,  и  сиротскому
приюту.
   Когда Поль дошел до этого места в письме, стараясь, насколько возможно,
ослабить огорчение матери, изобразив удручающую скуку в Муссо в этом году,
кто-то  постучал  в  дверь.  Он  подумал,  что  это   юный   критик,   или
Бретиньи-сын, или, наконец, Ланибуар, чем-то чрезвычайно  взволнованный  в
последнее время. Они нередко поздно засиживались  вечером  в  апартаментах
Поля,  самых  просторных  и  уютных,  к   которым   примыкала   прелестная
курительная комната. Отворив дверь, Поль, к своему удивлению, увидел,  что
длинная  галерея  второго  этажа  с  цветными  стеклами,   переливавшимися
радугой, безмолвна и пуста на всем своем протяжение вплоть  до  массивного
входа в кордегардию, скульптурные украшения которого резко очерчивались  в
лунном свете. Он вернулся и хотел  уже  сесть,  но  стук  раздался  снова.
Стучали в курительной комнате, которая  дверцей,  замаскированной  обоями,
сообщалась через узенький коридорчик, пробитый в толще  башни,  с  покоями
герцогини. Это устройство, существовавшее задолго  до  реставрации  Муссо,
было  неизвестно  молодому  архитектору,  и  теперь,  припомнив  некоторые
разговоры в мужской компании за последние дни,  в  особенности  скабрезные
истории дядюшки Ланибуара, молодой зубоскал про себя подумал:
   "Черт возьми, а если она нас слышала?.."
   Заперев за собой дверь, герцогиня молча прошла мимо него и, положив  на
стол, за которым он писал, пачку пожелтевших бумаг, стала нервно  теребить
их своей тонкой рукой.
   - Посоветуйте мне, - сказала она деловым, серьезным  тоном.  -  Вы  мой
друг! Вам одному я верю.
   Ему одному! Несчастная женщина! Но разве ни о чем  не  предупреждал  ее
этот хищный взгляд, настороженный и подстерегающий, скользящий от  письма,
легкомысленно оставленного открытым на столе, которое она могла  прочесть,
к ее прекрасным  обнаженным  рукам,  выступавшим  из  широкого  кружевного
пеньюара, к ее тяжелым косам, заколотым на ночь!
   "Чего она хочет? Зачем она пришла?" - спрашивал он себя.
   А она, обуреваемая гневом, бешено клокотавшей  в  пей  злобой,  которая
душила ее с самого утра, говорила, задыхаясь, отрывисто, почти шепотом:
   - За несколько дней до вашего приезда он прислал ко мне Лаво... Да,  он
осмелился...  Чтобы  попросить  свои  письма...  Я   так   приняла   этого
проходимца, что отбила у него охоту еще раз явиться ко мне... Его  письма,
- полноте, не в этом дело! Вот что ему было нужно.
   Она  протянула  Полю  связку  бумаг  -  историю  и  "дело"  их   любви,
доказательство того, во что обошелся ей этот человек, сколько она за  него
уплатила, вытаскивая из грязи.
   - Возьмите, посмотрите... Право, это любопытно.
   И пока он перелистывал эти странные бумажонки, пропитанные  запахом  ее
духов, достойные фигурировать на витрине Боса, фиктивные  счета  торговцев
редкостями, ювелиров-заимодавцев, белошвеек, строителей яхт,  маклеров  по
продаже туренских шипучих вин, векселя  по  сто  тысяч  франков,  выданные
знаменитым кокоткам, теперь уже умершим, исчезнувшим или  удачно  вышедшим
замуж, расписки метрдотелей, клубных  официантов  -  все  виды  документов
парижского ростовщичества и  расплаты  по  долгам  промотавшегося  кутилы,
Мари-Анто глухим голосом продолжала:
   -  Как  видите,  реставрация  Муссо  не  стоила  мне  так  дорого,  как
реставрация этого господина!.. Это лежало у меня в  шифоньерке  в  течение
многих лет, потому что я храню все, но, клянусь богом, я никогда не думала
этим воспользоваться... Теперь я  рассудила  иначе.  Он  богат...  Я  хочу
получить обратно мои деньги в проценты с  моих  денег,  иначе  я  подам  в
суд... Разве я не права?
