а, симпатична!.. Верно, я это и хотел сказать...
   - А затем, - продолжает Лаво,  -  если  вы  любите  краску  для  волос,
накладные локоны, бандажи, набрюшники, то будете  вполне  удовлетворены...
Рассказывают, будто  она  крепко  затянута,  что  она  носит  под  платьем
настоящий панцирь из кожи и железа... Лучшая заказчица Шарьера...
   Он говорит громко, без всякого стеснения, сидя напротив столовой. Свет,
падающий сквозь полуоткрытую дверь  на  террасу,  освещает  его  скуластое
багрово-красное циничное лицо вольноотпущенника, паразита. В эту дверь еще
доносится запах  горячих  трюфелей,  рагу  из  жареной  дичи,  всего  того
роскошного обеда, которым он только что  насладился  и  сейчас  отрыгивает
подлой и низкой клеветой. Вот тебе твои  фаршированные  трюфели,  рябчики,
вина по двадцать франков бокал! Вдвоем,  наперебой  с  Данжу,  они  так  и
сыплют грязными сплетнями, столь принятыми в обществе. И чего  они  только
не  знают,  о  чем  только  не  рассказывают!  Лаво  швыряет  какую-нибудь
гнусность, Данжу подхватывает ее на лету, а юный папский гвардеец, не зная
хорошенько, чему следует верить, стараясь смеяться,  с  замиранием  сердца
думает о том, что  герцогиня  может  застать  их  врасплох.  Он  чувствует
настоящее облегчение, когда с другого конца террасы раздается голос  дяди,
который зовет его:
   - Пепино! Идем!..
   Нунций привык рано ложиться и заставляет своего племянника благонравным
поведением искупить злоключение с кардинальской шапкой.
   - Спокойной ночи, господа!
   - Желаем удачи, молодой человек!
   Нунций отбыл. Скорей же сюрприз! По знаку герцогини  автор  "Рокселаны"
садится за рояль и,  проводя  бородой  по  клавиатуре,  берет  два  сочных
аккорда. И тотчас же там, в глубине, раздвигаются высокие портьеры,  и  по
анфиладе  сверкающих  огнями  гостиных  на  носках  пробегает   прелестная
брюнетка в балетном трико, пышной юбочке и  золоченых  туфельках,  которую
ведет, держа за кончики пальцев, мрачный субъект  с  завитыми  волосами  и
хмурым  лицом,  пересеченным  длинными  усами,   словно   выточенными   из
потемневшего дерева. Это Деа, волшебница Деа, модная сейчас игрушка,  а  с
ней  ее  учитель  Валер,  танцмейстер  Большой  оперы.   Сегодня   вечером
представление в театре начали  с  "Рокселаны",  и,  разгоряченная  успехом
сарабанды, малютка будет сейчас танцевать  ее  вторично  для  августейшего
гостя герцогини.
   Более приятного сюрприза нельзя было и придумать. Видеть  перед  собой,
почти у самого лица, этот очаровательный тюлевый вихрь, проносящийся  ради
него,  слышать  порывистое,  молодое,  свежее  дыхание,  чувствовать,  как
напрягаются все нервы этого восхитительного существа,  как  они  дрожат  и
трепещут, точно снасти парусника... Какое наслаждение! И не  один  великий
князь  упивается  им.  После  первых  пируэтов  мужчины   приблизились   и
бесцеремонно тесным кольцом черных фраков окружили прелестное видение, так
что немногочисленные здесь  дамы,  очутясь  за  этим  кольцом,  принуждены
смотреть издали. Великого князя затерли в толпе, его толкают. По мере того
как ускоряется  темп  сарабанды,  круг  сжимается  настолько,  что  мешает
движению танца. Наклонившись вперед, тяжело дыша, вытянув шеи, академики и
дипломаты,  украшенные  звездами  и  орденами,  болтающимися  у  них,  как
колокольчики, осклабились от восторга; влажные губы  в  плотоядной  улыбке
раздвинулись, обнажив беззубые челюсти,  вырываются  смешки,  напоминающие
конское ржание. Даже презрительный профиль князя д'Атиса становится  более
человечным перед этим чудом  юности  и  грации,  которое  своими  пуантами
срывает  все  светские  маски.  И  турок  Мурад-бей,  за  весь  вечер   не
проронивший ни слова,  развалясь  в  кресле  в  первом  ряду,  размахивает
руками, раздувает ноздри, закатывает глаза и издает гортанные звуки, точно
обезумевший и перешедший всякие границы Карагез  (*24).  Под  восторженные
восклицания  и  бешеные  крики  "браво"  малютка  кружится,  порхает,  так
гармонично скрывая напряжение  мускулов  всего  тела,  что  танец  кажется
шуткой, развлечением стрекозы. Только капельки пота, выступившие на нежной
и полной шейке, да улыбка одними уголками рта, колючая, своевольная, почти
злая, выдают напряжение и усталость очаровательного зверька.