   - Тысячу раз правы... Только... - Он пощипывал свою рыжеватую  бородку.
-  Разве  князь  д'Атис  не  был  под  опекой,  когда  он  подписывал  эти
обязательства?
   - Да, да, я знаю... Бретиньи мне это  говорил...  Ничего  не  добившись
через Лаво, он написал Бретиньи, прося о  посредничестве...  Ну,  понятно,
ведь оба академики...
   Она  презрительно  усмехнулась,  поставив  на  одну  доску   по   части
академических заслуг посла и  бывшего  министра,  и,  пылая  негодованием,
продолжала:
   - Разумеется, я могла бы и не платить, но я предпочла, чтобы он не  был
замаран... Я не нуждаюсь ни в каком посредничестве... Я платила  -  теперь
мне должны возместить, иначе я обращусь в  суд,  и  пусть  будет  скандал,
пусть запачкается его имя, его звание  французского  посла  в  Петербурге.
Если мне удастся опозорить этого негодяя, я сочту, что я выиграла дело.
   -  Безусловно,  -  сказал  Поль  Астье  и,  собрав  документы,  спрятал
стеснявшее его письмо маменьке. - Безусловно! Но как  он  мог  оставить  в
ваших руках эти улики?.. Такой ловкий человек...
   - Ловок? Он?..
   Она умолкла, выразив красноречивым пожатием плеч все, чего недосказала.
   А Поль забавлялся тем, что подзадоривал ее, - ведь никогда  не  знаешь,
до чего может договориться разъяренная женщина.
   - Но ведь это один из наших лучших дипломатов...
   - Это я его гримировала. Знает он по этой части  только  то,  чему  его
научила я.
   - А как же легенда о Бисмарке?
   - Который не мог смотреть ему в глаза?.. Ха, ха,  ха!  Какая  ерунда!..
Невольно отвернешься, когда он с  вами  заговорит...  У  него  не  рот,  а
клоака!
   Словно стыдясь, она закрыла лицо руками,  сдерживая  рыдания,  потом  в
бешенстве крикнула:
   - Подумать только!.. Двенадцать лет жизни отдать такому  человеку...  И
теперь он меня бросает, он больше не хочет, он, он!..
   При этой мысли в ней возмущалась  гордость.  Шагая  взад  и  вперед  по
комнате, доходя до широкой, низкой кровати, прикрытой старинной  материей,
и возвращаясь к светлому кругу,  который  отбрасывала  лампа,  она  искала
причины их разрыва, спрашивала себя вслух:
   - Почему?.. Почему?..
   Двусмысленность положения?.. Но ведь он прекрасно знал, что это  должно
скоро измениться, что не пройдет года, как они будут повенчаны. Состояние,
миллионы этой дуры?.. Но разве она, герцогиня Падовани, менее богата, а ее
связи, ее влияние, которых недостает урожденной Совадон?.. В чем же  дело?
Молодость? Она злобно рассмеялась... Ха, ха, ха! Бедняжка!.. Что он сумеет
сделать с ее молодостью!..
   - Так я и думал, - прошептал с улыбкой Поль, приближаясь к герцогине.
   Тут-то и было больное место. А она словно нарочно старалась  растравить
свою рану... Молода!  Молода!..  Разве  возраст  женщины  определяется  по
календарю?.. Посла, может быть, ждут  разочарования...  Быстрым  движением
обеих рук она распахнула кружева своего  пеньюара,  обнажив  круглую,  без
единой морщинки, шею, точеный затылок.
   - Вот где молодость женщин...
   О, это длилось одно мгновение! Горячие умелые руки продолжали  ее  едва
намеченное движение: застежки, пеньюар - все трещало, все  разлеталось  по
комнате. Они обвились вокруг нее, эти руки, подняли, бросили на  раскрытую
постель, какой-то пламенный вихрь охватил ее, что-то могучее,  сладостное,
неотразимое, о чем до этой минуты  она  не  имела  ни  малейшего  понятия,
увлекало  ее  за  собой,  окутывало,  затихало,  чтобы  снова   вспыхнуть,
обволакивало, поглощало вновь и вновь, без конца... Этого ли она  ожидала,
входя к нему? Не подумал ли он, что-это привело ее сюда? Нет!  Ее  привело
исступление, оскорбленная гордость, бешенство,  гадливость,  отвращение  -
то, что испытывает покинутая женщина, когда все  рушится  вокруг  нее.  Ей
всегда были чужды низменные побуждения, мелочный расчет.
   Вот она уже на ногах, снова  овладела  собой,  сама  себе  не  верит  и
спрашивает себя: "Я?.. С этим  юношей?  И  так  быстро!..  Хоть  плачь  от
стыда". А он, припав к ее коленям, вздыхает:
   - Я люблю вас... Я всегда вас любил... Вспомните...
   И она опять чувствует, как по ее  рукам,  охватывая  все  ее  существо,
летят, несутся пламенные волны. Но  вдали  звенят  колокола,  гул  голосов
слышится  в  утренней  тиши...  Она  вырывается   и   убегает   в   полной
растерянности, не захватив даже бумаг - орудия своей мести.
   Мстить? Кому? Для чего? Сейчас в ее сердце уже не было  ненависти:  она
любила. И это было так ново, так  необычно  для  этой  светской  львицы  -
любовь,  настоящая  любовь,  с  ее  самозабвением  и  восторгами,  -   так
неожиданно, что в пылу первых объятий она в  простоте  душевной  подумала,
что умирает. С этого времени наступило успокоение. Она словно выздоровела,
ее походка и голос изменились, она стала другой женщиной,  одной  из  тех,
про которых в народе говорят, когда они медленно, словно убаюканные,  идут
под руку с возлюбленным или мужем: "Вот у этой есть все,  что  ей  нужно".
Такого рода женщины  встречаются  реже,  чем  обычно  думают,  особенно  в
"обществе". В данном случае положение осложнялось светскими  условностями,
обязанностями хозяйки  дома,  которая  должна  была  провожать  уезжающих,
приветствовать и заботиться  о  размещении  второй  партии  гостей,  более
многочисленных и менее близких. Явилась вся академическая знать: герцог де
Курсон-Лоне, герцог  и  герцогиня  Фицрой,  супруги  де  Сиркур,  барон  и
баронесса Юшенар, министр Сент-Аволь, Мозер с дочерью, г-н и г-жа Генри из
американской  дипломатической  миссии.  Нелегкая  задача  -  накормить   и
развлечь всех этих людей, объединить такое разнородное общество! Никто  не
умел это сделать лучше герцогини, но теперь  все  казалось  ей  скучной  и
тягостной обязанностью.  Ей  хотелось  не  двигаться,  наслаждаться  своим
счастьем, не помышляя ни о чем другом, и она ничего не могла придумать для
развлечения своих гостей, кроме неизменных поездок на  реку  к  рыболовным
сетям, в замок Ронсара и в  сиротский  приют,  счастливая  уже  тем,  что,
оказавшись рядом в коляске или в лодке, могла коснуться своей  рукой  руки
Поля.
   В одну из таких скучнейших поездок по Луаре лодочная флотилия замка под
шелковыми навесами,  с  герцогскими  гербами  на  развевавшихся  по  ветру
флагах, на которых играли солнечные блики,  заплыла  дальше,  чем  обычно.
Поль Астье, который находился в лодке, шедшей впереди лодки его любовницы,
сидел на корме рядом с Ланибуаром, поверявшим ему  свои  сердечные  тайны.
Получив дозволение продлить свое пребывание в Муссо до окончания  доклада,
старый безумец вообразил, что его ухаживания  благосклонно  принимаются  и
что он имеет шансы занять место Сами, и, как это постоянно бывает в  таких
случаях, он делился с Полем своими надеждами, передавал  ему  то,  что  он
сказал и что ему ответили, со всеми подробностями.