   Поль Астье не любил балета,  поэтому  он  остался  курить  на  террасе.
Аплодисменты, нежные аккорды рояля  доносятся  до  него  издалека,  словно
составляя аккомпанемент его глубокому раздумью.  Мало-помалу  он  начинает
разбираться в своих  сокровенных  мыслях,  подобно  тому  как  глаза  его,
свыкаясь с темнотой, все  яснее  различают  высокие  стволы  деревьев,  их
трепещущую листву, тонкую и частую решетку на  фронтоне  дома  в  античном
вкусе, примыкающего к стене в  глубине  сада...  Трудно  добиться  успеха,
много нужно усилий, чтобы достигнуть цели, кажется, вот она уже в руках, а
между тем ускользает все дальше, все выше... Колетта! Ведь она  как  будто
уже готова упасть в его объятия, а при новом свидании хоть начинай  все  с
начала, сызнова веди атаку, - можно подумать, что в его отсутствие  кто-то
нарочно разрушает всю его постройку. Кто же?.. Покойник! Черт возьми! Этот
гнусный покойник... Надо быть  при  ней  с  утра  до  ночи,  а  разве  это
возможно? Жизнь тяжела, столько забот, вечная погоня за деньгами!
   Слышатся легкие шаги, шуршание тяжелого бархатного  платья:  мать  ищет
его и беспокоится. Отчего он не идет в залу, где теперь собрались все? Она
облокотилась на перила возле него, хочет знать, что его тревожит.
   - Да ничего... ничего!..
   Но она настаивает, расспрашивает. Ну так вот... так вот... Ему  надоела
жизнь впроголодь. Постоянные  векселя,  протесты...  Заткнешь  одну  дыру,
рядом другая... Нет, хватит с него, нет больше сил!..
   Из залы доносятся громкие  крики,  раскаты  смеха  и  бесцветный  голос
танцмейстера Валера, который вместе с Деа исполняет пародию  на  старинный
балет: "Один батман, два батмана... Амур замышляет шалость..."
   - Сколько тебе нужно? - шепчет, вся дрожа, мать. Никогда еще не  видала
она его в таком состоянии.
   - Не стоит говорить... Все  равно  ты  не  сможешь...  Слишком  большая
сумма.
   Она настаивает:
   - Сколько?
   - Двадцать тысяч!.. Завтра же внести судебному приставу не позднее пяти
часов, иначе опись и продажа имущества, куча всяких пакостей. Нет,  лучше,
чем такой срам... - Он в бешенстве кусает сигару.  -  Лучше  пустить  себе
пулю в лоб.
   Большего и не требовалось.
   - Молчи, молчи!.. Завтра, не позднее пяти...
   Горячие дрожащие руки зажимают ему рот,  чтобы  вдавить,  вогнать  туда
страшные слова о смерти.



6

   Всю ночь она не сомкнула глаз, в голове неотступно  вертелась  цифра  -
двадцать тысяч франков. Двадцать тысяч франков! Где  их  достать?  К  кому
обратиться? И в такой  короткий  срок!  Имена,  лица  проносились  вихрем,
пробегали по потолку  в  голубоватом  свете  ночника  и  спустя  мгновение
исчезали, уступая место другим именам, другим лицам, которые  пропадали  с
такой же быстротой. Фрейде? Она только что воспользовалась его услугами...
Д'Атис? До женитьбы он сам без гроша... Да к тому же  разве  можно  занять
двадцать тысяч франков, разве кто-нибудь одолжит такую  сумму?  Надо  было
напасть на этого поэта-провинциала... В Париже, в "обществе", деньги имеют
сокровенный  смысл.  Предполагается,  что  их  имеешь  и  живешь,  как   в
благородных комедиях, на высоте, недоступной таким мелочам.  Нарушить  эти
условности - значит самому исключить себя из хорошего круга.
   Меж тем как г-жа Астье изнывала в лихорадочной тревоге от этих  мыслей,
рядом с ней невозмутимо покоилась широкая спина ее мужа, вздымаемая ровным
дыханием. Одной из скорбных сторон их совместной жизни была эта  мещанская
двуспальная кровать, которую они делили вот  уже  тридцать  лет,  не  имея
ничего общего, кроме простынь.  Но  никогда  еще  равнодушие  ее  угрюмого
сожителя так не возмущало, не выводило ее  из  себя.  Разбудить  его?  Что
толку? Заговорить с ним о сыне, доведенном до отчаяния, о его угрозе?  Она
прекрасно знала, что муж ей не поверит, что  он  даже  не  повернет  своей
огромной спины, за которой он укрывается, точно за заслоном. У нее явилось
желание накинуться с кулаками на мужа, осыпать его  ударами,  вцепиться  в
него  ногтями,  кричать  во  весь  голос,  чтобы  прервать  этот   тяжелый
эгоистический  сон.  "Леонар!  Архивы  горят!"  Эта  мысль   об   архивах,
блеснувшая, как молния, в мозгу, чуть было  не  заставила  ее  вскочить  с
постели. Найдены двадцать тысяч франков!  Там,  наверху,  в  шкафчике  для
дел... И как это ей раньше  не  приходило  в  голову?..  До  рассвета,  до
последней  вспышки  ночника  она  спокойно  обдумывала  свой  план,   лежа
неподвижно, с широко раскрытыми глазами, глядя так, как глядят воровки.
   Оделась она рано и все утро  блуждала  по  комнатам,  следя  за  мужем,
который должен был уйти,  но,  передумав,  до  самого  завтрака  занимался
разборкой документов. Леонар ходил из кабинета  на  антресоли  и  обратно,
перетаскивал охапки бумаг, бодро напевал  что-то  себе  под  нос;  он  был
слишком толстокож, чтобы заметить  накаленную  атмосферу,  царившую  в  их
тесной квартире и передававшуюся, словно электрическим током, даже мебели,
даже дверным створкам и ручкам. Молчавший во время работы, он  разболтался
за столом, рассказывал какие-то идиотские истории, которые она  уже  знала
наизусть, столь же нескончаемые, как нескончаемо  было  крошение  кончиком
ножа неизменно  подаваемого  ему  за  десертом  овернского  сыра.  Он  все
подкладывал и подкладывал себе сыру,  сыпал  все  новыми  анекдотами.  Как
невыносимо он мешкал, прежде чем  отправиться  в  Академию  на  заседание,
которому  сегодня  должно  было  предшествовать   собрание   комиссии   по
составлению словаря! Сколько времени возился он со всякой мелочью,  словно
назло жене, не знавшей, как бы поскорее вытолкать его за дверь!
   Но только он завернул за угол  Бонской,  она,  не  прикрыв  даже  окна,
подбежала к форточке на кухню и крикнула Корантине:
   - Бегите за фиакром!
   Оставшись наконец одна, г-жа Астье бросилась по лестнице в архив.
   Нагибаясь из-за низкого потолка, г-жа Астье подбирала из связки ключ  к
замку, запиравшему  поперечники  шкафчика,  но  дело  не  ладилось,  время
уходило, и она уже, не колеблясь, решила сломать один из косяков. Но  руки
у нее дрожали, она ломала ногти. Нужен напильник  или  что-нибудь  в  этом
роде. Она выдвинула ящик ломберного стола, и ее глазам  представились  три
письма Карла V, которые она искала, неразборчиво написанные,  пожелтевшие.
Бывают же такие чудеса!.. Она поднесла их к низкому окну и убедилась,  что
не ошиблась. "Франсуа Рабле, прославленному в науках и словесности..." Она
не  стала  читать  дальше,  выпрямилась,  сильно  ударилась  головой,   но
почувствовала боль только сидя  в  фиакре,  который  уносил  ее  на  улицу
Аббатства к Босу.
   Она сошла в самом начале этой улицы, короткой и тихой, приютившейся под
сенью   Сен-Жерменского   аббатства   и   старинного   кирпичного   здания
Хирургического института, возле  которого  стояли  экипажи  профессоров  с
лакеями в  богатых  ливреях.  Прохожих  здесь  было  мало.  Голуби,  мирно
клевавшие зерно у  самого  тротуара,  разлетелись  при  ее  приближении  к
магазину, полукнижному, полуантикварному, находящемуся  как  раз  напротив
института, под архаической  вывеской,  очень  подходящей  к  этому  уголку
старого Парижа: "БОС, АРХИВАРИУС-ПАЛЕОГРАФ".