   - Что бы вы сделали на моем месте, молодой человек?
   Чистый и звонкий голос прозвучал над  водой  с  лодки,  следовавшей  за
ними:
   - Господин Астье!..
   - Да, герцогиня?
   - Посмотрите, вон там, в камышах... Это не Ведрин?
   В самом деле,  на  старой  плоскодонке,  привязанной  к  суку  ольхи  у
зеленого островка, где заливались трясогузки, Ведрин писал пейзаж. Жена  и
дети были с ним. Флотилия герцогини приблизилась и стала борт о борт с его
челном, - все представлялось развлечением для вечно  скучающего  светского
общества, и пока герцогиня с самой очаровательной  улыбкой  здоровалась  с
г-жой Ведрин, которая когда-то гостила в  Муссо,  женщины  с  любопытством
рассматривали художника и его жену, их прелестных, взлелеянных  любовью  и
солнцем детей, всю эту семью, приютившуюся под сенью  зеленого  свода,  на
прозрачной и спокойной реке, в которой отражалась картина их  безмятежного
счастья. Ведрин, поздоровавшись, не выпуская из рук палитры, сообщил  Полю
новости в Кло-Жалланже,  в  этом  длинном,  низком  и  белом  здании,  что
виднелось на косогоре сквозь туман, поднимавшийся с реки.
   - Все там с ума сошли, милый мой, помешались на том, кто займет  кресло
Луазильона. Весь день они только и делают, что подсчитывают голоса: все  -
твоя мать, Пишераль и несчастная калека в кресле на колесиках...  Бедняжка
тоже схватила академическую лихорадку. Она собирается переехать  в  Париж,
устраивать празднества и приемы, чтобы способствовать успеху брата.
   И вот,  чтобы  убежать  от  этого  помешательства,  он  на  целый  день
перебирается сюда  со  своим  семейством,  работает  на  вольном  воздухе.
Показав на старый челн, художник, посмеиваясь, без тени досады добавил:
   - Это моя дахабиэ, мое путешествие по Нилу...
   Вдруг маленький мальчик, не сводивший глаз с  дядюшки  Ланибуара  и  не
обращавший внимания на многочисленное общество, на красивых дам в нарядных
туалетах, звонким голоском спросил академика:
   - Скажите: вы тот господин из Академии, которому скоро будет сто лет?
   Почтенный докладчик, собравшийся  было  щегольнуть  своими  мореходными
талантами перед прекрасной Антонией, чуть не  свалился  на  скамейку.  Как
только стихли раскаты неудержимого  смеха,  Ведрин  рассказал  о  странном
интересе ребенка к Жану Рею, которого он не знал,  никогда  не  видел,  но
который занимал мальчугана только потому, что  приближался  к  ста  годам.
Каждое утро прелестный малыш справлялся об академике: "Как  он  поживает?"
Это  крохотное  существо  было  проникнуто  каким-то  почти  эгоистическим
уважением к долголетию, бессознательной надеждой тоже  дотянуть  до  этого
возраста, раз это удалось другому.
   Свежело, ветер играл вуалями дам и пестрыми  флажками  судов.  Огромные
тучи надвигались с Блуа, а со стороны Муссо, где в  темном  небе  сверкали
четыре фонаря на высоких башнях замка, дождевая завеса  закрыла  горизонт.
Началась спешка, суета. Лодки удалялись между желтыми песчаными  отмелями,
следуя одна за другой  из-за  узости  фарватера,  а  Ведрин  в  это  время
любовался игрой красок на грозовом небе, живописными силуэтами лодочников,
стоящих на носу и напиравших на длинные шесты. Затем он обернулся к  жене,
которая, опустившись на колени в челноке, закутывала детей и убирала  ящик
с красками и палитру.
   - Взгляни, мамочка... Когда я говорю о каком-нибудь товарище, что мы  с
ним с одной лодки... Вот тебе наглядный  пример:  все  эти  лодки,  идущие
вереницей по ветру, спасающиеся от надвигающейся ночи,  -  это  прекрасный
образ смены поколений в искусстве. Как мы ни церемонимся друг с  другом  в
одной лодке, все мы  друг  друга  знаем,  сидим  бок  о  бок,  все  дружны
поневоле, не сознавая этого, потому что плывем на одном  судне...  Но  те,
что впереди, - как они медлят, как они задерживают нас! Между их лодкой  и
нашей нет ничего общего. Слишком далеки  мы  друг  от  друга,  слишком  мы
разные люди. Мы обращаемся к ним только с  возгласом,  полным  нетерпения:
"Да двигайтесь же, чего встали!" - тогда как  лодке,  которая  следует  за
нами, полной молодого задора, готовой налететь на нас и  пройти  по  нашим
телам, мы сердито кричим: "Тише вы!.. Куда спешите?.." Что касается  меня,
- продолжал художник, выпрямившись во весь свой высокий рост и,  казалось,
подчиняя себе и берег и реку, - я, конечно, нахожусь в своей лодке и люблю
ее, но мое внимание привлекают и те,  которые  удаляются,  и  те,  которые
приходят нам на смену... Я окликаю их, подаю им знаки, стараюсь поддержать
связь со всеми... Потому что всем - и тем, кто впереди  нас,  и  тем,  кто
следует за нами, - грозят одни и те же беды, для  каждой  из  наших  лодок
течения опасны, небо изменчиво  и  вечер  наступает  слишком  быстро...  А
теперь в путь, мои дорогие, - сейчас хлынет дождь.



13

   "Молитесь за упокой души высокородного  владетельного  сеньора  герцога
Шарля-Анри-Франсуа Падовани,  князя  Ольмюц,  бывшего  сенатора,  посла  и
министра, кавалера большого креста ордена Почетного легиона, скончавшегося
20 сего сентября 1880 года в своем  поместье  Барбикалья,  где  и  преданы
земле  его  останки.  Заупокойная  обедня  будет  отслужена  в   следующее
воскресенье в часовне замка. Вас просят на оную пожаловать".
   Чувство радости и упоительной  гордости  охватило  Поля  Астье,  когда,
спускаясь  из  своей  комнаты  к  полуденному  завтраку,  он  услышал  это
известие, странным образом оглашаемое от Муссо до Онзена на обоих  берегах
Луары служащими похоронного  бюро  Вафлар  в  цилиндрах,  обвитых  крепом,
ниспадающим до земли, с колокольчиками в руках, которыми  они  позванивали
на ходу.
   Весть  о  смерти  герцога,  скончавшегося  четыре   дня   тому   назад,
переполошила всех в Муссо и, как ружейный  выстрел,  вспугивающий  выводок
куропаток, заставила разлететься всех гостей  второй  очереди  -  кого  на
берег моря, кого в совершенно непредвиденное для отдыха место, а герцогиню
- немедленно уехать на Корсику, оставив в  замке  лишь  нескольких  добрых
друзей.
   Как  бы  там  ни  было,  эти  печальные   голоса,   беспрерывный   звон
колокольчиков, который врывался вместе с речным ветром в стрельчатое  окно
лестницы, это сообщение о смерти, возвещаемое на  королевский,  устаревший
лад, придавали феодальному замку  Муссо  своеобразное  величие,  еще  выше
поднимали его четыре башни и верхушки его столетних  деревьев.  Итак,  все
это будет принадлежать ему. Его любовница, уезжая, умоляла его остаться  в
замке, чтобы по ее возвращении совместно решить  серьезнейшие  вопросы,  и
этот погребальный речитатив, казалось, возвещал его близкое вступление  во
владение имуществом: "Молитесь... за  упокой..."  Наконец-то  богатство  у
него в руках, и на сей раз он не даст себя обобрать... "...За упокой  души
бывшего сенатора, посла и министра..."
   - Как заунывно звучат колокола, правда, госп