   -  И  чего  только  не  было  здесь  на   витрине:   старые   рукописи,
приходно-расходные книги с изъеденными плесенью краями, старинные требники
с потускневшей позолотой, застежки для книг, суперобложки,  наклеенные  на
больших стеклах, ассигнации, старые афиши, планы Парижа, уличные  песенки,
военные  почтовые  бланки,  закапанные  кровью,   автографы   всех   эпох,
стихотворение г-жи Лафарж (*25), два письма Шатобриана сапожнику  Пертузе,
приглашения на обед за подписью  современных  или  прежних  знаменитостей,
просьбы ссудить денег, скорбные признания и объяснения в любви,  способные
внушить ужас и отвращение  к  переписке.  На  всех  этих  автографах  была
обозначена цена, и г-жа Астье, задержавшись на минуту у  витрины,  увидела
рядом с письмом Рашели, оцененным в триста франков, записку Леонара  Астье
своему издателю Пти-Секару с пометкой: два с половиной франка. Но  не  это
искала она за зеленой ширмой,  скрывавшей  внутреннюю  часть  магазина,  а
самого архивариуса-палеографа, человека, с которым ей придется иметь дело.
Страх овладел ею в последнюю минуту; только бы застать его!
   Мысль, что Поль ждет, заставила ее наконец войти в  пыльную  и  затхлую
лавку, и, как только ее провели в заднюю комнату, она принялась  объяснять
г-ну Босу, краснорожему всклокоченному  толстяку,  их  временные  денежные
затруднения и сказала, что муж не мог решиться лично приехать. Бос не  дал
ей окончить эту заранее придуманную ложь:
   - Помилуйте, сударыня!
   Он сразу же  вручил  ей  чек  на  Лионский  кредит  и  с  почтительными
расшаркиваниями и поклонами проводил ее до фиакра.
   "Приятная дама!" - довольный своей покупкой, решил Бос.
   А она, развертывая чек, засунутый в перчатку, глядя на указанную на нем
необходимую ей сумму, подумала: "Какой любезный человек!"
   И никаких угрызений совести, даже  легкого  замирания  сердца,  которое
обычно вызывается дурным поступком! Женщине незнакомы  такие  чувства,  ею
всецело владеет желание данной  минуты,  на  нее  надеты  природные  шоры,
мешающие видеть, что творится вокруг, и  избавляющие  ее  от  рассуждений,
которые мужчине затрудняют любой решительный шаг. Правда, время от времени
г-жа Астье представляла себе ярость мужа, когда он обнаружит кражу, но это
казалось ей неясным, далеким; быть может, ей было  даже  отрадно  добавить
еще одно испытание ко всем мукам, пережитым со вчерашнего дня.  "И  это  я
перенесла ради сына!"
   Под внешним спокойствием, под выдержкой супруги академика в ней таилось
нечто свойственное каждой женщине - и светской  львице,  и  простолюдинке:
страсть. Муж не всегда находит педаль, приводящую  в  действие  клавиатуру
женской души, любовник  порой  тоже  терпит  неудачу,  сын  -  никогда.  В
скорбной повести без любви, так часто являющейся  уделом  женщины,  сын  -
всегда герой, ему отводится первая, главная роль. Только Полю, особенно  с
тех пор, как он возмужал, обязана она была  тем,  что  испытала  настоящие
чувства, сладостную тоску ожидания,  страхи  и  замирания  сердца,  жар  в
руках,  тем,  что  у  нее  появилось  сверхъестественное  чутье,   которое
позволяет безошибочно сказать: "Вот он" - прежде, чем остановится  экипаж,
всем, что не было изведано ею прежде, ни в первые годы замужества, ни в те
времена,  когда  светская  молва  обвиняла  ее  в  легкомыслии,  а  Леонар
простодушно говорил: "Странно!.. Я не курю, а вуалетки  моей  жены  пахнут
табаком..."
   Смертельная тревога овладела ею у подъезда особняка на  улице  Фортюни,
когда на ее первый звонок никто не откликнулся. Немой,  наглухо  закрытый,
под высокой кровлей с цинковым коньком, маленький особняк в стиле Людовика
XII, так восхищавший ее, вдруг показался ей  зловещим.  Не  менее  зловеще
выглядел в доходный дом, построенный в том же стиле, в двух верхних этажах
которого пестрели ярлыки "Сдается...",  "Сдается...",  наклеенные  поперек
высоких окон с переплетами. На второй звонок, дребезжащий и громкий, Стэн,
надутый  грум,  в  полном  параде,  затянутый  в  небесно-голубую  ливрею,
показался наконец на пороге и смущенно забормотал что-то невнятное:
   - Барин дома... Но... но...
   Несчастная мать, терзаемая  со  вчерашнего  дня  мыслью  о  катастрофе,
представила себе сына, окровавленного, в  предсмертной  агонии,  опрометью
бросилась по коридору, перескочила три ступеньки  и,  едва  переводя  дух,
очутилась в мастерской.
   Поль работал, стоя за чертежным столом в амбразуре огромного  чудесного
окна. Свет, падавший в отворенную створку, освещал начатый тушью  рисунок,
раскрытую коробку с акварельными красками, меж  тем  как  глубина  комнаты
утопала в благоухающем, сладострастном полумраке. Поль был так погружен  в
свою работу, что, казалось, не слышал, как остановился экипаж,  не  слышал
двух звонков и торопливого шелеста женского  платья  в  коридоре.  Не  это
жалкое, поношенное черное платье поджидал  он,  не  ради  него  приготовил
букеты нежных цветов на  длинных  стеблях  -  ирисов  и  тюльпанов,  а  на
раздвижном столике - вазочку с конфетами и граненые графины.
   Он обернулся, и его восклицание: "Ах, это ты!" - сразу было  бы  понято
всякой другой женщиной, кроме матери.
   Она не обратила внимания на его слова, счастливая тем, что он все такой
же элегантный, красивый, живой и  невредимый.  Не  говоря  ни  слова,  она
расстегнула перчатку и с торжествующим видом  протянула  ему  чек.  Он  не
спросил, откуда эти деньги, чего стоило ей раздобыть их, - он нежно прижал
ее к своему сердцу, стараясь все же не помять бумагу.
   - Мама, мамочка!..
   И все. Она была вполне вознаграждена, хотя и почувствовала в нем вместо
большой радости смущение.
   - Куда ты едешь отсюда? - спросил он задумчиво, все еще  держа  в  руке
чек.
   - Отсюда?
   Она посмотрела на него недоуменно и печально. Ведь  она  только  успела
войти, она рассчитывала хоть немного побыть с ним, но в конце концов, если
ее присутствие стесняет его...
   - Куда я еду?.. К княгине... Но это не к спеху... Такая  тоска  с  ней,
вечный плач по Герберту... Уж кажется, она о  нем  позабыла,  -  нет,  все
начинается сызнова.
   С его губ готовы были сорваться слова правды, однако он их не произнес.
   - Окажи мне услугу, мамочка... Я тут жду  кое-кого...  Получи  за  меня
деньги и выкупи у судебного пристава мои векселя... Согласна?
   Как же не согласиться? Занимаясь его делами, она все время будет с ним.
Пока он подписывал бумагу, мать окинула взглядом его  покрытую  коврами  и
вышивками мастерскую, где  только  старинный  складной  табурет  орехового
дерева, несколько древних отливок и образцы антаблементов, висевшие тут  и
там, обличали профессию хозяина. Вспоминая  только  что  пережитый  страх,
окидывая взглядом цветы на длинных стеблях, вино и закуску,  сервированную
на столике у дивана,  она  невольно  подумала,  что  это  весьма  странные
приготовления к самоубийству. Она улыбнулась без малейшей досады: "Ах  ты,
очаровательный изверг!" - и только заметила, указывая  зонтом  на  вазу  с
конфетами:
   - Лучше пустить себе пулю... Как ты это сказал?
   Он тоже рассмеялся.
   - О, все  изменилось  со  вчерашнего  дня!..  Мое  дело...  Знаешь,  то
выгодное дело, о котором я тебе говорил?.. Ну, на этот раз, кажется, успех
обеспечен...
   - Вот как! И у меня тоже.
   - Ах да, женитьба Сами...
   Их красивые и одинаково лживые глаза стального цвета, слегка  выцветшие
у матери, на минуту встретились, словно стараясь что-то  выведать  друг  у
друга.
   - Вот увидишь, мы еще будем несметно богаты, - произнес наконец Поль и,
тихонько подталкивая мать к выходу, добавил: - Ну иди же!.. Иди!
   Утром княгиня Розен запиской известила Поля, что заедет за  ним,  чтобы
отправиться "туда". "Туда" означало кладбище Пер-Лашез. В последнее  время
Герберт снова "вылез на сцену", как говорила г-жа Астье. Два раза в неделю
вдова ездила с цветами на кладбище, отвозила подсвечники и  скамеечки  для
молитвы, торопила и наблюдала за ходом работ -  новый  прилив  супружеской
преданности...  Долго  длилась  мучительная  борьба  между  тщеславием   и
увлечением, соблазном остаться княгиней  и  чарами  обворожительного  Поля
Астье, борьба тем  более  жестокая,  что  молодая  женщина  никому  ее  не
поверяла, за исключением бедного Герберта, к  которому  каждый  вечер  она
обращалась в своем дневнике, и только назначение Сами заставило ее